Элизабет Костова - Похищение лебедя Страница 14

Она, видимо, обдумывала мою просьбу. Затем отставила чашку, очевидно, решив, что пора перейти к делу. Только теперь я осознал, какая редкая чистота и опрятность царит в комнате. У нее было двое детей, днем, по ее словам, ходившим в школу. Их игрушки должны были валяться по всему дому. Ее черничный сервиз был безупречной чистоты и, видимо, хранился в недоступном для детей месте. Эта женщина на удивление справлялась с ведением хозяйства, и я только теперь обратил на это внимание, вероятно потому, что по ее виду не было заметно, скольких сил это стоит.

— Хорошо. Пожалуйста, не сообщайте ему, что я с вами разговаривала — по крайней мере не сразу. Мне нужно подумать. Но я постараюсь быть откровенной. Если уж идти на такое, отчет должен быть полным.

Настал мой черед удивляться, и, вероятно, я не сумел это скрыть.

— Я думаю, вы поможете Роберту, как бы вы сейчас к нему ни относились.

Она опустила взгляд, и лицо ее вдруг состарилось, омрачилось, лишившись синевы глаз. Мне вспомнилось название цвета в моем детском наборе мелков: «васильковый». Она снова взглянула на меня.

— Не знаю, почему, но мне тоже так кажется. Видите ли, под конец я мало чем могла ему помочь. Да к тому времени и не слишком хотела. Это единственное, в чем я по-настоящему раскаиваюсь. Думаю, поэтому я и оплачиваю часть счетов за лечение. Сколько вы здесь пробудете?

— Вы имеете в виду это утро?

— Нет, вообще. Я к тому, что освободила два утра. У нас есть время до полудня сегодня и завтра. — Она говорила так бесстрастно, словно мы обсуждали время выписки из отеля. — Если возникнет необходимость, я могу выпросить еще одно свободное утро, но это создаст сложности. Мне и так придется отрабатывать по две смены. Я иногда работаю по ночам, чтобы больше бывать с детьми, когда они возвращаются из школы.

— Я не стану злоупотреблять вашим временем, вы и так слишком щедро тратите его на меня, — сказал я, в два глотка допивая кофе и отставляя чашку, чтобы достать блокнот. — Давайте посмотрим, сколько мы успеем за одно утро.

Впервые я увидел, как лицо ее, цвета моря и пляжа, стало не просто замкнутым, но грустным. Мое сердце — или совесть — напомнили о себе. Она взглянула мне прямо в глаза.

— Догадываюсь, что вас интересует женщина. Темноволосая женщина, так?

Она меня сбила, я рассчитывал плавно войти в историю Роберта, расспросить понемногу о первых симптомах болезни. По ее лицу я понял, что она ждет от меня такой же прямоты.

— Да.

Она кивнула.

— Он ее пишет?

— Да. Почти каждый день. Я знаю, что ее портрет появлялся также на одной из его выставок, и подумал, что вам, возможно, что-то о ней известно.

— Известно не больше, чем мне хочется знать. Никогда не думала, что стану рассказывать об этом постороннему. — Она склонилась вперед. — Вы привыкли выслушивать очень интимные признания?

— Конечно, — сказал я.

Будь моя совесть человеком, я бы в тот миг придушил ее.

17 октября 1877

Mon cher oncle!

Надеюсь, Вы простите мне это обращение как к близкому родственнику, если не по крови, то по духу. Папá просит поблагодарить Вас за посылку, которой Вы ответили на мою записку. Мы будем читать книгу вслух вместе с Ивом, когда он по вечерам бывает дома — он тоже весьма заинтригован. Он говорит, что давно интересуется малыми итальянскими мастерами. Я три дня проведу в доме сестры ради праздника, который она устраивает для своих чудесных детей. Позволю себе сказать Вам, что они — излюбленные модели моих неловких упражнений. Сестра для меня — любимая подруга, поэтому мне вполне понятна любовь к Вам Вашего брата. По словам папá, Ваша скромность мешает всем узнать, что Вы самый отважный и верный из людей на земле. Многие ли братья с такой теплотой говорят друг о друге? Ив обещает, что будет читать папá в мое отсутствие, а я начну с того места, где он остановится.

С горячей благодарностью за Вашу доброту,

Глава 12

КЕЙТ

Я впервые увидела ее, ту женщину, на площадке для отдыха у шоссе где-то в Мэриленде. Но прежде мне надо рассказать вам, как я впервые встретила Роберта. Я познакомилась с ним в Нью-Йорке в 1984 году, мне тогда было двадцать четыре. Я проработала там около двух месяцев, стояло лето, и мне хотелось домой, в Мичиган. Я ожидала от Нью-Йорка массы впечатлений, и впечатлений оказалось действительно множество, но такая жизнь утомляла. Я жила в Бруклине, а не на Манхэттене. Вместо того чтобы прогуляться пешком через Гринвич-Виллидж, я добиралась на метро с тремя пересадками. К концу рабочего дня — я работала временным помощником редактора в медицинском журнале — мне было уже не до прогулок, а заработок не позволял и думать о том, чтобы сходить в кино на интересный иностранный фильм. И с людьми я сходилась трудно.

