Алексей Смирнов - Дачное общество «Ностальжи». Рассказы Страница 14

– Ну, да, – нехотя согласился Папкин, которому было неприятно признать, что да, какие-то предпосылки были, но он их проглядел.

– А чем он занимался, когда был тихим? От этого вопроса, сформулированного сугубо профессионально, Мамкин заметно смешалась.

– То есть – как?

– Ну, что он делал? Вот его привели из садика, раздели… а он?

Папкин пожал плечами:

– Так… в основном, сидел. В уголке или на диване. Телевизор смотрел. Книжки листал.

– Какие книжки?

– Не беспокойтесь, самые обычные, – Мамкин промокнула глаза. – Господи, какие же могут быть книжки. Бармалей, Маршак, отважные пузырьки…

– Что-что? – методист вскинул брови. – Что за пузырьки?

– Эти, с которыми сейчас все носятся, – махнул рукой Папкин. – Глупость, но, по-моему, безобидная. Пузырьки на планете квадратиков, Пузырьки и космические кубики… Пузырьки и хищные шарики Альтаира…

– Столько всего, – вздохнул методист и покачал головой. – Не в курсе, упустил. Всего не охватишь. Персонажи размножаются, как хомяки. Бог с ними, что он еще делал? Вы говорили про телевизор.

– Мы ему ничего такого не разрешали, – Мамкин, рассказывая, заново переживала и заново открывала предысторию. Собственные слова вылетали, словно чужие и превращались в страшные пузырьки, прилетевшие с планеты квадратиков. – Никаких ужасов. Он, конечно, смотрел рекламу, но ни разу не испугался… Детские фильмы, мультики, опять же пузырьки – сериал. Страшные новости выключали. В общем, мы следили…

– Понятно, – методист рисовал в блокноте геометрические фигуры. Первым шел круг, заключенный в квадрат; второй квадрат превращал первый в восьмиугольник, который методист обвел новым кругом. Повисла тишина.

– Продолжайте, я слушаю.

Папкин развел руками:

– Собственно, все… Он становился все тише и тише. В саду ни с кем не играл, постоянно один… Что-то строил из кубиков и колец. А дома сядет – и целыми вечерами рисует какие-то конструкции.

– Например? – Да вот вроде ваших, – Папкин кивнул на блокнот методиста.

– Даже так? Замечательно, – усмехнулся тот. – Вы знаете, что это такое? Это мандала. Или, если можно так выразиться, мандалоподобные фигуры. Когда сознание отпускает вожжи и начинаешь бездумно водить рукой, рисуя все, что ей вздумается, картинка может многое рассказать… Мандала – это ядро личности, Бог, если хотите. Это нечто цельное, законченное, неделимое, сидящее глубоко внутри нас. И вот оно рвется наружу, дает нам знак, желает быть осознанным…

Папкин мрачно рассматривал бедную комнатку, маленькую кушетку, облезлый стол. В коридоре гремела ведром уборщица, за окном кто-то рычал и швырял ящики. Он поежился. Его предупреждали. Друг дома, кандидат философских наук, долго отговаривал его, убеждал не ходить к этому типу. «Проклятые позитивисты! – ругался философ. – Эти хищные твари подобрались к ядру человеческой личности, божественному, и ходят вокруг – то лизнут, то понюхают, и как бы уважают, но в глазах-то – голод, алчность бездонная! Лиса и виноград, мартышка и очки!»

А Мамкин вдруг вспомнила:

– Он как-то раз пожаловался, что кто-то рассказал ему про красную руку!

– Страшилку? – понимающе уточнил методист.

– Да. Из этих. Там еще простыня, гробик с крыльями, черная занавеска. Ну, вы знаете, в лагерях ими все бредили. В пионерских. Я думала, что все уже в прошлом, и даже поразилась – надо же, какая живучая чушь.

– Когда он вам пожаловался?

– Я точно не помню. Наверно, где-то год назад. Господи, после этого-то с ним и началось! – сообразила Мамкин.

Методист помолчал с многозначительным торжеством. – Сколько ему сейчас – пять?

– Пять и три месяца.

– Где он сейчас?

– Ждет в коридоре. С бабушкой.

– Вот как? – методист поднял брови. – И бабушку взяли?

– Он с нами боялся, – объяснил Папкин.

– Ага. Ну, к этому мы еще вернемся. Давайте пока про красную руку. Что она делала, эта рука?

Папкин нервно рассмеялся.

– Вы не поверите, но она тоже рисовала фигуры, только невидимые, в воздухе.

– Похожие на мандалу? – вопрос был полуутвердительным.

– Я не уверен, но вроде бы да.

– Он как-нибудь объяснил вам, что это значит?

