Ингер Фриманссон - Крысоловка Страница 16

Из коридора донесся скрип «Биркенштоков»[11]. Еще одна медсестра, вернулась после обхода. Ее Ингрид тоже раньше не встречала. Где же сестра Лена или хоть кто-то знакомый из персонала? Медсестры о чем-то зашептались.

– Простите! – подала голос Ингрид.

Женщины глянули на нее, похоже, как-то раздраженно.

– Сестра Лена… она не дежурит сегодня вечером?

Марианна мотнула головой. Тугой хвост упал на грудь, закрывая бейдж с именем.

– Должна была, но заболела.

– Ах, вот как…

– Да.

– Что с ней? Надеюсь, ничего серьезного?

– Да кто его знает. Стресс. Похоже, переутомилась.

Когда она зашла в палату, Йенни и Юлия привстали. Ингрид посмотрела на мужа, за спины его дочерей. Глаза закрыты, кислородная трубка в носу. С трудом удержалась, чтобы не кинуться к кровати, оттолкнуть девушек, прижаться к нему и замереть в неподвижном молчании.

– Привет, – тихо произнесла Ингрид.

Юлия что-то пробормотала. Йенни не издала ни звука. Ингрид неуверенно шагнула вперед, еще. Под ногой скрежетнул камешек, застрявший в подошве. В полупустой палате звук вышел гулкий. «Эхоированный, – подумала она. – Только нет такого слова».

Вторая кровать пустовала. Заправлена свежим, жестким бельем. Пустая до стерильности тумбочка. Ни одна из девушек не сделала шага навстречу. Ингрид подошла к кровати, склонилась, прижала ладонь к сложенным ладоням Титуса. Почему он так лежит? Руки сложены на груди, будто он уже по ту сторону. Но кожа горячая, лихорадочная…

– Здравствуй, – прошептала, – это я, Ингрид.

Он не отреагировал.

Послышался шепот. Она даже не поняла, откуда раздается этот яростный шепот.

– Кант…

Ингрид распрямилась. Заметила, что Юлия шевельнулась, точно останавливая что-то. Перевела взгляд на ее сестру. Лицо Йеннифер заливала смертельная бледность. По щекам размазана тушь. Губы растянуты, обнажая зубы:

– Кант, кант, кант…

– Что ты такое говоришь? – прошептала Ингрид. – При чем тут Кант?

– Это английский, – прошипела Йенни, – иди домой и посмотри в словаре.

Ингрид поняла, в глазах у нее потемнело.

Шаги в коридоре. Стремительно вошла Марианна. Осмотрела Титуса, проверила пульс. Смазала иссушенные губы, поправила подушку. Повернулась к девушкам:

– Думаю, вашему отцу нужен отдых.

– А мы уже уходим, уходим, – заторопилась Юлия.

Подхватила большую сумку, перекинула через плечо. Йеннифер не двинулась с места. Как только медсестра вышла, метнулась вперед, огибая кровать. Правую руку Ингрид словно огнем обожгло, она даже отшатнуться не успела. Карате. Йеннифер ударила ее. Рука онемела. Ингрид не могла вымолвить ни слова. Подступили слезы.

Девушки уже были в дверях. Йеннифер обернулась, чуть улыбнулась. И выплюнула это гадкое, гнусное СЛОВО:

– Cunt[12].

И исчезла в коридоре.

Казалось, Титус не заметил этой интерлюдии. Ингрид постояла у окна, поплакала, подрагивая всем телом. Словно жертва. Постепенно в ней наливался гнев. Почему она не защищалась? Почему хотя бы не крикнула? Почему стояла столбом?

Вернулась к кровати, рухнула на стул. Поискала бумажный платок, но не нашла. Встала, сняла пальто, повесила в шкаф, села. Немного успокоившись, увидела, что Титус открыл глаза.

– Привет! – прохрипел он.

Заставила себя успокоиться, вздохнула.

– Привет.

– Все-таки пришла.

– Как видишь.

– Я думал, ты больше не в силах…

– Не в силах? Напротив. Просто хотела, чтобы девочки…

– Девочки…

Титус, Йеннифер, похоже, не в себе.

Нет. Ничего такого она не сказала. Незачем расстраивать его тем, чего он, как надеялась Ингрид, не видел. Иначе он…

Да, определенно. Психическое расстройство, а то и безумие. Нормальные люди не ведут себя так, как Йеннифер. Рука по-прежнему онемевшая. Даже пальцы. Она может написать в полицию заявление об оскорблении действием. Упрятать эту сумасшедшую, пока все не зашло слишком далеко…

– Только что ушли, – сказала она.

Титус медленно кивнул. Лицо серое, набрякшее. Нос какой-то не такой, форма будто другая. Как он мог измениться за ночь? Куда подевался его мясистый нос картошкой? Заострился, истончился, напоминает клинок Кожа на костяшках пальцев точно старая, истертая ткань. Разве это могло произойти так быстро? Или она заметила изменения лишь сейчас? Вены проступают на руках, тянутся горными хребтами.

