Джонатан Келлерман - Доктор Смерть Страница 13

На «страничке доктора Смерть» были представлены фотография Мейта, льстящая оригиналу, краткий перечень судебных процессов, закончившихся его оправданием, и биография. Мейт родился шестьдесят три года назад в Сан-Диего, окончил там химический факультет университета, а затем работал в лаборатории одной нефтяной компании. В сорок лет он поступил в медицинский колледж в Гвадалахаре, в Мексике, потом проходил врачебную практику и в возрасте сорока шести лет получил лицензию терапевта.

Никаких курсов повышения квалификации. В биографии перечислялись лишь должности в департаменте здравоохранения по всему Юго-Западному побережью. Мейт работал с бумагами, в основном занимаясь проблемами вакцинации. Никаких указаний на то, что он лечил хотя бы одного больного.

Начать в зрелом возрасте новую для себя карьеру врача, при этом избегая общения с живыми людьми. Неужели медицина привлекла Мейта возможностью приблизиться к смерти?

В конце странички приводился контактный телефон: связаться с Мейтом можно было только через его адвоката Роя Хейзелдена. Адреса электронной почты не было.

Далее рассказ о деятельности Роджера Демона Шарвено, специалиста по респираторным заболеваниям клиники в Буффало, штат Нью-Йорк. Полтора года назад Шарвено сознался, что отправил на тот свет больше трех десятков своих пациентов, введя в вены хлорид калия — чтобы «облегчить переход в лучший мир». Адвокат Шарвено заявил, что его подзащитный является психически ненормальным, и настоял на обследовании. Консилиум поставил диагноз «пограничное состояние» и прописал Шарвено успокоительное средство имипрамин. Через несколько дней Шарвено отказался от своих показаний. Против него осталось только то, что во всех случаях подозрительной смерти он имел доступ к блоку интенсивной терапии. То же самое можно было сказать еще про трех сотрудников клиники, поэтому полиция освободила Шарвено, объявив, что расследование «будет продолжаться». Шарвено согласился дать интервью местной газете, в котором заявил, что находился под влиянием некоего таинственного доктора Берка, которого никто никогда не видел. Вскоре после этого он умер, приняв смертельную дозу имипрамина.

Последовало пристальное разбирательство деятельности других врачей, работающих в Буффало. Было установлено, что в больницах и санаториях штата работало несколько человек с криминальным прошлым. Глава департамента здравоохранения пообещал ужесточить контроль.

Запросив систему, я обнаружил лишь одну ссылку на дело Шарвено: в статье сообщалось о том, что расследование застопорилось, а также делалось предположение, что смерть тридцати шести больных объясняется естественными причинами.

Следующее дело было десятилетней давности. Четыре медсестры в Вене убили около трехсот человек, вводя им смертельные дозы морфия и инсулина. Арест, следствие, суд, обвинительный приговор, сроки заключения от пятнадцати лет до пожизненного. Приводились слова Элдона Мейта, утверждавшего, что убийцами двигало чувство сострадания.

Похожее дело, разбиравшееся через два года в Чикаго: парочка медсестер-лесбиянок отправляла в мир иной пожилых людей, страдающих неизлечимым недугом. Одна, та, которая согласилась сотрудничать, была освобождена от судебного преследования. Другая получила пожизненный срок без права на амнистию. И снова рассуждения доктора Мейта по данному вопросу.

Смотрим дальше. Дело, разбиравшееся в Кливленде всего два месяца назад. Кевин Артур Гаупт, санитар, работавший ночным дежурным в скорой помощи, решил сократить курс лечения двенадцати алкоголиков, которых забирала с сердечными приступами его бригада. По дороге в больницу Гаупт просто зажимал им ладонью нос и рот. Все всплыло на поверхность, когда одна из намеченных жертв, придя в себя, оказала яростное сопротивление. Гаупт был обвинен в нескольких убийствах, признал себя виновным и получил тридцать лет тюрьмы. Мейт интересовался во всеуслышанье, разумно ли тратить деньги налогоплательщиков на воскрешение закоренелых пропойц.

Сообщение из Нидерландов, где помощь в сведении счетов с жизнью перестала быть уголовно наказуемым деянием: число случаев эвтаназии растет и составляет в настоящий момент два процента от общего количества смертей. Двадцать пять процентов голландских врачей признались, что им приходилось прекращать страдания смертельно больных пациентов без их согласия.