В тот день, когда я встретилась с Робертом, я зашла после работы в «Лорд и Тэйлор», хотя и знала, что этот магазин слишком дорог для меня. Я искала подарок на день рождения матери. Едва я вошла внутрь с летней улицы, в лицо ударил аромат кондиционированного воздуха. Встречая неодобрительные взгляды манекенов в купальниках с модными вырезами на бедрах, я пожалела, что не принарядилась с утра, собираясь на работу. Мне хотелось купить матери шляпку, что нибудь специальное, милое, что напомнило бы ей о молодости, о первой встрече с отцом в крикет-клубе Филадельфии. Может, она никогда и не надела бы ее в Энн-Арборе, но шляпка напоминала бы ей о молодости, о белых перчатках и о чувстве уверенности в жизни, и обо мне тоже, о любви ее дочери. Я думала найти шляпы на первом этаже, рядом с отделом шарфов работы знаменитых дизайнеров, о которых я слышала краем уха, рядом с перевернутыми ногами без тел в длинных гладких чулках. Но там шел ремонт, и продавщица посоветовала мне подняться наверх, на временную экспозицию шляп.

Мне не хотелось углубляться в магазин, собственные ноги уже казались мне голыми и шершавыми, уродливыми, потому что я ушла на работу без колготок. Но ради матери я прошла к эскалатору — у меня всегда перехватывало дыхание, когда я благополучно сходила с него, — и, найдя шляпную секцию, порадовалась, что стою одна среди шляпных деревьев, каждое из которых цвело нежными или яркими цветами. Там были эксклюзивные шляпки с шелковыми цветами на лентах гро-гро, и матросские шляпы, и шляпки из черной соломки, и голубые с отделкой из листьев и вишен. Все они выглядели немного гротескно, особенно собранные вместе, и я начинала думать, что это все же не лучший подарок, когда увидела прекрасную шляпку, шляпку, которая там казалась не на месте, и как раз то, что нужно было моей матери. Широкополая, покрытая жесткой кремовой кисеей, и по кисее — россыпь разных голубых цветов, почти настоящих: цикория, дельфиниума, незабудок. Шляпка походила на цветущий луг. Я сняла ее.

И стояла, держа двумя руками. Потом очень осторожно перевернула бумажный ярлычок. Шляпка стоила пятьдесят девять девяносто девять — больше, чем я тратила за неделю на продукты. Сумей я скопить дважды по столько, я могла бы съездить в Энн-Арбор, повидать мать. Но, может быть, открыв посылку, она улыбнется, очень бережно вынет ее и примерит перед зеркалом в прихожей, и долго еще будет улыбаться. Я держала шляпку за хрупкие поля и сияла вместе с ней. В животе у меня стало нехорошо, и глаза наполнились слезами, готовыми погубить неяркую косметику, которую я нанесла перед работой. Я надеялась, что из-за дерева не появится продавщица с уговорами сделать покупку. Я боялась, что одного слова с ее стороны хватит, чтобы заставить меня купить.

Через несколько минут я повесила шляпку на крюк и повернулась к эскалатору, но выбрала не тот, он вел еще выше, и мне пришлось пятиться в потоке людей. Я вслепую отыскала дорогу к эскалатору вниз и поехала на первый этаж, ухватившись за перила двумя руками. Перила раскачивались под ладонями, и, доехав до низу, я была уже очень-очень больна. Я боялась споткнуться на ступенях и нагнулась в надежде, что тошнота отступит, и все-таки споткнулась. Мужчина, проходивший мимо, обернулся и мгновенно подхватил меня, а меня вырвало ему на ботинки.

Вот так, сначала я познакомилась с ботинками Роберта. Из светло-коричневой кожи — такие мог бы надеть молодой англичанин на ферме, или собираясь пройтись через болота в паб. Потом я узнала, что ботинки и были английские, ручной работы, очень дорогие, и держались не меньше шести лет. Он покупал одновременно две пары, носил то одни, то другие, и они приобретали уютный, разношенный вид, но не выглядели обносками. На остальную одежду Роберт не обращал никакого внимания, разве что со вкусом подбирал цвет, и одежда появлялась и исчезала, обычно с блошиного рынка и обратно, или из дешевых лавок, или от друзей. «Этот свитер? Джека, — бывало, говорил он. — Он вчера забыл его в баре. Он и не вспомнит». И свитер оставался с нами, пока не рассыпался, превращаясь в половую тряпку уже в нашем доме в Гринхилле, или шел на протирку кистей — в конце концов мы были женаты достаточно долго, чтобы одежда успела превратиться в тряпье. Роберта это ничуть не волновало, потому что за это время Джек оставлял перчатки или шарф на диване в гостиной, где они до двух ночи обсуждали технику пастели. Большая часть одежды Роберта была так перемазана красками, что вряд ли на нее кто-нибудь польстился бы, кроме собратьев по профессии. Он никогда не был разборчив в одежде, как случается среди художников.