Иэн Бэнкс - Канал грез Страница 14

Озеро Гатун. Они шли под слегка затуманившимся солнцем, сквозь скольжение нечетких теней от облаков; пейзаж с обоих бортов начинал колыхаться, а волнам, расходившимся в форме латинской буквы V из-под носа корабля, прежде чем разбиться о берег, приходилось проходить все больший и больший путь.

Они миновали остров Барро-Колорадо, оставив позади по левому борту этот заповедник нетронутой природы. Теперь, когда район, где были атакованы два танкера, остался позади, напряжение спало, и разговаривать на мостике стали больше.

Они вышли в центральную часть озера. Впереди на сверкающей глади воды, четко вырисовываясь и выделяясь на фоне пятнистой зелени разбросанных по озеру островков, показался длинный силуэт одинокого танкера, которому было приказано ждать здесь, пока не разрядится тревожная обстановка.

Танкер был французским, приписан к Марселю и назывался «Ле Серкль».

Они не видели и не слышали взрыва в Гатуне, но получили об этом сообщение по УКВ-каналу как раз в тот момент, когда поравнялись со стоящим на рейде танкером, а сзади, за деревьями Барро-Колорадо, показались мачты другого судна — «Надии».

Ей это сразу сказали, а потом говорила мама, говорил господин Кавамицу, но Хисако не приняла эти слова всерьез; потом оказалось, что если ты хочешь учиться в академии, то придется на несколько месяцев уехать в Токио и жить там без мамы целый семестр. Ей было тогда двенадцать лет. Ей казалось, что она еще слишком мала, ее нельзя вот так бросать одну, но все вокруг — и в том числе ее мать, — по-видимому, считали, что так для нее будет лучше, и Хисако даже не слышала маминых слез в ту ночь, когда было получено официальное подтверждение, что ей назначена стипендия и она принята в академию. В ту ночь Хисако рассматривала свои ладони, было так темно, что она даже не была уверена, видит ли их, и тут ей в голову пришла мысль: так вот как, оказывается, устроен мир.

Следующие несколько месяцев она испытывала по отношению к матери странную отчужденность и почти не переживала, когда ее повезли на станцию в Саппоро. Она уже предвкушала предстоящую переправу на пароме. Мать неприлично расчувствовалась, обнимала и целовала ее на глазах у всех. Когда поезд отходил от станции, Хисако осталась стоять в дверях вагона и с невозмутимым выражением помахала на прощанье рукой, не потому, что ей так хотелось, а потому, что от нее этого ожидали.

В академии все были умнее, чем она, и богаче, а на уроках виолончели приходилось заниматься азами. Учащихся водили на концерты оркестра NHK; ей больше нравилось, когда в программе не было сочинений для виолончели, иначе вместо удовольствия получалось продолжение уроков. По воскресеньям ребят из интерната водили в художественную галерею или музей, иногда вывозили за город — горячие источники Хаконэ и Идзу, пять озер Фудзи, — что было гораздо веселее. Тут можно было где-нибудь полазать и покататься на пароме.

К своему глубокому огорчению, она обнаружила, что преподаватели академии так же критически оценивают ее знания по общеобразовательным предметам, как учителя в Саппоро. Она была убеждена, что за свою жизнь выучила очень много и ей просто задают не те вопросы. Хисако была одной из первых учениц по английскому языку, по виолончели держалась в середнячках, а по всем остальным предметам плелась где-то в хвосте.

Во время первых каникул Хоккайдо показался ей после Токио чистым, простым и пустынным, очень незатейливым и безлюдным даже по сравнению с западным пригородом Токио. Как в прежние дни, мать водила ее на прогулки в лес. Как-то раз они вдвоем сидели под соснами, глядя на широкую долину, любуясь, как теплый ветерок рисует медленные узоры на поле золотых колосьев, раскинувшемся у их ног, а вдали, на зеленом склоне холма, пасутся игрушечные коровки. Мать рассказала, как она проплакала вею ночь, проводив Хисако в Токио, но, конечно же, она плакала слезами счастья. Хисако стало стыдно. Она обняла мать и уткнулась лицом в ее колени, хотя и не заплакала.

К Токио она притерпелась, но скучала по Хоккайдо. Воскресенья оставались ее любимыми днями. Иногда группу учащихся отпускали в город без учителя. Сказав, что пойдут в музей, они отправлялись в Харадзюку[20] смотреть на мальчишек. Они прогуливались по бульвару Омотэ-сандо, стараясь выглядеть взрослыми, искушенными. Успехи Хисако в изучении английского вызывали восхищение. По этому предмету она неизменно оставалась в числе первых, по остальным дисциплинам ее успеваемость тоже повысилась (как заметили учителя, это оказалось не так уж трудно), и она завоевала приз в академическом конкурсе виолончелистов. До этого она никогда не выигрывала никаких призов и теперь наслаждалась новым ощущением. Небольшую сумму, которую она получила, Хисако хотела потратить на новую одежду, но в последнем письме мать сообщила, что устроилась подрабатывать в бар, и Хисако отправила деньги домой.