– Ну, как ты? – еле выдавила она. И разрыдалась. Не могла больше держать в себе. Рыдала так, что засаднило в горле.

Титус легонько коснулся ее руки:

– Девочка моя любимая…

Тело ее сотрясали судороги. Всхлипы. До чего же она ненавидела такие моменты, когда теряла над собой контроль! Всегда такой была. Плакса. Дети на школьном дворе так и кричали: «Плакса! Плакса!»

Хватит. Прошла в туалет за бумагой: салфетки закончились. Услышала, что в палату кто-то вошел, закрылась на задвижку, прижала ухо к двери. Живот скрутило от ужаса.

– Лена, – прошептала она в белую глянцевую дверь, – дорогая, милая Лена! Вот если бы ты всегда дежурила.

Когда вернулась, Титус выглядел оживленней. Его чуть приподняли в кровати, и теперь он полусидел, волосы уже не так взъерошены.

Сделала над собой усилие:

– А как твой сосед по палате? Ну, тот старик? Наверное, забрали домой?

– Умер.

– Что?

– Умер вчера вечером.

– Вот как.

Титус кивнул:

– Мы были одни. Он и я. Я слушал, как он кашляет. А потом он умер.

Ингрид погладила мужа по пальцам. Эти руки, которыми он… любимые руки Титуса, руки ее мужчины…

– О нет… Как печально…

– Да ладно тебе. Он был старый и больной.

Молчала. Ждала, что он скажет дальше.

– А скоро и я за ним.

– Перестань… не надо так Не надо! Ты пугаешь меня.

Он еле заметно улыбнулся, губы пересохшие, шелушащиеся. В уголках что-то белое, как засохшая пена.

– У каждого свой срок Помнишь ту книгу? Питера Нолля.

– Помню. Издательство Блумберга, кажется?

– Он был мой ровесник. И болел примерно этим же.

Она попыталась сменить тему:

– Книга давняя. Но кажется, я видела издание в мягкой обложке.

– Он там описывал свои мысли и чувства. После того как понял, что ему предстоит.

– Да, – прошептала она, – но это был не ты, ты – другой.

Титус не слушал:

– И вот я тоже наедине с собой.

Снова стеной накатило предчувствие беды, не давая дышать. Она должна быть сильной, храброй. Ради него должна. Услышала сквозь слезы, как муж говорит:

– Столько глупостей совершил в своей жизни…

– Все мы совершаем глупости, – всхлипнула она, – ты совершил их не больше, чем другие.

Титус закрыл глаза, грудь его тяжело вздымалась.

– Помолчи, ладно, – попросил он.

Он затих; возможно, заснул. Несколько раз в палату заглядывала сестра Марианна. Из коридора доносилось дребезжание тележки. Резкий запах кофе. Который час? Без двадцати восемь. Часы посещений уже давно закончились. Почему ей разрешили остаться в палате? Почему не выставили, где их будьте так добры, время вышло? Ничего подобного. Ни одного выразительного взгляда. Неужели потому, что Титус должен умереть нынче ночью? Как этот старик с соседней койки. Вспомнилась его жена, ее однообразные монологи. Теперь она дома, наедине с воспоминаниями…

– На столике в коридоре термос с кофе, если хотите, – сказала медсестра. Ингрид знала эту пухлую фигуристую девушку с вечно румяными щеками. Должно быть, отморозила в детстве.

– Спасибо.

Кофе не хотелось. Хотелось домой, лечь в ванну, с бокалом вина. Запереть двери на все замки, очутиться в безопасности. Отгородиться.

Слабая рука Титуса потянулась к ней. Она накрыла ее ладонями. Дышал он с присвистом, хрипло.

– Вот я лежал и думал…

– Да?

– Хочу тебя кое о чем попросить.

– О чем?

– Насчет Розы… Хочу, чтобы ты привезла ее сюда. Хочу поговорить с Розой.

Роза

Он был человеком с переменчивым настроением. Это она хорошо усвоила. Вечером, когда дети уснули, принялся расспрашивать об отце Томаса. Сначала осторожно, словно из вежливости. Затем все настойчивее.

– Я никогда ни с кем это не обсуждала! – защищалась она.

– Но я – не все. Я – мужчина, который тебя любит.

– Да. Знаю.

– Тогда никаких тайн?

Она молчала.

– Ты не доверяешь мне?

– Доверяю. Но… дело не в доверии.

– А в чем тогда?

Молчала. Его тон встревожил ее. Титус принялся расхаживать по террасе.

– Как ты не понимаешь? Мне это интересно. Вполне естественно, что я хочу знать, какие у тебя тогда были мысли. Когда узнала, что беременна. Когда решила сохранить ребенка. Когда решила не рассказывать никому о его отце. Когда решила и ему не говорить. Мужчине, давшему жизнь твоему ребенку. Словно он и ни при чем вовсе!

Говорил так, будто выступал в суде. «Прости, – захотелось крикнуть ей. – Прости!»

Но иначе она поступить не могла.

Титус продолжал наседать:

– Ты не думаешь, что отказала этому человеку в великой радости – знать, что у него есть ребенок? Сын.