Сергей Протасов - Катастрофа Страница 14

– Танечка, ты, как всегда, ослепительна, – улыбающийся Гена держал в одной руке шампур, в другой – кусок мяса, с которого на землю капал маринад. – Идите ко мне, дорогие мои, дайте я вас обниму. Год не виделись! Я соскучился.

– Здравствуй, дорогой, конечно, обнимешь, – Герман искренне был рад видеть приятеля. – Только сначала Таню, а потом, попозже, ближе к вечеру, и меня.

Девушка охотно принялась накрывать на стол, резать овощи и хлеб. Она незаметно поглядывала на Гену, удивляясь его новому образу – теперь его лицо обрамляла короткая пшеничная бородка, добавлявшая ему несколько необязательных лет и мужественный шарм. Гена когда-то занимался боксом, а теперь просто поддерживал форму в тренажерном зале. Он выглядел сильным и гибким, что выгодно отличало его от нескладного Германа и вызывало некоторые смутные и постыдные девичьи фантазии. Когда ее только познакомили с Геной, ей сразу показалось, что с его стороны присутствует некоторый повышенный интерес к ней. Она ему определенно нравилась как женщина, и ей это, разумеется, льстило. Гена всегда оставался корректен, но нарочито предупредителен и вежлив, причем всегда, когда Герман не мог этого видеть. Потом Таня узнала, что он бабник, отчего от него и ушла жена. Возможно, это были только сплетни, поскольку она никогда не видела ни одной девушки в его доме, а фотографий он не размещал даже в социальных сетях.

– Как твои продажи, Ген? – задал Герман давно интересовавший его вопрос, когда они уже устроились за трапезой. – Автомобильный рынок валится, рекламы, я наблюдаю, в телевизоре все меньше и меньше.

– Тяжело, сокращаемся, – Иванов разочарованно отвел шампур от губ. Ему не нравились тривиальные разговоры в духе «как дела», он жаждал баталий на вечные темы. – Производители экономят на всем, считают каждую копейку, рассматривают рейтинги под микроскопом. Сами проводят свои исследования, сами разрабатывают рекламные кампании. Поувольняли прикормленных менеджеров, набрали пугливых детей. Кавардак полный. Рекламный рынок здорово просел. Плюс мы же международное агентство, немцы начинают вникать в нашу специфику и бухгалтерию. Разобраться, само собой, не могут и вводят новые отчеты. Никто толком не знает, что делать. СМИ зажимают суперкомы, брыкаются, – он сделал длинный глоток пива. – Тяжело. Хорошо, я успел тогда квартиру купить! За два года собрал деньги. Представляешь? Вот времена были! Теперь такого больше не будет. Будем пробовать работать по-честному. Неблагодарное это дело – в России работать по-честному. Ты-то как? Шпионов на тебя хватило? Чем занимаешься в ФСБ? Засекретился полностью?

– Ну, есть такое, – Герман всю дорогу настраивался удержаться от сильнейшего соблазна все рассказать другу, но после таких вопросов понял, что точно ничего не скажет. – Платят хорошо, но говорить о работе не велят, извини. Я подписку давал, огромную по объему и ужасную по содержанию.

– Что, даже мне не велят рассказать? Ксиву-то можно посмотреть?

– Удостоверение? Конечно, потом покажу, напомни только. Одно могу сказать: это не наркотики, не оружие, не торговля живым товаром или охлажденными человеческими органами. Работа спокойная, тихая, по профилю, но ответственная.

Гена кивнул, прожевывая мясо. Его маленькие, насмешливые голубые глаза заискрились внутренним ликованием от обретенной темы, но говорил он с серьезным видом.

– Герман ибн Сергеевич, а у тебя в семье были пострадавшие от этой структуры? КГБ – НКВД – ОГПУ. Репрессированные? – он взял паузу и пытливо посмотрел на друга. – Нет? А у меня, представь себе, были. По материнской линии крестьяне сгинули где-то в вечной мерзлоте всей семьей. Исчезли бесследно ни за что, – голос Иванова наполнялся искренней печалью. – Их сослали как середняков, вставших на пути советской власти к полному коммунизму через поголовную коллективизацию, незадолго до «головокружения от успехов». Полетели щепки. Не прими на свой счет, но, думаю, какой-то спокойный сотрудник, лейтенант с румяным здоровым цветом лица, в тиши кабинета составил сводку, включил ее в отчет и отправил ответственному товарищу. И вся процедура! Причем, сто процентов, он был в этот момент уверен, что делает важную для родины работу. Что делает ее много лучше других и достоин благодарности, повышения, премии или как минимум путевки в Сочи или Кисловодск. Думаю, он не переживал о судьбах внесенных в списочек людей, не жалел их, понимая между тем, что пострадают невинные души – женщины и детки. Что несчастные подвергнутся насилию со стороны конвоя, уголовников, что их ждет голод, цинга, вши. Что, скорее всего, семью разлучат, и они вымрут постепенно врозь или вместе. Вместе! Обезумевшая от страданий мать увидит смерть своего ребенка. Ему было безразлично, он выполнял приказ и старался выполнить его наилучшим образом. А совесть? Когда я думаю об этом, мне плохо становится. Как можно было так перевернуть все с ног на голову? Ты же защищался по этой теме. Ответь.