– Нет, он ничего не объяснял, – сказала Мамкин. – Он только рассказал, что в садике ему говорили про красную руку, и теперь она ему снится. Или появляется прямо перед самым сном, чертит круги в воздухе

– Уже что-то, – методист отодвинул блокнот и впился в Мамкин взглядом, давая понять, что вступление закончилось, и начинается серьезный допрос. – Роды протекали нормально?

– Более или менее, – испуганно пробормотала Мамкин.

– Вам делали кесарево сечение?

– Боже упаси, нет. – Накладывали щипцы?

– Нет, все было нормально.

– Почему же тогда «более или менее»?

– Я с ним немного не доходила, – призналась Мамкин. – Недели три. На меня вдруг залаяла собака, и сразу начались роды. То есть схватки.

Методист углубился в детали. Испуганный Папкин завороженно слушал. Ему открывались подробности, о которых он не имел ни малейшего представления. Вопросы методиста становились все более специальными, и временами Папкин вообще не понимал, о чем идет речь.

Мамкин сидела, словно загипнотизированная, и отвечала быстро и четко. Голос у нее стал деревянным, всем своим видом она выказывала абсолютное доверие к человеку, который настолько глубоко знает предмет.

«Силен!» – подумал Папкин, почесывая в затылке.

– Ну что же, в общих чертах я понял, – методист, наконец, откинулся в креслице и задумчиво постучал по столу шариковой ручкой. – Давайте сюда виновника переполоха. Как вы его называете?

– Толик, – ответил Папкин, вставая.

– Нет, я имею в виду другое имя. Домашнее, ласкательное.

– Свин, – Папкин потупился.

– Неужели? Почему же – «Свин»?

– Вырастет из сына свин, – пробормотал Папкин, краснея, и тут же дерзко пожал плечами: мое, дескать, дело.

– Зомбируете ребенка, – вздохнул методист. – Программу закладываете.

– Мы перестанем, – вскинулась Мамкин.

– Нет уж, продолжайте, – возразил тот. – Никаких резких телодвижений. Никаких поспешных вмешательств. Позовите его сюда.

И выставил на стол резинового зайца.

2

В дверь просунулось встревоженное сдобное лицо; затем старушечья рука осторожно втолкнула свое сокровище в кабинет и сразу исчезла.

– Здравствуй, – приветливо улыбнулся методист и плавно развернул ладонь. – Садись на стульчик.

Могло показаться, что это намек, и стульчик – у него в кулаке, но ладонь была пуста.

– Садись! – Мамкин ухитрилась взять тон, сочетавший в себе яростный шепот и елейную просьбу.

Стул слабо скрипнул.

– Отлично! – методист опять улыбнулся. – А говорят, ты – Свин. Какой же ты Свин?

Толик озабоченно разглядывал пол и крутил себе пальцы.

– Как тебя зовут? – методист заговорил деловым тоном. Как же иначе, мол, могут беседовать два взрослых человека.

Толик уставился в угол и оставил вопрос без внимания.

– А почему ты молчишь? – осведомился методист.

– Потому что не хочу с тобой разговаривать, – четко и ровно объяснил Толик. Какое-то мгновение он глядел методисту в глаза, но тут же вновь отвернулся и равнодушно воззрился на ботинки Папкина. Те приросли к стульям. Это были первые слова за долгие, долгие месяцы.

– Разве я чем-то тебя обидел?

Толик досадливо вздохнул. Методист подождал и, ничего не дождавшись, зашел с другой стороны: – Мама и папа боятся, что ты заболел. Мне же кажется, что ты совершенно здоров. А сам ты как думаешь?

Ответа не последовало.

– Ты всегда такой молчун?

Лицо Толика слегка скривилось, как будто он что-то искал языком во рту. Взгляд переместился на потолок.

– Хорошо, – методист поднял руки, сдаваясь.

– Если не хочешь говорить, давай немного поиграем. И пойдешь домой. По рукам?

Толик равнодушно посмотрел на него.

– Ну, скажи хоть что-нибудь, – не выдержала Мамкин, теребя сумку. – Язык проглотил?

Толик сполз со стула, перебрался в угол и присел там на корточки.

Папкин крякнул.

– Ничего-ничего, – успокоил его методист и чуть повысил голос, чтобы Толику было слышно: – Что у тебя там, в углу? Крепость? Или гнездо?

Тот чертил пальцем по полу. Папкин, сориентировавшись, присмотрелся: круги.

– А пол-то грязный, – заметил методист. – Что ты рисуешь?

– Не твое дело, – сказал Толик.

Мамкин всплеснула руками и раскрыла рот, намереваясь разразиться упреками, но ее вовремя остановили.

– Не будем его неволить, – уютно мурлыкнул методист. – Толик, ступай к бабушке. Пусть еще посидит в коридоре, – обратился он к родителям, когда Толик встал и, не попрощавшись, вышел.

– Невероятно, – пролепетала Мамкин. – Будто подменили. Он же молчал. И только с вами…