Валерий Ковалев - Танго «Агарта» Страница 14

Львов находился в рубке, отправляя обязанности вахтенного офицера, когда раздался крик сигнальщика, – мина! и впереди по курсу в волнах заплясал черный шар.

– Право пять, сбросить обороты! – нагнулся к переговорной трубе помощник, лодка стала отворачивать, но мину подтянуло к борту.

– Кранты, – прошептал бледный рулевой. – Щас взлетим в воздух.

В тот же момент с заднего обвода рубки кто-то сиганул в воду, спустя секунды рядом с миной появилась голова, и, человек, отплевываясь, вцепился в гальванические ударники.

Затем вместе с рогатой смертью он заскользил вдоль борта, а когда оказался в кильватерной струе, отпустил руки.

– Ну, ты даешь, каплей, – сказал Львов, когда выскочившая наверх швартовая команда выловила Батракова из воды.

– З-замерз, – просипел тот, и его стали спускать вниз.

С этого момента помощник стал трепетно относиться к соседу и, сменившись с вахты, ночью распил с ним бутылку спирта. В знак дружбы.

А еще рассказал историю, почему не любит НКВД, нелицеприятную.

– Служил я тогда на Балтике, – начал он, – а точнее в Кронштадте, на одной из подводных лодок минером.

Шла зима 1942 – го и Ленинград был в блокаде. Летняя кампания для наших лодок прошла неудачно. Многие подорвались на минах, пытаясь прорваться из Финского залива в море, а из тех, кому это удалось, с боевого дежурства вернулись единицы. Настроение было хреновое. Залив замерз, немцы постоянно бомбили Питер и Кронштадт, наши береговая и корабельная артиллерия непрерывно отражали их атаки.

А мы «припухали» на берегу. Точнее на лодках. Они вмерзли в лед, который приходилось окалывать, занимались «проворотом» оружия и механизмов и несли якорную вахту. Электропитания с берега практически не было – только для наиболее важных корабельных систем жизнеобеспечения, так что в отсеках «Щук», «Эсок» и «Малюток» стоял собачий холод. Надевали поверх роб ватные штаны и телогрейки. В них и спали. Утром проснешься – на переборках иней, а волосы, если шапка свалилась, к подушке примерзли. Так и жили. Ждали весны и чистой воды.

Зато кормили хорошо. У меня в торпедном отсеке стояли несколько бочек с селедкой и квашеной капустой. В провизионке хранились картошка, солонина, крупа и черные сухари в крафт-мешках. Практически каждый день в обед выдавали спирт и что-нибудь горячее, чтоб окончательно не померзли. И это при всем том, что Питере свирепствовал голод. Съели всех птиц, кошек и собак. Ходили слухи, что даже людей ели.

Увольнений в город не было. Война, какие уж тут увольнения. Но изредка, небольшими партиями на несколько часов в Ленинград отпускали офицеров, старшин и матросов, у которых там были родители или жены с детьми. Таких в бригаде было немало.

Естественно, что ко времени «отпуска» ребята старались подкопить каких-нибудь харчей, чтоб подкормить своих близких. А было с этим делом строго. Сам свою флотскую пайку ешь, тебе ее нарком Обороны положил, а отщипнуть от нее для других не смей – вплоть до трибунала. На этот счет политработники с нами даже специальные беседы проводили.

Но жизнь, есть жизнь. Продукты ребята все равно потихоньку копили, «шхерили»21 и, когда случалась оказия, передавали в Питер родным.

Был у меня в команде торпедист старшина 2 статьи Саня Александров. Коренной ленинградец. Служил по третьему году, и имел в Питере мать – учительницу и сестер – двойняшек. Отец их погиб в Бресте в первые дни войны. Семья бедствовала и при любом случае, Саня всякими правдами и неправдами старался навестить родных. И, естественно, подкинуть им что-либо из харчей. А что может быть у старшины – срочника?

Только свой паек – ну, там, сахар, сухари, табак. Вот это он и переправлял в Ленинград. И мы понемногу помогали, чем могли. Я, к примеру, не курил и отдавал Сашке свой табак. Сменять на барахолке – тот же хлеб.

Однажды наш помощник, прихватив с собой боцмана и Александрова, отправился в Питер, по служебной надобности. Ну и Санька свой «сидор» набил сэкономленными сухарями, табаком и сахаром.

Сухари эти были особенные. Из ржаной муки, размером с добрую ладонь, темно-коричневого цвета и каменной твердости. Разгрызть их было невозможно. В обед мы разбивали их молотком, сыпали в суп и тогда только ели. Зато качество у них было отменное. Душистые и очень вкусные.

