Жан-Кристоф Гранже - Полет аистов Страница 14

Первым нам встретился молодой цыган в голубом полотняном костюме — вернее, в лохмотьях, кое-как перехваченных веревкой. Юноша изо всех сил старался распутать буйный кустарник, чтобы сорвать крохотную веточку с бледными цветками на конце. Он поговорил с Марселем и взглянул на меня. «Коста», — произнес он. У него было смуглое молодое лицо, а легкая улыбка придавала ему особенную, пугающую прелесть. Коста двинулся следом за нами. Скоро мы вышли на поляну, где находились все мужчины. Кто-то из них спал или делал вид, что спит, надвинув шляпу на лицо. Некоторые играли в карты. Один из них восседал на пне. У всех лица отливали бронзой, на поясах и шляпах сверкали серебряные пряжки, а их сильные тела готовы были в любой момент отразить нападение. Под деревьями лежали полотняные мешки, наполненные свежесобранными травами.

Марсель обратился к человеку на пне. Видимо, они были давно знакомы. После долгих объяснений Минаус представил меня, затем сказал мне по-французски: «Это Марин, отец Марианы, той, с ребенком. Она была женой Райко». Девушка стояла в отдалении, спрятавшись за кустами. Марин посмотрел на меня. Его почти черную кожу сплошь покрывали крохотные рытвинки, словно на него когда-то надевали маску, изнутри утыканную гвоздями. У него были узкие глаза и вьющиеся волосы. Лицо украшала тоненькая полоска усов. Он ходил в рваной куртке, из-под которой виднелась грязная майка.

Я поприветствовал его, затем легким поклоном поздоровался с остальными. Мне милостиво позволили разок-другой взглянуть на них. Марин обратился ко мне на своем языке. Марсель перевел: «Он спрашивает, чего ты хочешь».

— Объясни ему, что я собираю сведения об аистах. Что я пытаюсь выяснить, почему они исчезли в прошлом году. Скажи ему, что я рассчитывал на помощь Райко. Как он умер — не мое дело. Но за исчезновением птиц кроются и многие другие загадки. Возможно, Райко знал людей с Запада, связанных с аистами. Думаю, он поддерживал отношения с неким Максом Бёмом.

Пока я говорил. Марсель недоверчиво таращился на меня. Он не понимал ничего из моих слов. Тем не менее он переводил, а Марин слегка кивал, не сводя с меня своих глаз-щелочек. Воцарилась тишина. Марин еще какое-то время смотрел на меня — с минуту или чуть больше. Потом стал говорить. Долго. Степенно. Особенным голосом человека, чья душа устала и состарилась раньше времени, измученная жестокостью других людей.

— Райко любил копаться в дерьме, — произнес Марин. — Но он был мне как сын. Он не работал, но это не самое страшное. Он не занимался семьей, а это уже хуже. Но я на него не сержусь. Такова его натура. Его слишком интересовал окружающий мир. — Марин взял цветок из мешка. — Видишь этот цветок? Для нас это способ заработать несколько левов. Для него это вопрос, загадка. Он учился, читал, наблюдал. Райко был настоящим ученым. Ему были известны все названия, все свойства всех растений, всех деревьев. И птиц тоже. Особенно тех, что путешествуют каждую весну и осень. Как твои аисты. Он все записывал. Он писал многим чужакам в Европу. Думаю, и тому человеку, чье имя ты упомянул, тоже.

Значит, Райко был одним из «дозорных» Бёма. Швейцарец ничего мне не объяснил, и я продвигался на ощупь, как слепой. Марин продолжал:

— Поэтому-то я и рассказываю тебе эту историю. Ты той же породы, что и Райко: любишь размышлять. — Я взглянул на Мариану, видневшуюся среди веток. Она держалась на почтительном расстоянии от отца. — Что же до гибели сына, то она никак не связана с твоими птицами. Это убийство на почве расизма, и оно совсем из другого мира. Из мира, где ненавидят цыган.

Случилось это весной, в конце апреля, когда мы отправляемся в путь. У Райко были свои привычки. В марте месяце он верхом приезжал сюда, на край долины, чтобы наблюдать за аистами. В такие дни он жил в лесу один. Питался кореньями, спал под открытым небом. Потом ждал нашего прихода. Однако в этом году нас никто не встретил. Мы пересекли равнину, бродили по лесу, а потом один из наших нашел Райко в самой чаще. Тело его давно остыло. Звери уже начали его объедать. Я раньше никогда такого не видел. Райко лежал совершенно голый. Грудь его была рассечена посередине, тело все исполосовано, рука и член почти начисто отрезаны, несчетное количество ран.