Много лет назад, работая в Западном центре педиатрии, я был приглашен в состав Комитета поддержки жизни. Шесть терапевтов и я — психолог, должны были выработать рекомендации по уходу за детьми, находящимися на последней стадии неизлечимой болезни. Мы долго спорили, но так и не смогли прийти к общему мнению. Хотя всем нам было хорошо известно, что не проходит и месяца, чтобы из многочисленных капельниц, подсоединенных к детской ручке, туда не попадала чуть увеличенная доза морфия. Малыши, страдающие раком мозга или костных тканей, родившиеся с атрофированной печенью или неработающими легкими, после ухода родителей просто «переставали дышать».

Какая-нибудь добрая душа прекращала страдания обреченного ребенка, избавляя родителей от наблюдения мучительной агонии, вида затянувшегося процесса умирания.

Доктор Элдон Г. Мейт утверждал, что им движут те же самые побуждения.

Но почему я не верил доктору Смерть, злорадствующему по поводу очередного «пациента» его «Гуманитрона»?

Потому что считал, что врачами и медсестрами в онкологических центрах действительно движет сострадание, но не мог разобраться в истинных мотивах Мейта?

Потому что Мейт, в отличие от остальных, стремился к популярности? Не лицемерю ли я, разрешая исполнять роль божественного провидения тем, с кем здороваюсь каждый день, при этом возмущаясь откровенным подходом к смерти, который проповедовал доктор Мейт? И что с того, что визгливый человечек со своей убогой самодельной машиной смерти полностью лишен внешнего шарма? Играет ли роль психология агента «бюро путешествий», если конечная точка следования одна и та же?

Мой отец умер тихо. Его свели в могилу: цирроз печени, почечная недостаточность и общее разрушение организма, вызванное нездоровым образом жизни. Мышцы атрофировались, кожа обвисла. Он быстро превратился в пожелтевшего сморщенного гнома, которого я узнавал с трудом.

Концентрация ядовитых веществ в организме росла, и вдруг в течение нескольких недель Гарри Делавэр погрузился в апатию, перешедшую в летаргию и, наконец, в кому. Но если бы отец кричал от невыносимой боли, остались бы у меня какие-либо возражения против «Гуманитрона»?

И как быть с такими людьми, как Джоанна Досс, страдающих от болезни, природу которой никак не удается определить?

Если принять то, что каждый человек вправе сам распоряжаться своей смертью, будет ли в таком случае иметь значение, имеется ли на этом какой-нибудь медицинский ярлык? В конце концов, о чьей жизни идет речь?

Религия дает на эти вопросы четкие ответы, но если удалить из уравнения Господа Бога, все становится очень запутанным. По-моему, для Бога эта причина ничуть не хуже любой другой. Я жалел о том, что меня обошли стороной при раздаче веры и послушания. Что будет, если в один прекрасный день я обнаружу, что меня самого пожирает раковая опухоль или разбил паралич?

Я сидел перед компьютером, положив руку на клавиши. Мысли мои помимо воли вернулись к последним дням моего отца. Странно — я очень редко вспоминал о нем.

Я представил его до болезни. Крупная лысая голова, морщинистая бычья шея, ладони с кожей, похожей на наждак — огрубевшей от долгих лет работы на токарном станке. Дыхание, пахнущее табаком и перегаром. Он мог подтянуться на перекладине, держась одной рукой, а от его дружеского похлопывания по плечу оставались синяки. Отцу было уже за пятьдесят, когда я наконец начал оказывать ему достойное сопротивление в выяснении того, у кого рука сильнее: по его настоянию это превратилось в своеобразный ритуал, которым он приветствовал меня во время все более редких приездов в Миссури.

Я поймал себя на том, что подался вперед. Готовясь к схватке, как было столько раз, когда наши руки, моя и отцова, липкие от пота, прижимались друг к другу. Мы багровели от напряжения, мышцы судорожно дрожали, локти скользили по застланному клеенкой столу. Мать, не в силах вынести это зрелище, уходила из кухни.

Когда отцу стукнуло пятьдесят пять, наступил перелом: я стал побеждать почти всегда; и лишь изредка поединок заканчивался вничью.

Сначала отец смеялся: «Алекса-андр, в молодости я лазил по вертикальным стенам!»

Потом он стал закуривать и, хмуро буркнув что-то себе под нос, уходить к себе в комнату. Частота моих приездов домой сократилась до одного в год. Десять дней, которые я провел, молча сжимая руку матери, когда отец умирал, стали моим самым долгим пребыванием дома с тех пор, как я поступил в колледж.