Вечером из города вернулись только помощник с мичманом и доложили командиру, что Александрова забрал патруль. Причем не наш, флотский, а комендантский, с петлицами НКВД.

Оказывается, по дороге Сашка отпросился забежать на минутку к матери, которая жила в доме на площади Труда и прямо на площади его «замели». Никакие доводы о том, что команда находится в служебной командировке и предъявление помощником соответствующего предписания, не помогли. А когда рьяные патрульные обнаружили в мешке старшины продукты, его сразу же взяли под стражу и увели.

Командир обозвал помощника мудаком и, прихватив с собою замполита, отправился в штаб бригады. Оттуда вернулся обозленный и посадил того на «губу».

Оказывается в штаб уже позвонили из комендатуры и сообщили о задержании Александрова с казенными продуктами. Это было «ЧП», которое по военному времени каралось трибуналом.

Так оно и случилось. Через неделю, худого и наголо остриженного Александрова судили в клубе бригады. За кражу продуктов определили пять лет лагерей, которые здесь же заменили несколькими месяцами штрафбата.

После этого случая, отпуска в Ленинград практически отменили, а если кто и ехал, то «шмонали», что б ни дай Бог в карманах не оказалось продуктов.

А Сашка достойно воевал пулеметчиком на Карельском перешейке. Туда списывались многие ребята с боевых кораблей, и матросская почта принесла от него весточку.

Такая вот история, – закончив, взглянул на Батракова Львов. – Что скажешь?

– Хреновая история, – нахмурился тот. Он знал и похуже.

…На подходе к архипелагу Тристан-де Кунья, с шедшей на левом фланге лодки Катченко было получено радио, об обнаружении у побережья неизвестного транспорта.

Поскольку архипелаг значился в лоциях необитаемым, а нахождение в этих водах судна наводило на определенные мысли, Иванов с Батраковым приняли решение подойти ближе.

– Немецкий балкер22 – сказал капитан 3 ранга, глядя в командирский перископ. – Дедвейт примерно тридцать тысяч тонн. Ну что, осмотрим его, Владимир Иванович?

– Обязательно, – ответил Батраков, наблюдая судно в артиллерийский. – Я высажусь на него со смотровой командой.

Радировав остальным двум лодкам «наблюдать за акваторией», Иванов приказал всплывать.

Спустя десять минут от борта «К-25» отвалила резиновая шлюпка с контрразведчиком и пятью вооруженными подводниками, в воздухе замелькали короткие весла.

– Табань, – тихо приказал Батраков, когда, пройдя два кабельтова, она оказалась под высоким, покрытым ржавыми потеками бортом. – Приготовить оружие.

Подняться наверх не представлялось возможным, и он махнул зажатым в руке «ТТ», – идем в сторону кормы.

Решение оказалось верным, полузатопленная задняя часть судна низко сидела в воде и все поочередно, быстро вскарабкались наверх.

– Осмотреть трюмы, – бросил капитан-лейтенант рослому старшине, а сам, прихватив с собой боцмана, шагнул в открытую дверь надстройки.

Изнутри дохнуло ледяным холодом, на переборках и палубе густо нарос иней.

– Да, судя по всему, никого, – включив фонарик, осветил мрачное помещение контрразведчик. Оно было низким, с уходящим в темноту коридором и ведущим наверх трапом.

– Проверь здесь, – сказал Батраков напарнику и взялся за скользкий поручень.

Наверху была рубка, с выбитыми иллюминаторами, тумбой стоящего в центре гирокомпаса и судовыми приборами управления.

– Точно немец, – прочел офицер несколько надписей на табличках под ними.

Потом он обратил внимание на клочок бумажной ленты на пульте, и взял его в руки.

Это был обрывок шифрограммы, с несколькими колонками цифр, завершающийся «11. 12. 44».

– Интересно, – пробормотал Батраков и сунул ее в карман канадки.

В следующую секунду внизу прогремела автоматная очередь, и он кубарем скатился с трапа.

У темного проема, в конце коридора, опустив вниз дымящийся ствол ППШ, стоял боцман и виртуозно матерился.

Сзади Батракова загрохотали каблуки, и в помещение вломились несколько матросов, держа оружие наизготовку

– В чем дело, Орлов? – шагнул к стрелявшему контрразведчик.

– Да вот, ухлопал сам себя, – ткнул пальцем внутрь мичман.

Там, в неверном, льющемся из засоленного иллюминатора свете, на переборке висели остатки привинченного к ней зеркала, а внизу валялись его осколки.

– Бывает, – сказал усатый старшина. – А в носовом трюме, товарищ капитан – лейтенант, трупы. По виду лагерники. И еще вот это, – раскрыл заскорузлую ладонь.