Безмолвная ярость - Валентен Мюссо Страница 15

— Спасибо, Мод, ты не обязана…

— Еще как обязана. В конце концов, все это принадлежит не мне. Но ты ничего не найдешь. Нет никаких секретов, Тео. Или я ничего о них не знаю. Иногда в жизни нечего понимать. Вещи случаются по непонятным причинам.

Она поворачивается на каблуках и исчезает, прежде чем я успеваю возразить.

Несмотря на поздний час, я варю себе крепкий кофе, прежде чем сесть перед коробками. С тревогой и волнением высыпаю содержимое на стол, откладываю в сторону несколько неинтересных предметов — бижутерию, старый ключ, адресную книгу, — а потом приступаю к пачке писем и открыток. Главные получатели — Мод и мой дядя. Всего пять писем, написанных моим отцом в период с 1962 по 1967 год. Рассказы о поездках в Испанию и Италию, намеки на текущие работы на мельнице, рассказ о подготовке выставки, которая, насколько мне известно, так и не открылась, — и ни слова о том, что имело бы отношение к Нине.

Писем от моей матери гораздо больше, они писались в течение почти трех десятилетий. Я сразу узнаю ее почерк, крошечные буквы с засечками. Сначала я не тороплюсь — опасаюсь упустить какую-нибудь деталь, которая может навести меня на след. Но постепенно мое внимание слабеет, а разочарование растет. Ни малейшего намека на Швейцарию или прошлое матери, вообще ничего особенного, никаких конкретных фактов, которые могли бы заставить меня думать, что Нина что-то скрывает. Читая их, я даже испытываю странное чувство из-за несоответствия между формой, элегантной и порой даже красивой, и содержанием, ужасно банальным и скучным. Эти письма поверхностны: моя мать никогда по-настоящему не раскрывается в них, даже когда рассказывает о своих заботах, моментах усталости или одиночестве.

Благодаря конвертам — почти все сохранились — я понимаю, что эта переписка иногда прерывалась на несколько лет. Есть ли еще письма? Они потеряны? Мод положила их в другое место? Неужели она сознательно отдала мне лишь незначительную часть, вынув все, что сочла слишком личным?

Я варю второй кофе и просматриваю фотографии. Неудивительно, что по большей части это работы моего отца. Фотографии, сделанные в Париже или Сент-Арну, мне известны; это, без сомнения, дубликаты, напечатанные специально для Мод. Многие снимки, сделанные летом на Лазурном Берегу, в Ницце, Антибе или Каннах, я вижу впервые; среди них полно полароидных. Подборка лет за десять, если доверять их возрасту. Отпускные сюжеты без художественной ценности, запечатлевшие простые и счастливые моменты нашего существования.

Как только я начинаю терять всякую надежду, сквозь пальцы проскальзывает другая фотография. Снимок черно-белый, с неровными краями и довольно необычного, уменьшенного формата. Он сразу кажется мне лишним среди других фото, и я трачу несколько секунд, чтобы разгадать сцену.

На переднем плане две молодые девушки в одинаковых сероватых платьях, похожих на униформу, несмело улыбаются и смотрят прямо в камеру. Они примерно одного возраста — шестнадцати, семнадцати или восемнадцати лет. На заднем плане — часть массивного унылого вида здания со множеством окон, частично скрытого деревьями. Я ошеломлен, сердце колотится как сумасшедшее. Наклоняюсь над фотографией и всматриваюсь в лица. Из-за размера снимка черты трудно рассмотреть, но я почти уверен, что девушка справа — моя мать. Да, это она, но моложе, чем на самых старых ее портретах, которые есть у меня. Другая Нина, не та, к которой я привык.

Где и когда была сделана эта фотография? Я переворачиваю ее, но на обратной стороне нет никаких надписей. В школе? В школе-интернате? Это первая мысль, которая приходит мне в голову. Как она могла оказаться среди фотовоспоминаний об отпуске?

Я возвращаюсь в гостиную, и Мод сразу замечает мое смятение.

— Что-нибудь нашел?

Я сую ей под нос свою находку.

— Узнаешь эту фотографию?

Она поправляет очки и разглядывает снимок несколько долгих секунд.

— Нет, никогда ее не видела.

— Это моя мать, не так ли?

— Похоже на то.

— Сколько ей, по-твоему, лет?

— Может, семнадцать…

— Я тоже так подумал. А эта девушка рядом, что скажешь про нее?

— Она мне незнакома.

— Вглядись повнимательнее, пожалуйста.

Мод смотрит только на форму.

— Я уверена, что никогда ее раньше не видела.

— А здание у них за спиной?

— Тоже.

— Откуда взялась эта фотография, Мод?

— Честно говорю, не знаю. Я же объясняла, все это копилось годами. Я и забыла, что у меня так много фотографий…

Кажется, тетка врет мне. Но по какой причине, если она могла без труда изъять фотографию из коробки? Должно быть, я становлюсь параноиком. Что, если она права? Что, если иногда в жизни ничего нельзя понять? За исключением этого снимка, я не нашел ничего конкретного, а когда ничего не удается найти, человек склонен зацикливаться на незначительных вещах, видеть все через призму своих навязчивых идей, чтобы не утратить надежду.

— Возможно, я выдумываю, — говорю я через паузу. — Фотография, конечно же, не имеет никакого значения…

* * *

Все утро я безуспешно пытался связаться с мэтром Гезом. Он перезвонил часом позже. Я чувствую в его голосе усталость и некоторое раздражение.

— Извините, что не ответил сразу, но я был на тропе войны.

— Какие новости?

— Ваша мать до сих пор не произнесла ни единого слова, но ее состояние стабильно, опасности нет. Она прошла новую экспертизу, и врачи собираются оставить ее в больнице минимум еще на ночь, но завтра утром она предстанет перед судьей. Судя по материалам дела, можно с уверенностью сказать, что ей будет предъявлено обвинение в покушении на убийство.

Я замираю. Виню себя за то, что уехал из Авиньона, хотя вряд ли сумел бы сделать хоть что-то полезное.

— А Далленбах? В каком он состоянии?

— Без изменений. Раны тяжелые; даже если выживет, могут быть серьезные последствия.

— Вы что-нибудь накопали на него?

— Да.

— Подождите секундочку, я возьму на чем писать…

Я хватаю блокнот и ручку, которые валяются на столе в моей спальне.

— Диктуйте.

— Он родился в Женеве в тридцать втором году. Почти сорок лет женат на одной и той же женщине: Клэр Далленбах, урожденной Фурнье. Живут в Лозанне. Детей нет. Они были в отпуске в Авиньоне, заселились в отель за день до трагедии. Мадам Далленбах заявила полиции, что понятия не имеет, кто такая ваша мать. Очевидно, дело не только в потрясении, которое она пережила… Далленбах был врачом, он вышел на пенсию пять лет назад. Насколько нам известно, он практиковал в основном в районе Сите. А до того шесть лет проработал в каком-то заведении для молодых девушек.

— В каком именно?

— В воспитательном доме Святой Марии, в кантоне Во, на окраине Лозанны. Его больше нет.

Перед моими глазами старый снимок, сердце опять исполняет безумный степ. Мне следовало бы рассказать