Поль-Франсуа Уссон - Кристаль Страница 14

Что касается нынешнего расследования, то фотограф-стажер сделал довольно убогие снимки. Но, к счастью, у Бьорна по-прежнему сохранялось чутье медведя, и сейчас он вынюхивал детали обстановки, призвав на помощь интуицию, долгие годы бесполезно пылившуюся в книжном шкафу рядом с детективами в мягких обложках. «Эркюль Пуаро». Да, они правы: он и правда все похерил… Хотя нет — иначе он не открыл бы коробку со своими любимыми архивными делами, стоявшую на стеллаже с краю. Если как следует разглядеть клапан на крышке коробки, видно, что ее открывали множество раз. И другие безнадежно забытые коробки были доставлены к нему в кабинет. Кроме того, достаточно было протянуть руку, чтобы нашарить в ящике стола фляжку с водкой. Но сейчас ему совсем не хотелось спиртного. Его язык и нёбо не требовали «законного глоточка».

Бьорн думал: «Проклятые жизни, которые мы все должны проживать… они ведут нас куда придется — и в результате заводят в никуда… проклятые жизни, которые сами находят себе смысл, когда мы его им не находим. Проклятая моя жизнь, забравшая счастье, которое сама же и принесла. Проклятая жизнь, сделавшая из меня Гулливера в том мире, где я чувствовал себя таким маленьким, которая приучила меня к унизительной зависимости… И вот вдруг у меня пропала эта зависимость, эта жажда. Во имя чего ты в один миг сделала меня самым трезвым из людей? Зачем требуешь от меня — я это чувствую, — чтобы я спас эту несчастную душу, которая каким-то образом проникла в приоткрытую дверь моих воспоминаний?»

Он небрежно оттолкнул картонную папку, лежавшую перед ним на столе, как если бы внутри не было ничего для него интересного. В папке лежал один лишь паспорт Анжелы.

— Небогатое досье, — не удержавшись, съязвила она.

— Вообще-то, мадемуазель, я приношу тебе извинения за… излишнее рвение моих коллег. Такая спешка совершенно неуместна, тут я с тобой согласен.

Ошеломленная французским языком комиссара, Анжела не могла понять, куда он клонит. Обычно ее спасало чувство юмора, и сейчас она подыскивала какой-то вариант высказывания, менее обидный, чем ее предыдущая фраза; но юмор, подобно любви и порывам страстей, разбивается о стену невозмутимости.

— Вы хорошо говорите по-французски, sjef.

Это произнесенное по-норвежски слово «шеф» не содержало в себе иронии — скорее было данью вежливости собеседнику, который дал понять, что пока находится на ее стороне.

— Ты убила эту девушку?

— Нет…

При мысли о том, что ее хотят связать с этой ужасной смертью, Анжела вновь почувствовала, что ее как будто парализовало. Холод и огромное расстояние, отделявшие ее от дома, лишили ее той привычной бесстрастности (по сути, сформировавшейся лишь от нехватки страстей), которую надежно защищали стены старого родительского дома, где по-прежнему ощущалось присутствие родителей. Она потеряла все ориентиры — в одну эту фразу полностью уложилось бы ее описание ее нынешнего состояния.

— Ты должна говорить правду. Ты убила эту девушку?

«Возьми себя в руки. Он, кажется, злится, несмотря на эту его нордическую улыбочку. Ты заставляешь его повторять дважды, а это не очень-то разумно». Этот монументальный коп то нравился ей, то не нравился.

Пытаясь успокоиться, Анжела лихорадочно размышляла: «Да, я паникую, это нормально… Эти проклятые фотки — вроде тех катастроф, которые каждый день видишь по ящику… ничего общего со смертью красотки Адрианы. При чем здесь это убийство? Какое оно имеет отношение ко мне? Меня просто послали в командировку, фотографировать… Фотографии — я — убийство… Не нравится мне такая цепочка. И фотографии они сделали никудышные. Я бы добавила красных оттенков в печать — вышло бы куда эффектнее!»

За спиной Бьорна задребезжал телефон — трясся он даже сильнее, чем звонил. Бьорн подался назад и снял трубку.

Последовал короткий обмен фразами с кем-то из соотечественников.

Внимание комиссара вновь сосредоточилось на Анжеле. Он что-то переспросил собеседника и осторожно положил трубку на рычаг. Все время разговора он сидел на самом краю стула. Внезапно он одним рывком поднялся:

— Это ваш переводчик, он же водитель автобуса. Имир.