Мариана, заметавшись в тени деревьев, быстро перекрестилась. Марин продолжал говорить:

— Чтобы понять подобное зверство, парень, нужно вспомнить давнее прошлое. Я мог бы многое тебе рассказать. Говорят, будто мы пришли из Индии, будто мы произошли от касты танцовщиков, да и еще бог знает что. Это все красивое вранье. Я скажу тебе, откуда мы ведем свой род: от охоты на людей в Баварии, от рынков рабов в Румынии, от концентрационных лагерей в Польше, где нацисты препарировали нас, словно подопытных животных. Я все расскажу тебе, парень. Я знал одну старую цыганку, которая много выстрадала в годы войны. Нацисты подвергли ее стерилизации. Женщина это пережила. Несколько лет назад она узнала, что немецкое правительство платит деньги жертвам лагерей смерти. Чтобы оформить пенсию, нужно было пройти медицинский осмотр — доказать, что ты пострадал, или вроде того. Женщина пошла в ближайший диспансер, чтобы ее осмотрели и выписали справку. Когда же открылась дверь, кого, как ты думаешь, она увидела? Того самого врача, который оперировал ее в лагере. Вся эта история — чистая правда, парень. Это произошло в Лейпциге, четыре года назад. Та женщина — моя мать. Она вскорости умерла, так и не получив ни гроша.

— Но какое отношение все это имеет к гибели Райко? — спросил я.

Марсель перевел. Марин ответил:

— Какое отношение? — И цыган уставился на меня своими глазами-бойницами. — Такое отношение, что Зло возвращается, вот так-то, парень. — Он указал пальцем вниз. — Зло возвращается на эту землю.

Потом Марин заговорил с Марселем, ударяя себя кулаком в грудь. Марсель растерялся и не стал переводить. Он попросил Марина повторить. Тот рассердился и повысил тон. Марсель никак не мог понять его последние слова. Наконец он повернулся ко мне и со слезами на глазах прошептал:

— Убийцы, Луи… Они украли сердце Райко.

11

На обратном пути в Сливен все молчали. Марин сообщил нам еще кое-какие подробности: после того, как цыгане нашли тело, они уведомили об этом Милана Джурича, врача-цыгана, который навещал своих пациентов в пригороде Сливена. Доктор Джурич попросил предоставить ему помещение в больнице, чтобы он мог произвести вскрытие. Ему отказали. Для цыгана места не нашлось. Даже для мертвого. Повозка покатила к диспансеру. Снова отказ. В конце концов процессия отправилась в полуразрушенную гимназию, где учились цыганские дети. Там-то, в пропахшем потом спортзале, под баскетбольной корзиной Джурич и произвел вскрытие. И обнаружил, что сердце исчезло. Доктор составил подробный отчет и проинформировал полицию, но она вскоре закрыла дело. Никто из цыган не удивился такому равнодушию. Они к этому привыкли. Больше всего старого цыгана волновал вопрос, кто убил его зятя. В тот день, когда он узнает имена убийц, солнце блеснет на лезвиях цыганских ножей.

Когда мы уезжали, случилось нечто удивительное. Ко мне подошла Мариана и сунула мне в руки тетрадь в потрескавшейся обложке. Цыганка ничего не объяснила, но стоило мне только заглянуть под обложку, как я понял: это был дневник Райко. Сюда он записывал свои наблюдения, свои теории — все, что имело отношение к аистам. Я тут же убрал тетрадь в перчаточный ящик автомобиля.

К полудню мы добрались до Сливена, промышленного города, похожего на множество других. Обычные дома, обычные стройки, обычное уныние. Даже воздух был пропитан этой заурядностью, она летала по улицам, словно цементная пыль, покрывая фасады и лица. Марсель собирался встретиться с Маркусом Лазаревичем, важной персоной в цыганском сообществе. Мы договорились позавтракать с ним, и, несмотря на трагическое известие, отменить мероприятие не представлялось возможным.

Нам не хотелось ни есть, ни сидеть за столом. Маркус Лазаревич оказался фатоватым господином ростом под два метра, с очень смуглым лицом. Он носил часы на золотой цепочке и еще одну толстую цепь, тоже золотую. Блистательный образец преуспевающего цыгана, занимающегося темными делами и ворочающего миллионами левов. Лукавый человек на бархатной подкладке лицемерия.

— Вы, конечно, понимаете, — сказал он по-английски, покуривая длинную сигарету с золотым фильтром, — я был опечален смертью Райко. Но мы с этим никогда не покончим. Вечная жестокость, вечные грязные истории.

— Вы полагаете, — вступил я в разговор, — что тут дело в сведении счетов между цыганами?

— Я этого не говорил. Возможно, преступление совершили болгары. Однако у цыган до сих пор существует закон кровной мести, они не забывают старых обид. То чей-нибудь дом подожгут, то вытащат на свет божий чье-то мерзкое прошлое. Я знаю, что говорю: я и сам — цыган.