– Не совсем по этой теме, да и не защищался я еще, готовлюсь только. Что касается темы – период совпадает, но направление работы другое. – Герман начал волноваться, живо представляя нарисованную другом картину. – Конечно, я понимаю, о чем ты спрашиваешь, но странно, что вопрос звучит в привязке ко мне. Поверь, хоть я и не могу посвятить тебя в подробности моей работы, но профиль ее чисто научный, и ты напрасно на меня окрысился. ФСБ тебя раздражает? Это только видимость на самом деле… Ну, ты же меня знаешь, я человек с принципами. Занимаюсь, как я уже говорил, профильным трудом, историческими всякими исследованиями.

Повисла тяжелая пауза. Гена отложил еду, медленно вытер руки о салфетку, выпрямился на стуле и неожиданно улыбнулся.

– Извини, друг, речь вовсе не о тебе. Прости, так сказанулось как-то. Решил тебя малость поддеть для бодрости, но, видимо, перестарался. Простил? На самом деле я хотел спросить тебя как историка, попавшего в изучаемую среду. Как оно там, в зазеркалье? Внутри Левиафан такой же страшный, как снаружи? Думал, ты – его часть, необходимая клеточка его организма, а ты, похоже, раковая клеточка, роковая, которую этот стальной организм может и отторгнуть. Хотел понять, но, похоже, ты и сам ничего не знаешь. Ради бога, только не обижайся. Если говорить о совести и прочем, то и я небезупречен. Спроси меня – «Геночка, друг мой кристально чистый, а как ты смог заработать на квартиру за два года?» И я отвечу – не для протокола, конечно. Я получал суперкомиссию с суперкомиссии. Времена были жирные, как я уже говорил, народ денег не считал, и расходование рекламных бюджетов представительствами, как правило, целиком отдавалось агентствам на определенных, взаимовыгодных условиях. А уж мы!.. И так везде.

– Это мне понятно. Хорошо, что сейчас гайки позакручивали.

– Да бог с ними, с гайками. Гера, дело не в этом. Гайки, болты, шарниры, рессоры, карбюратор – это элементы механизмов внешних конструкций. Внутри-то что? Идеологически. Вопрос в эластичности правосознания всех без исключения наших граждан. Сверху донизу и вбок. Это факт, и неизвестно еще, кстати, хорошо это или плохо. Дело даже не в правосознании, а в базисных, основных принципах человека. Есть они у наших соотечественников или вообще у человечества? Вот у тебя есть принципы, ради которых ты можешь пожертвовать чем-то важным? Или есть что-то важное, во имя чего ты готов пожертвовать принципами? Как ты относишься к воровству, например? В широком смысле.

Герман не задумываясь ответил:

– Плохо отношусь. Сам не ворую и не буду никогда. Я не святой, но стараюсь жить по заповедям – по крайней мере, по тем, которые знаю.

– То есть «не укради»?

– Точно так.

– А если, предположим, надо спасти любимого человека? Его жизнь или здоровье – и нужны деньги. Срочно и много денег. Столько, сколько у тебя нет, и взять их негде. И в то же время они вот – плохо лежат. Представь себе такую ситуацию. Гипотетически.

– И мне за это ничего не будет, естественно.

– Ничего, хотя это не принципиально.

– И если я не украду, то любимый дорогой человек обязательно умрет? – догадался Герман.

– Обязательно, причем на твоих руках, в страшных мучениях, извергая проклятия и все, что положено в таких случаях.

Они замолчали. Гена долил пива и посмотрел на Таню так, словно это ее судьба должна была сейчас решиться. Вопрос словно сам собой переходил из абстракции в реальность, и Таня с интересом смотрела за страданиями любимого мужа.

– Я бы украла! – неожиданно для всех и для себя решительно выдала она. Мужчины резко обернулись к ней. – Пусть меня посадят! Я готова пострадать ради Геры.

Она действительно готова, и никакие заповеди не смогут ее остановить. Уверенность в своей правоте и в красоте своего самоотверженного поступка светились в ее огромных глазах. Еще бы, отдать свою молодую жизнь, сломать собственными руками судьбу ради любимого человека, которого между тем она лет пять назад даже не знала. Если и есть в таком поступке какой-то смысл, то это высший, необъяснимый смысл, граничащий с бессмыслицей, глупостью, что всегда является необходимой составляющей настоящего подвига. Ей даже стало себя немного жаль, и эта сладостная жалость добавила наслаждения к предполагаемым страданиям.