Алексей Евдокимов - Слава богу, не убили Страница 15

Тут Игната поднял Митя, его звукооператор. Они полубегом удалились в сторону сцены, на которой две средних лет тетки, чья степень опьянения определялась даже отсюда, под поощрительные вопли наблюдающих наперегонки стаскивали с себя платья.

— Че они, совсем допились? — подивился Кирилл.

— Любительский стриптиз, — хмыкнул Юрис, — старая офисная мода. Гера, фотограф знакомый, московский, говорит задолбался уже корпоративные календари делать со всеми этими главбухшами в нижнем белье.

…И они его таки раздербанили… Следователь Шалагин достал из шкафчика бутылку «Чиваса», подаренную лояльным коммерсом, брезгливо осмотрел грязноватый стакан, дунул в него, набулькал, чуть морщась, вискаря. «Крашеную водку» следователь недолюбливал, но статус требовалось блюсти.

Тылы в Латвии — как и прочим московским випам — нужны были Райзману, естественно, для отгона бабла с родины. Ему, полтора десятилетия занимавшемуся отмывкой, эта эсэсовская дыра, кормящаяся с банков-«сортиров», не могла не быть родной…

«У Райзмана этого банков было шесть, что ли, штук… — рассказывал Шалагин жене после тихого городского скандала с отзывом ЦБ лицензии у местного рязанского „Росеврокредита“ (пишется с имперскимъ еромъ), на который Райзман „закрывался“. — Правда, уставняк большинства — из векселей ЗАО и ООО, в которых гендиректора — Лешины и его корешей вахтеры и водители. Колят ДЭБовцы какого-то Мацука, личного охранника Лысаченки. По бумагам он, Мацук, — гендиректор трех фирм. При этом сказать про эти „свои“ конторы не может ничего. Где они находятся, не знает. Однако эти юрлица назаключали кучу договоров с фирмами, зарегистрированными в офшорах, и переводили им бабки за три месяца до „поставки товара“…» — он делал пальцами у ушей «кавычки».

Слили Лешу во второй половине прошлого сентября. Восемнадцатого числа одного Амарова зарезали на Старозаводской, девятнадцатого другого сожгли в Третьем Крайнем. А неделю спустя была отозвана лицензия у «Росеврокредита».

«…Ваш этот „…Кредитъ“ Леша на закрывашку купил, — с хозяйской развязностью человека, все знающего и контролирующего, делился боров Дрямов из Главного следственного управления, приехавший к ним в Рязань разбираться с двумя трупами одного человека. — Ты понял: банчок, через который качают бабки, пока его не хлопнут… Но закрывашечка-то оказалась паленая! Ей жизни было не больше месяца. А знаешь, говорят, при чьем настойчивом посредничестве Леше „…Кредитъ“ впарили?» — «Амарова-Моталина?» — прищурился Шалагин, и Дрямов сдержанно кивнул толстой щепотью лица.

Как тогда выяснилось, в день обнаружения трупа на Старозаводской «Росеврокредитъ» обналичил семь миллионов шестьсот тысяч долларов…

Шалагин задержал дыхание и одним махом влил в себя восемнадцатилетний бленд — как водяру-«катанку».

В четырехтысячном пгт[12] Верхний Кисляй, что в Воронежской области, у них, у молодежи, развлечений было ровно два: попилиться и обдолбаться. Дурью Алена Рябинина никогда не увлекалась, говорила, что это для быдла, — а вот резвое, хотя и однообразное поселковое блядство стало для нее в старших классах главным способом самоутверждения: некоторое выгодное внешнее отличие от толстоморденьких кривоногих одноклассниц и дружный успех у сексуально озадаченных гопарей с белыми тире и запятыми в серой щетине на прочных полых калганах годам к семнадцати развили в Рябе совершенно непрошибаемую уверенность в себе и собственном будущем топ-модели.

Средоточием будетлянской светской жизни была дискотека; в два ночи, когда ее закрывали, весь Кисляй привычно вставал на уши — залитая и заширенная молодежь принималась с надсадным треском и обезьяньими воплями рассекать по улицам на мопедах, оставив по клубным сортирам, углам и окрестностям россыпи шприцов. Когда пгт открыл для себя такое достижение цивилизации, как колеса, Аленина подруга, объевшаяся ими на радостях, прямо на танцполе откусила себе пол-языка — пав жертвой нередкого под амфиками заклинивания челюстей.

Там же, на дискаче, где потная поддатая Ряба подергивалась под писклявый отечественный попс, ее и выцепила профессиональным взглядом «мамка» из областного центра, отправившаяся в регулярное ежеполугодичное рекрутское турне. Эта толстеющая сорокалетняя тетка — Вика, — разве что густотой макияжа отличающаяся от магазинного товароведа, предложила Алене работу в Воронеже официанткой с предоставлением жилплощади.

