Алла Авилова - Откровение огня Страница 13

— Каким образом покровители могли это знать? Захарьинские затворники ни с кем не общались.

— Откуда пришел Евларий — неизвестно. И с кем он был знаком — тоже. Возможно, прежде чем уйти в затвор в Захарьиной пустыни, он встречался с кем-то из высших иерархов. Вот вы обнаружили на периферии нашей церковной жизни протянувшийся из шестнадцатого в восемнадцатый век никому не известный ряд эзотериков. А что, если в среде высшего духовенства существовал параллельный ряд — такой же незаметный?

— Еще вопрос, было ли на самом деле какое-то кенергийское учение, — высказал я свое сомнение. — Во всех источниках, кстати, Евларий предстает только чудотворцем. Между прочим, о святом слове «кенерга» в монастыре услышали не от него, а от Константина, которого поэтому в Захарьиной пустыни стали называть «кенергийцем», после чего это прозвище перешло на других затворников. Что они хранили и передавали друг другу, не знали даже игумены. Может быть, всего лишь «высокое пение»? После Николая, спасшего Красное село от чумы, кенергийцы в жизни Захарьиной пустыни стали незаметны, и чем дальше, тем меньше было к ним почтения. Оно, можно сказать, вообще пропало после происшествия с иконой Евлария незадолго до гибели обители. Монастырская легенда рассказывает, что последний захарьинский игумен, отец Викентий, задумал канонизировать отца Евлария. Было составлено его житие и написана икона чудотворца. Из-за последней канонизация не состоялась: на лике Евлария, над правой бровью, появился шрам. Это событие вызвало у многих сомнения в святости первого затворника и практически свело на нет уважение к кенергийцам.

— Учение было наверняка, — решительно заявил Лева. — Три столетия одну из келий Захарьинского монастыря занимали менявшиеся пары затворников — учитель и ученик. Все указывает на то, что кенергийцы были мистиками, передававшими друг другу какое-то учение.

— А почему не какие-то безобидные обряды или просто молитвы?

— Я думаю, «безобидные обряды и просто молитвы» не существуют, — мягко возразил Лева. — Минутку…

Тут Глебов смущенно улыбнулся и опустился на свой стул — мы разговаривали, стоя у его стола.

— Поверите? У меня даже сердце закололо из-за кенергийцев… — признался он. — Не обращайте внимания, это сейчас пройдет.

— Могу себе представить вашу досаду: ведь «Откровение огня» — рукопись вашего профиля, — посочувствовал я.

— Для меня не это как раз самое главное. Меня захватывает и одновременно выбивает из колеи другое. Монахи-эзотерики, оставившие рукопись — такого, насколько я знаю, в истории нашей культуры не было. То, что я услышал от вас о кенергийцах, заставляет думать о явлении высокой духовной культуры: длительное обучение, аскеза, абсолютный авторитет в монастыре.

— Это было не всегда, — заметил я. — Последний кенергиец, отец Михаил, был полной противоположностью своих предшественников: затвора не держал, жил один, бражничал, даже издевался над самым святым — провозглашением «кенерги». Он утверждал, что монахи говорили это слово неверно.

— Откуда это известно?

— Из монастырской легенды. Там также сказано, что захарьинские монахи в своем благочестии были последнее время не на высоте — а значит, и кенергийцы тоже, поскольку выбирались из братии.

Лева отвел от меня чуть приугасший взгляд и задумался. Снова подняв на меня глаза, он спохватился:

— Вы так и стоите! Я вам сейчас стул найду.

Был большой перерыв, и на кафедре, как обычно, толпился народ. Стул для меня тем не менее нашелся. Ставя его рядом со мной, Лева извинился за невнимательность — которая, надо сказать, была ему и в самом деле совершенно не свойственна.

— То, что монастырская легенда сообщает об отце Михаиле, могло иметь совсем другое значение, — сказал Лева, когда мы уселись друг напротив друга. — Без «Откровения огня» кенергийская история вряд ли когда-нибудь прояснится. Мне кажется, я бы мог все отдать, чтобы увидеть эту рукопись…

У Глебова было чрезмерно выпуклое лицо с низким лбом. Оно выглядело бы уродливым, если бы не озарялось никогда не пропадавшей доброжелательностью к другим, что бы ни происходило. Наверное, такое свойство — знак самодостаточности. Лева расположил меня к себе с первой же минуты, и, едва познакомившись с ним, я обрел ощущение, что у меня в Москве появился близкий человек.

Никому мне так не хотелось объявить о своей находке в АКИПе, как Глебову. И никто не имел большего права знать от меня эту новость: благодаря Леве я оказался в неизвестном мне архиве на Зубовской, а сама рукопись к тому же представляла для него профессиональный интерес. По всей справедливости это он, а не я должен был выйти на «Откровение огня». Несправедливость была такова, что Глебов даже не мог знать, что оно еще недавно хранилось в АКИПе.

