Збигнев Ненацки - Великий лес (журнальный вариант) Страница 16

Становилось все более душно. Романикова, доктор наук, толстая женщина, в вязанном на спицах, слишком широком для нее платье, потела. На столах, сколоченных из жердей и установленных у входа на плантацию, на замасленной бумаге лежали кольца колбасы, нарезанные буханки хлеба и больше десятка бутылок водки. Она выпила две рюмки и больше не хотела, потому что от водки и духоты стала исходить потом, который стекал у нее от подмышек на толстый, в складках, живот. Маслоха тоже не пил, потому что не пила Романикова. Пьяных Войтчака и Тархоньского затащили в одну из машин, которые стояли у ворот плантации. Трактористы, рабочие, лесник Вздренга то и дело подходили к лесничему Кулеше и пили за то, чтобы хорошо росли привитые деревца, которые уже завтра здесь начнут сажать. Ведь это был их праздник – людей леса. Можно было пить и даже упиться, как Войтчак и Тархоньски.

Обливающаяся потом Романикова осматривала пустынный полуостров и думала, что скоро здесь вырастет лес. Не такой, как везде. Деревья будут стоять ровненькими рядами. Настоящего леса она почти не знала и не любила. Правду сказать, в настоящем лесу она была раза три. Со студенческих времен и потом, после учебы, она все время крутилась на опытных делянках Лесного института. В белом халате сортировала семена, сеяла их ровными рядами, велела поливать в теплицах и на опытных делянках. Она не всегда была такой толстой, как теперь. Когда-то у нее был маленький задик и твердые груди, но даже тогда она уже любила порядок. Вокруг нее вертелись молодые люди, но она не видела в них склонности к порядку. Где попало они бросали вонючие носки, гасили окурки в блюдечках со стаканами недопитого чая. Совсем другое дело – профессор Тара, который жил при Институте, и ей тоже, когда она поступила в аспирантуру, дал комнатку рядом с собой. Он был руководителем ее кандидатской диссертации. Любил порядок, ровненькие ряды маленьких сосенок, дубов и елей. У него она научилась еще большему порядку, который необходимо было навести в лесу. Ведь лес был одним большим хаосом. Тара приходил к ней два раза в неделю, а она тогда раздевалась догола и ложилась на спину на диван. Тара долго гладил ее груди, живот, бедра, и она начинала от этих ласк получать большое удовольствие. Большее, чем то, когда ее брал кто-нибудь из студентов или ассистентов профессора. Нет, она не вышла замуж, по тому что не хотела огорчить Тару, который был добр к ней и помог сделать кандидатскую. У него было бессилие, но ему нравилось ласкать ее тело. И он приучил ее к порядку. Когда он умер, она продолжила его дело. Закладывать семенные плантации, прививать сосенки черенками наилучших деревьев в стране. А потом их семена высевать ровненько, как по линейке. Сажать леса упорядоченные, здоровые. Сколько лет прошло, прежде чем она дождалась этой плантации? Интересно, тот лесничий, которого Маслоха назначил на плантацию, в должной степени любит порядок? Эти люди не имеют понятия, чем должен быть лес. Если этот молодой инженер не понимает, что значит лад и порядок, то она научит его или велит заменить кем-нибудь другим.

Черная лохматая туча выползала из-за леса. Гремело все ближе и все чаще. Рабочие уже опустошили бутылки и делились остатками колбасы.

– Мне пора, – сказала она Маслохе.

И именно тогда из-за автомашин через полуоткрытые ворота в ограждении на плантацию вбежал какой-то старый человек в забрызганной известью одежде. Седой, вспотевший, бормочущий что-то непонятное. Он побежал в глубь плантации, потом упал на колени, поднялся и прокричал что-то, кому-то угрожая.

– Кто это? – спросила Романикова.

– Это некий Хорст Собота. Сумасшедший, – ответил старший лесничий.

Налетел первый сильный порыв ветра и поднял в воздух тучи песка на широком пространстве полуострова. Внезапно стало темно. Романикова рысью побежала к черному лимузину, Маслоха поспешил к своему красному «фиату», в «улазик» залезли лесничие и лесники. Рабочие взгромоздились на обитый досками тракторный прицеп, на котором их возили на работу.

Следующий порыв ветра повалил бутылки на столах, поднял в воздух обрывки промасленной бумаги. Сверкнуло. Где-то недалеко ударила молния, и воздух сотряс резкий оглушительный грохот. Упало несколько больших тяжелых капель дождя.

Третий порыв ветра смел со стола бутылки и тарелки, потом на землю обрушился ливень.