Лицо Бьорна было абсолютно непроницаемым. Так, теперь ее ход… Имир… Значит, он «признался» Жозетте, что провел с ней ночь? Что ж, этот розыгрыш как нельзя кстати. С необыкновенной легкостью с языка Анжелы полилась ложь:

— Я сделала глупость, комиссар. Конечно, я предпочла бы, чтобы он об этом умолчал… Это получилось так спонтанно… Что теперь об этом подумают?.. Вы понимаете, о чем я?

— Понимаю.

Его глаза требовали более подробных объяснений.

— В самом деле, комиссар, после моего недолгого похода в сауну…

— С двух тридцати пяти до трех ночи. Ровно двадцать пять минут.

Анжела почувствовала, что краснеет.

— Я просто прошлась туда-обратно — только зря потеряла время. Сауна, очевидно, не работает по ночам. Так вот, после этого я вернулась к своему любовнику, и мы вместе провели остаток ночи. Вы знаете, что говорят о французских женщинах?..

— Моя жена была француженка…

Лицо комиссара стал еще более замкнутым. Словно какая-то маленькая неприметная дверца сама собой захлопнулась от сквозняка, вызванного одним-единственным, произнесенным на выдохе словом: глаголом в прошедшем времени. «Была».

— Sann!.. Как говорят у вас, вуаля!

Анжела не знала, как реагировать на этот неожиданный шутливый тон. Бьорн раскрыл перед собой ее паспорт и, делая громкие глотки, допил свой кофе.

Анжела не отрываясь смотрела, как ритмично движется кадык комиссара. Затем кадык замер. Послышался булькающий звук. Бьорн поднял паспорт на уровень глаз и всмотрелся в него с каким-то странным выражением лица.

— Анжела, я отлично знаю город, откуда ты родом.

Паспорт легко спланировал на стол. Бьорн сейчас напоминал медведя, который вдруг оказался перед мировыми запасами меда. Комиссар схватил Анжелу за руку и притянул к себе, вынудив ее встать. Затем сделал несколько шагов, таща ее за собой, и остановился у стены, сказав:

— Смотри.

Пытаясь изобразить на лице интерес, чтобы не разозлить своего нового знакомого, Анжела некоторое время смотрела на прикрепленную к стене фотографию.

Это был портрет, черно-белый, с нечеткими контурами. Улыбающаяся пара. В мужчине легко можно было узнать Бьорна, хотя с того момента, когда была сделана фотография, прошло, вероятно, лет двадцать. Он был таким же высоким, как сейчас, хотя не настолько грузным. На пожелтевшем снимке Бьорн выглядел таким же радостным, как жаворонок в весеннем небе. Одной рукой он обнимал молодую женщину, бережно, словно букет хрупких цветов, прижимая ее к себе.

Бьорн молчал. Анжела не пыталась привлечь к себе его внимание. Она прекрасно знала, что любая фотография, даже самая заурядная, хранит в себе некую истину.

Бьорн и его спутница, одетые в униформу, молодые и худощавые, стояли возле решетки, за которой виднелась церковь. Эта церковь была знакома Анжеле с детства. Да, именно там ее крестили. И вот перед оградой этой самой церкви стояла просто до неприличия счастливая пара. На фотографии не было надписи с указанием места и даты — она представляла собой обычный любительский снимок послевоенной поры. Ее отец делал такие снимки сотнями.

— Вот это новость, комиссар… — прошептала Анжела без всякой иронии.

«Папа, это твои шуточки? Ты мне подмигиваешь? Хочешь сказать, что ты здесь? Что ты все время со мной? Или это простое совпадение? Что делать с совпадениями?..»

Затем Бьорн слегка приоткрыл дверь, и на мгновение Анжела увидела длинный серый коридор.

— Йохансен!

Бьорн выкрикнул эту фамилию дважды, и после второго раза в коридоре показался его коллега. Йохансен был из тех заурядных людей, само упоминание фамилии которых вслух, да еще громко, кажется чем-то необычным.

Инспектор казался высоким и в то же время маленьким — такое впечатление создалось у Анжелы при первом взгляде на него. Вроде бы все с его фигурой было в порядке — нечто неправильное замечалось лишь в пропорциях. Ничего уродливого или нелепого, никаких конкретных недостатков. Хотя телосложение инспектора было, пожалуй, более хрупким, чем даже у Анжелы. Рядом с Бьорном он вообще выглядел, выражаясь математическим термином, исчезающе малой величиной. Лицо у него было по-детски розовым, белесые ресницы были редкими и короткими. Казалось, сама судьба избрала его на роль вечного доктора Ватсона. Светлые усы — без сомнения, объект постоянной бережной заботы — нависали над верхней губой, которую Йохансен часто прикусывал в минуты раздумья. На щеках заметна была россыпь веснушек, словно у девочки-подростка. Хрупкие руки свисали вдоль тела, чуть согнутые в локтях, словно он стеснялся их длины.