Обещание Парамахину поставило меня в двусмысленное положение, и чем дольше я сидел напротив взволнованного Левы, тем труднее мне становилось его переносить. Я счел самым лучшим побыстрее закончить наш разговор, что и сделал. Когда я направлялся к двери, Глебов меня окликнул. Радостно глядя на меня, он объявил:

— Если «Откровение огня» — и правда изложение эзотерического учения, то его автор известен. Возникновение рукописи оправданно только в одной ситуации, и эта ситуация, как вы сказали, была только один раз! Вы понимаете, о чем я?

Я его понял мгновенно. Когда посвящение в эзотерическую традицию происходит в одном месте и в узком, замкнутом кругу, ее запись не имеет никакой функции. Она нужна, если прямая, устная передача знания от учителю к ученику стала невозможной. В ряду кенергийцев имелся только один, который оказался в подобной ситуации — тот, кто значился в нем последним. Отец Михаил не имел ученика.

Под рассвет Захарьину пустынь разбудил брат Леонид, прибежавший из Знаменского монастыря: там разбойничали кочары — банда казака Филимона Кочарова. Филимона и его людей знали: ограбят монастырь дочиста и подожгут его. Братьев бандиты обычно сгоняли в храм, закрывали там, и те разделяли участь своей обители. Так было с Воздвиженским монастырем, Замайским Введенским, Харитоньевским Успенским. Игумен, отец Викентий, распорядился немедленно грузиться. Ясное дело: раз Филимон сегодня ночью за двадцать верст в Знаменском, то завтра, дай стемнеть, — и он здесь.

Игумен приказал уходить из монастыря всем. Бывало, что пустые обители Филимон не поджигал. Распорядившись об имуществе, отец Викентий со свитой снялся первым. Святыни и ценности он забрал с собой, остальные вещи отвезли частично на хранение доверенным людям, частично упрятали.

После полудня в Захарьиной пустыни остались только братья Феодосий и Серафим. Они отвечали за хозяйственную утварь. Игумен приказал ничего не бросать. Братья укладывали посуду в узлы и зарывали их в землю. Провозились до вечера. Только управились, как увидели Леонида. О нем уже и забыли. Знаменский беглец, предупредив захарьинских братьев, пошел за огороды соснуть и очнулся только сейчас.

— Тебе есть куда податься? — спросил его брат Серафим.

Никого у брата Леонида не было: ни семьи, ни родни. Подкидыш, выросший в монастыре. Серафим посоветовал:

— Иди в Турынин лес. Туда пошло много наших Филимона пережидать.

Сам он и Феодосий были местные и собирались отсиживаться в Красном селе у родни.

Брат Леонид стоял вялый, и было неясно, слышал он совет или нет.

— Ты иди, не мешкай, — подталкивал его брат Серафим.

— Хлеба дать? — спросил брат Феодосий.

В этот момент на монастырском дворе появилась еще одна фигура. К колодцу шел старый горбатенький монах. Увидев иноков, он приветственно поднял свой кувшин.

— Кто это? — спросил брат Леонид.

— Иеромонах Михаил, — ответил брат Серафим нехотя.

— А вы говорили, что только вдвоем остались…

— Отец Михаил не в счет, — сказал с усмешкой брат Феодосий. — Он от нас отдельный.

— Как отдельный? — не понял Леонид.

— А так, — только и сказал тот.

— Он знает о Филимоне? — не отставал Леонид.

— Что отец Михаил знает, никто не ведает, — бросил Серафим и, дав знак Феодосию, пошел с ним прочь со двора.

И в Знаменском слышали об отце Михаиле, называемом «захарьинским травником». Неясным был старый инок, то ли чудной, то ли дурной. Не только монахи в нем сомневались — крестьяне тоже: кого вылечивал чернец, кого нет. А бывало, вообще отказывался лечить. Не нравилось, и как он посмеивался — не подобает монаху, как девке, с усмешкой ходить, был бы юродивый — другое дело. За юродивого отца Михаила не признавали, если кто и называл его блаженным, то в насмешку.

Брат Леонид смотрел, как иеромонах поднял ведро из колодца и наполнил свой кувшин. Ловко получилось у старика. Он поставил полный кувшин на левое плечо и, придерживая его обеими руками, двинулся обратно. «Дивный какой, — отметил Леонид. — А вдруг он и правда не знает о кочарах?» Знаменец проводил отца Михаила взглядом до церкви, не зная, догонять ему травника или нет. Только когда тот скрылся за углом, инок определился: «Надо сказать».