Почему-то именно официантка сделалась у нас основным эвфемизмом проститутки, вот и в разные Турции-Эмираты непристроенных провинциалок вербуют обычно как бы работать блюдоносками, — так что вряд ли Ряба (выделяющаяся на кишечнополостном фоне своих сверстниц-землячек еще и несколько повышенной сообразительностью) впрямь ничего не понимала. И вряд ли так уж удивилась, когда по прибытии в город немедля выяснилось, что за переезд-жилье-тряпье она теперь должна, а отрабатывать долг предстоит на точке, где агрессивные таксисты и тугобокие щекастые охранники башляли за час с Аленой или другой из десятка таких же чавкающих жвачкой малолетних дурищ по пять сотен рублей. Иногда дело ограничивалось быстрым минетом в тесном натопленном салоне очередного «фокуса», иногда мамка хрипло орала: «Общий!» — и ежащиеся на морозе девки, бросая сигареты, с вялой поспешностью выстраивались шеренгой в свете фар гурмана, желающего выбирать из полного списка и отдыхать всю ночь с друганами.

Через несколько месяцев Алена, пользующаяся стойким спросом, брала уже штуку. То есть брала, вестимо, мамочка — чтобы потом сдать томящемуся неподалеку в старой «Ауди» в компании водилы, охранника и бейсбольной биты губастому Толику, бывшему продавцу с вещевого рынка: доля самой «работницы» составляла хорошо если треть.

Ряба ровным счетом ничем не выделялась из многотысячной фауны мерзлых обочин, кафельных подземных переходов, окраинных саун и шалманов (каждую ночь с десяти до пяти, не бухать, клиенту не возражать): подворовывала понемногу у «подопечных», получала воспитательных звездюлей от просекших утайку денег сутенеров — однако же, не в пример многим коллегам, даже после садистских ментовских «субботников» и многочасовых сеансов с полудесятком залитых до полного расчеловечивания жлобов не впала в мрачное отупение, не принялась ударно спиваться, не села на иглу, не подхватила ни «цэшки», ни ВИЧ. Все-таки себя Алена любила, мысленно определяла «умницей-красавицей» (без малейшей иронии — к которой она была фатально не способна и не восприимчива), коллег глубоко и искренне презирала и по-прежнему не сомневалась в собственном миллионерском будущем.

Как бы то ни было, она сумела сохранить товарный во всех смыслах вид, вылечилась от триппера и ушла с улицы на съемную квартирку — в индивидуалки, сменив ныряющую башкой в автомобильные окна мамку на телефонную операторшу. Теперь Аленина фотка — в кружевном белье и с закрытым лицом — висела на сайте voronezhsex в сопровождении ТТХ (рост: 170, грудь: 2, упругая!) и стандартной таксы: 2000 в час, плюс штука за анал.

Все это не мешало ей оставаться обычной дремучей блядищей, сочетающей врожденный цинизм и благоприобретенное обиженное остервенение со вполне сопливым провинциальным инфантилизмом, отвращение к собственной профессии — с отсутствием всяких намерений, не говоря усилий, по ее смене, убежденность в поголовном мужском скотстве — с мечтой о молодом богатом спонсоре.

Каковой даже и отыскался вскорости — с поправкой, разумеется, на грубую реальность: некий Шура, тридцатипятилетний, женатый, не то чтоб особо лютый рогалик, но таки владеющий на пару с корешем фирмочкой по изготовлению стеклопакетов. При всей своей немногословной внешней брутальности он оказался довольно бескостным типом — причем нервно (нервозно) — паралитическим воздействием на Шуру обладали именно бабы, особенно в возрасте до двадцати. Он не только, как выяснилось, поддавался дрессировке, он тайно ее ждал — и Алена, несколько даже обескураженная плюшевостью неожиданного поклонника (она познакомилась с Шурой не на работе, но чем она занимается, тот знал), решила, что от добра добра не ищут. Прилежно оконщика выстроила, заставила бросить жену (той-то давно было за двадцать) с дочкой и без особых проблем доволокла до ЗАГСа.

Весьма быстро Ряба о решении своем пожалела, решительно разочаровавшись и в муже, и в замужнем модус вивенди, — но целых полтора года почти не работала «по специальности», вяло поступила на заочную экономику в ВГУ и родила Шуре сына.

Тем временем мужнин кореш, еще армейский, совладелец стабильно доходного оконного бизнеса, толстый курносый Вадя-мордоплюй с мордой, широкой, как снеговая лопата, принялся выдавливать Шуру из дела — с тем же сопящим напором, с каким во времена прежних пьянок, бывало, делился своими успехами на разнообразных поприщах и мнением (нелицеприятным) об общих знакомых. За Вадей угадывались смурные плечистые личности с ментовскими ксивами в кожаных пиджаках — долю пришлось отдать. После чего Шура утратил в Алениных глазах вообще какую бы то ни было ценность. К тому моменту ее в нем раздражало уже решительно все: от ранней лысины и виноватых попыток отучить ее курить до придурковато-улыбчивой покорности во всех прочих вопросах. Да и к сыну, этому болезненному, беспрестанно и как-то на редкость пронзительно вопящему бессмысленному существу, она особых чувств не испытывала — кроме стервенящей усталости от необходимости посвящать ему все свое время и не спать по ночам.