Кирилл Гольцов - Остановка последнего вагона Страница 13

В дверь кто-то постучал и я, торопливо надев капсулу на шею, открыл дверь.

— Про чайничек-то забыл? А я вот принёс!

Петрович улыбался из полумрака коридора, и казалось, что его зубы отливают серебром.

— Спасибо, я просто решил пока немного прилечь.

Я неопределённо махнул себе за спину и кивнул.

— Да, но первое дело — попить и поесть. Поверь, на пустой желудок выздороветь — никогда не выйдет. Уж я-то знаю!

Мне сейчас точно ничего не хотелось, но тут что-то изменилось. Сначала я никак не мог понять — в чём же дело, а потом заметил, что зубы соседа на моих глазах начали темнеть и блекнуть, хотя он не сдвинулся в сторону и освещение в коридоре не изменилось.

— Что такое? Ты как-то странно на меня смотришь, — удивлённо произнёс он, а я почему-то сразу подумал о куртке умершей девушки и тенях.

— Нет, ничего, простите — на ногах тяжеловато себя чувствую, — пробубнил я и тут чуть не упал от внезапно пронёсшейся прямо передо мной огромной чёрной тени.

— Эге, идём-ка на кухню. Ты совсем плох!

Я смутно почувствовал, как Петрович подхватывает меня под руку и его тёплое прикосновение начинает мне казаться единственно реальным среди всего окружающего, неожиданно раскрасившегося мрачными тенями, тянущимися во все стороны и угрожающими.

— Любовь Игоревна! Помогите мне, пожалуйста, — донеслось до меня словно из глубин неведомого колодца, и ещё какие-то острые, неприятно дрожащие пальцы вцепились в мои плечи и куда-то поволокли. Хотя нет, кажется, я сам слабо перебирал ногами, видел знакомый коридор, по которому теперь тянулось что-то вроде тёмных рельс и шпал, а на стенах, приближаясь и удаляясь, мелькали поезда и вагоны. Все они были очень короткие, и, кажется, растворялись в темноте где-то за спинами находящихся рядом людей. И всё это на фоне величественных гор, которых я не видел никогда в жизни, но неожиданно почувствовал себя чем-то связанным с ними и даже ностальгирующим по чему-то тому, чего вовсе не было.

— Вот сюда его, я сейчас малинового вареньица принесу. Весь горит-то как, блаженный!

Подо мной оказалось что-то шатающееся и твёрдое, а через мгновение в ушах колоколом прогремел голос Петровича. — Сейчас я быстренько свеженького чайку заварю и где-то тут медочек был. Сам сможешь немного посидеть, не свалишься?

— Нет, — медленно произнёс я, почувствовав, что голова начинает кружиться, но тени вроде бы понемногу отступают. — Мне уже получше.

— Вот и славно. Только ты за спинку-то держись, а то мало ли что!

Наверное, я действительно за неё уцепился или за край стола — во всяком случае, устойчивости явно прибавилось. В голове поднялся какой-то невнятный гул, но в целом мне стало действительно гораздо лучше, только если не обращать внимания на тени, которые не замедлили темпа, а стали струиться вокруг волнами, выглядящими сейчас очень блёкло и потому кажущимися приятно-безопасными. Но так ли это на самом деле? Мне казалось, что я нахожусь перед проектором, как однажды в пионерском лагере — что-то подобное произошло как раз тогда, смешав воедино кадры из журнала Фитиль с неровной, грязной сценой, красными пыльными шторами и гомонящим залом, теряющимся в темноте и, словно затянутое тучами небо, поблёскивающий чем-то неясным и живым.

— Вот, давай-ка ложкой. Не стесняйся и молитву на ночь Господу, — раздался рядом скрип Любови Игоревны, и во внезапно оказавшуюся в моих руках столовую ложку потекла ярко-красная бугристая жижа. Она напомнила мне почему-то кровь, которая начинала сворачиваться на глазах, и я почувствовал подкатывающую к горлу тошноту, готовясь опорожнить желудок и ощутить неприятно-сухой, зловонный привкус во рту. Но вместо этого в горло потекло нечто сладкое и расслабляющее. Я закашлялся, получил пару неуверенных ударов по спине и, кажется, непроизвольно выбросил вперёд руку, попав по чему-то горячему и слыша неприятный звон.

— Ну вот — разбил стакан. А кто прибирать здесь будет, а?

— Не волнуйтесь, я всё позже подмету, — в голосе Петровича появилось раздражение. — Не видите что ли — человеку плохо, а вы опять со своими уборками.

— Извините, это общественная кухня, и меня, как и любого жильца, беспокоит, чтобы здесь не валялись осколки и к тапочкам не прилипал разлитый чай!

Любовь Игоревна произнесла это с непонятной гордостью и даже чувством превосходства над окружающими, которые не могли понять таких простых вещей.

— Хорошо, хорошо, я же сказал — всё приберу. Дайте человеку спокойно попить чая и потом отлежаться.