На пустынном пространстве плантации остался только один человек. Он стоял среди пустых столов в потоках ливня – старый Хорст Собота. Седые волосы облепили череп и стали черными, по лицу стекали струи дождя и слез. Он что-то кричал, бормотал, размахивал руками, словно бы разыгрывал какую-то мимическую сцену перед пустыми столами и пустыней полуострова. Гром заглушал его крики, протянутые кверху руки, казалось, доставали до молний. Но ливень прижимал его к земле, струи воды стекали с носа в открытый в крике рот и заливали горло. Когда молния ударяла где-то далеко и освещала полуостров, эта маленькая фигурка вдруг увеличивалась, и могло показаться, что она отбрасывает на полуостров громадную тень. Через минуту, однако, та же самая фигурка съеживалась, сливалась с тьмой и почти полностью исчезала. Человек был ничем рядом с грозой и ливнем. Наконец Хорст Собота понял это, застыл в неподвижности, вытянул вверх обе руки, бросая последние проклятия людям, которые недавно отсюда уехали. А потом медленно, горбясь под потоками дождя, двинулся по песчаной дороге к дому.

Ослепшие от воды глаза старого Хорста не заметили еще одного человека, который оставался в лесу возле плантации и видел его, проклинающего людей леса. Это лесничий Стемборек опоздал на торжество, устроенное на плантации, потому что его жена Мальвина боялась выходить из дому, и, несмотря на рабочее время, он должен был стоять в очереди в магазине за свежим хлебом. Он завез хлеб домой, и там оказалось, что она не хочет разжигать огонь в печи. Пока он делал и это, прошло время. Он подъехал к плантации, когда Романикова и остальные уже убегали от грозы. Стемборек смотрел на корчащегося на полуострове Хорста и почувствовал, что нет более приятного зрелища, чем вид чужой боли. Наблюдая за Соботой, он уже видел себя в доме с цветными стеклышками на веранде, Мальвину, крутящуюся в кухне Хорста Соботы, их ребенка, спящего в одной из комнат большого дома. «Мы будем счастливы, счастливы, счастливы», – повторял он мысленно, потому что был уже уверен в том, что своего счастья он может добиться только за счет чужой боли и чужих забот.

А Собота остановился возле веранды с цветными стеклышками именно в тот момент, когда гроза ушла на запад. Он ничего не говорил, только трясся от холода, и в его голубых глазах Вероника увидела бешенство. Но он не сходил с ума, не дергался, никого не проклинал. Он позволил Веронике раздеть себя догола, растереть спиртом и уложить в постель под толстую перину. Когда она вливала ему в рот горячий чай со спиртом, он спросил про Марына.

– Еще не вернулся, – ответила она, – Но он будет здесь завтра или послезавтра. Он кивнул головой, что понял ее – Юзва Марын не мог еще вернуться, потому что наверняка уехал куда-то далеко. И тут же заснул, только время от времени его сотрясала дрожь.

После грозы показалось чистое небо, на деревьях поблескивали капли дождя и, шелестя по листьям, падали на землю. В воздухе пахло живицей и хвоей. Вероника пошла на луг, развязала путы на ногах мокрой кобылы и увела ее в конюшню, где над кормушкой висело седло и хлыст Марына. Она невольно посмотрела на этот хлыст и, наверное, под влиянием того, что утром сказал ей Хорст, поняла, что Марын никогда не снимал с гвоздя этот предмет, никогда не брал его с собой в лес. А ведь хлыст был красивый – с плетеной рукоятью и маленьким ушком для того, чтобы можно было повесить его на гвоздь.

На подворье она увидела мужа. Он был под хмельком.

– И что, глупая ты потаскуха, – обратился он к ней хриплым голосом. – Долго ты еще собираешься жить с этим дедом? Выставила меня на посмешище. Сейчас же возвращайся домой. Домой, говорю, потому что я огрею тебя кнутом, как пса. Ты что, не понимаешь, что я тебя из грязи вытащил и сделал своей женой? Мне дали самую большую плантацию на нашем континенте. Я шесть лет учился своему делу. А тебя имели все рабочие.

Этот момент остался в памяти Вероники как сон. Ровным шагом она вернулась в конюшню и сняла с гвоздя конский хлыст. С этим хлыстом в руке и с неподвижным лицом она молча подошла к мужу.

А он, инженер Кулеша, отступил от нее сначала на один шаг. Потом сделал другой и третий шаг назад. Он увидел в этой женщине то, чего никогда до сих пор в ней не замечал: глаза, переполненные ненавистью. Ее губы были стиснуты, возле ее ног ползал ременный конец хлыста.

Когда он познакомился с ней в автобусе, он ничего о ней не знал. Потом он встречался с ней, разговаривал и – как ему казалось – полюбил. Ему говорили, что это «девушка от Хорста Соботы», но он не понимал, что это значит. И наконец кто-то (кажется, Вздренга) сказал ему, что она когда-то приехала сюда на лесопосадки, напилась и принадлежала всем. Даже грязному трактористу Будрысу. Однако он женился на ней, потому что его волновало ее тело. О своей женитьбе он не сообщил семье, потому что стыдился, что взял в жены такую девушку, которая принадлежала всем. Теперь он разведется с ней без лишнего шума. Он уже не хотел этой женщины. Дважды она сбросила его с себя на пол, и он больно ушиб себе спину. Однажды ночью она могла его убить, и он испугался.