Еще один год; еще одни, слишком короткие, каникулы дома на Хоккайдо. Суматоха токийской жизни, стремление не хуже других сдать экзамены и при этом удерживать первенство по музыке, даже смена времен года: холод, тепло, жара, штормы, оттепели; Фудзи, невидимая недели кряду и вдруг возникающая в море облаков, краткое буйство цветущей вишни, похожее на розовую пургу, — все как нарочно соединилось, чтобы ускорить стремительное мелькание убегающей жизни. Ее оценки продолжали улучшаться, но учителя, похоже, прикладывали особые усилия, чтобы она не забывала, как это важно. Она читала английские романы: книга в одной руке, словарь в другой. Она выиграла все академические конкурсы виолончелистов. Истратила немного денег себе на одежду, а остальное отправила домой. Привыкла к репликам насчет того, что у нее вечно между ног виолончель.

Академия предложила продлить ей стипендию еще на три года; она почему-то была уверена, что так и будет, но не знала, принимать это предложение или нет. Мать сказала, что надо; господин Кавамицу сказал, что надо; в академии сказали, что надо. И она решила, что иначе и в самом деле нельзя.

Филипп надеялся, что в озере водятся рыбы, которые приплывут на свет фонарей, а кроме того, было просто интересно испытать новые ощущения. В дневное время рыбы им ни разу не встречались. Фауна озера Гатун пострадала по двум причинам. Сначала несколько лет подряд зацветала вода из-за того, что в озеро попали удобрения, смытые с далеких холмов вокруг озера Мадден и с западных берегов самого Гатуна; а потом водоросли и рыбы пострадали от дефолиантов, которые распылялись над лесами в начальной стадии войны. Научная станция на Барро-Колорадо объявила, что озеро вполне безопасно для купания, но растительная экосистема и популяция рыб восстанавливаются очень медленно.

Перед ней колыхались голубые ласты Филиппа. Вода в озере была теплее, чем днем, и это ее удивило. Возможно, на самом деле вода и не была теплее, скорее всего, ей просто так показалось, потому что она думала, что в темных глубинах должно быть холодно.

Окружающий мрак усиливал ощущение отрезанности от остального мира, затерянности в бездне, где нет ни верха, ни низа, но в то же время усиливал чувство свободы. Без серебристого дневного света над головой пределы видимого пространства ограничивались тем, что выхватывал из тьмы луч фонаря. Озеро теперь казалось совсем крохотным и одновременно громадным: крохотным, потому что глаз мог видеть что-то лишь на близком расстоянии — с таким же успехом можно было плавать в маленьком бассейне, — а громадным, потому что из-за отсутствия ориентиров невольно возникало ощущение, что поверхность и дно озера находятся бесконечно далеко.

При свете фонарей воды озера становились похожи на космическое пространство, бурливое и нестабильное; в мощных белых лучах глазу открывалась целая галактика мельчайших частиц, каждая из которых, вспыхнув во мраке, проносилась мимо, словно падучая звезда. Все краски стали более насыщенными, хотя видимых предметов было немного — голубые ласты да яркий оранжевый фал, который разматывал Филипп, чтобы найти дорогу обратно к катамарану. Хисако направила свой фонарь вертикально вниз и увидела уплывающее назад серое дно, ровное, призрачное и тихое.

Национальная гвардия объявила, что венсеристы произвели артиллерийский обстрел Эскобаля и Куипо, после чего военно-воздушные силы Панамы нанесли ответный удар. Таково было официальное объяснение ночного фейерверка, который можно было наблюдать во время вечеринки на «Надии». Об инциденте кратко объявили в новостях по восьмому каналу. Однако, вчитываясь между строчек, можно было понять: что бы там ни произошло вначале, оно не могло послужить предлогом для такой пиротехники, какую они тогда наблюдали.

— Чушь собачья, — заявил Брукман, остановившийся у борта «Накодо».

Он поднялся из машинного отделения и, выйдя на корму покурить, увидел там Хисако, которая устроилась на палубе с книжкой. Она подошла к стоящему у леера механику и посмотрела на колыхавшуюся в горячем воздухе линию зеленых холмов; бомбардировка произошла где-то за ними.