— А я что? Ничего — могу даже ещё варенья дать. Храню его себе на случай болезни!

— Думаю, достаточно. Сейчас вот угостится медком и на боковую.

Я с усилием кивнул, услышал плеск воды и почувствовал, что моей руке помогают обхватить что-то тёплое и колышущееся.

— Вот так — заботься после всего о них. Может, скажешь, что это не я тащила его сюда?

— Спасибо вам обоим, вы очень мне помогли, — пробормотал я.

— Давай-ка я с тобой посижу — за добрым разговором тоже, бывает, становится лучше. — Сказал Петрович, а шарканье тапочек и какие-то невнятные слова соседки постепенно растаяли вдали.

— Спасибо!

— Ты ешь, ешь. Я медок-то привёз с дачи товарища — пасечник он у меня, вот как. Любит пчёл — просто жуть, а мальчишкой его помню — так от голубятни не отгонишь. Бывало, днями мог там пропадать, а его мать всё бранилась и никак не могла понять, что Иван не отлынивает от домашних дел и не мается дурью, а просто их любит. Но с возрастом, конечно, всё меняется. Да, это так. Вот мы и встретились на выходных — баньку, шашлычки, то да сё, всё как положено. Только вот я заядлый грибник, а в лесу — шаром покати. Вышли мы с ним, а всё под ногами выжжено, даже стволы деревьев закопченные. Ну какие уж тут грибы. А на поляне видели широченную борозду — метров восемь, не меньше. Так это там техника какая-то от пожара заграждение делала. Видать, помогло, если у них ничего не сгорело, а вот соседям — не повезло. Где-то, конечно, грибки-то есть, только вот добрые люди говорят, что с таким засушливым летом то ли радиация в них какая-то, а, может, ещё какая напасть. Нельзя их кушать-то, вот как.

Петрович громко вздохнул и причмокнул. — Вот и будет у меня такой первый год без грибков на зиму. Я всегда их не сушил, а только морозил. Эх, вот так зимой суп сваришь — аромат, прямо красота. Сидишь, смотришь в запорошенное окошко, там вьюга воет, а у меня перед глазами стоит лес, деревца, грибочки во мху и под лапами ёлок. Вот жизнь-то! Надеюсь, на следующий-то год, точно выберусь и столько заготовлю, что ещё и тебя неоднократно угощу, а всё одно много останется.

— Спасибо, — более уверенно вымолвил я, выпив практически весь чай — судя по привкусу, из пакетика, и задумчиво обсасывая удивительно ароматный мёд.

— Вот-вот, ты-то, наверное, толком и в лес не выбирался. Оно и понятно — у нынешних-то всё дела, побыстрее, туда-сюда. А я, хоть и не по-стариковски, а очень устаю от этого всего. Вот зайдёшь один в лес, посмотришь на солнышко, чтобы знать — куда воротиться и бредёшь себе, никуда не торопясь, не думая о времени или ещё какой городской данности. Эх, в детстве я столько всего исходил, да и сейчас ещё лёгок на подъём.

Я терпеливо слушал, и мне становилось всё лучше, словно дружеская рука поднимала моё сознание из каких-то неведомых мрачных глубин, не давая в них завязнуть и увлечь в эти составы теней. Кажется, если долго вглядываться в них, то очень скоро начнёшь становиться точно таким же, и какой-нибудь поезд обязательно затормозит, чтобы взять тебя внутрь и везти зайцем до неизвестной станции. Там, наверное, и предстоит узнать — чем придётся расплатиться, и это не будет кассой на выход. В том неведомом Мире плата идёт не деньгами, а чем-то несоизмеримо большим, возможно, именно этим пугающим и обязательно таящим в себе какой-то подвох. Словно речь идёт о сделке с Дьяволом или чём-то подобном, хотя, наверное, Ад всё-таки освещён гораздо ярче, чем церковь, и тени здесь ни при чём. Однажды я видел, как ярко горел храм и, наверное, это как раз было что-то очень близкое к этому. Так сказать, плавно переходящее и поглощающее. Возможно, это и есть логичный, символический конец для всех людей, ступивших на путь веры в попытке служить Богу и тем самым пренебрегших тем, что этот самый Бог или кто там ещё создал для них. Плата за гордыню, желание лично говорить с Создателем, подменять вечное и невообразимое какими-то книгами и учениями — всё это ведёт только к одному. Расплата — какое сладкое и окончательное слово, которое один мой знакомый неизменно употреблял через букву «з» вместо «с». В самом деле, один раз стоит ответить за всё и не пытаться улизнуть, взывать к своим заблуждениям и прочему. Какое тут может быть снисхождение, если человек не разглядел самого простого и очевидного, что ему дано — жить, радоваться и ждать неизведанного? Нам так мало отпущено времени на то, чтобы познать даже малую часть окружающего и трата его на какие-то бессмысленные попытки объяснить или даже подменить Бога — явное святотатство, которому не может быть прощения.