Алексей Смирнов - Собака Раппопорта. Больничный детектив Страница 16

Александр Павлович вежливо положил трубку на место. Уверившись, что сигнал прервался, он с силой хватил по ней кулаком и выругался. Телефон хрипло хрустнул.

Прятов с заложенными за спину руками заходил по ординаторской.

С чего он, собственно говоря, так разнервничался? Хомский завис в отделении? Ну и что? Не он первый, не он последний. Бабуля вон сколько дней пролежала, даже месяцев – и все даже привыкли. Самого Александра Павловича винить совершенно не в чем. Так что все безоблачно. Кроме того, что нарушен стройный план выписки. Прятов, будучи аккуратистом, терпеть не мог, когда его планам что-то препятствовало. Но это же несолидно – расстраиваться из-за таких пустяков. Доктор должен обрастать броней. Доктор сойдет с ума или запьет, если начнет принимать близко к сердцу производственные мелочи.

Ему, однако, чудилось, будто Хомский все проделал нарочно, что он преследует некую цель.

«Не иначе, он это как-то подстроил», – говорил себе Александр Павлович, прекрасно понимая, что с подобными мыслями он окажется в лапах Ватникова быстрее и вернее, чем Хомский.

Подстроил – зачем?

Мысли Прятова принимали неприятную направленность.

«Ясное дело, зачем, – растолковывал себе Прятов, поминутно прикладываясь к чаю. – Хочет здесь поселиться. Куда ему идти? Есть ли у него вообще жилье и какое оно? Прописка ничего не значит…»

Вообразить себе тараканье обиталище Хомского было жутко и одновременно приятно, с примесью мстительности.

Конечно, он держится за»«Чеховку»» руками и ногами – тут дармовая каша, которую он, гад, сегодня выблевал; койку ему перестилают, витамины впарывают. Общество по интересам… за квартиру будет меньше платить – срок, проведенный в больнице, пойдет в зачет. Коммунальные услуги…

Абсолютно понятный случай.

Однако Прятову было не по себе.

Он чувствовал, что дело не в каше.

И был совершенно прав.

4

Сотрясение мозга, приключившееся с Хомским на лестнице, было симуляцией от первого до последнего признака. От каши, которой не без сожаления пришлось пожертвовать, до шишки на голове. Опытный пациент, Хомский прекрасно знал, что сотрясение мозга не сопровождается неоспоримой симптоматикой. Достаточно жалоб и истории самого события. Главное – настаивать на своем и твердить, что тебе очень плохо.

Пособниками Хомского в этой некрасивой затее были братья Гавриловы.

Никогда не следует недооценивать людей, даже если они обездвижены.

– Ребята, – Хомский заговорил с братьями без обиняков. – Мне на волю рановато. Мне бы подзадержаться…

Братья Гавриловы, имея известную неприкосновенность по медицинским показаниям, считались своего рода элитой. Это ни к чему не обязывало и ничего не давало, однако они важно и синхронно кивнули.

Хомский вынул из-за пазухи шприц и склянку с новокаином. Он стащил их из процедурного кабинета, когда сестру позвали к телефону и Хомский стоял там в приспущенных портках, ожидая укола. «Даже витамины – и те у нас через жопу», – шутили неблагодарные больные.

– Уколоть меня сможете?

Братья, стараясь не выказывать беспокойства, шмыгнули носами.

– И не просто уколоть, – Хомский постучал себя по черепу. – Вот сюда…

– В мозг? – ужаснулись братья.

Тот улыбнулся про себя молодой дури. Когда-то сам таким был.

– Пока нет. Под кожу… Мне нужно, чтобы было похоже на шишку. Вздутие хочу…

– Больно сделаем, – предупредили братья.

– Один уколет, а другой потом подует. Напустит в смысле.

– А вдруг кто войдет? – спросил один из братьев, и второй согласно закивал.

Хомский оскалил поганые зубы, отошел и придвинул к двери тумбочку. Она, конечно, не спасла бы от Марты Марковны, но Свету или Лену пока еще могла задержать.

– Давайте по-быстрому, – приказал он неожиданно жестко. Он сам насосал шприц, протер башку остатками одеколона, который был выставлен напоказ, стоял на раковине: дескать, не такие мы здесь алкаши – вот у нас даже осталось.

Тот Гаврилов, кому было сподручнее, принялся ковыряться в подставленной голове.

Череп у Хомского был бугристый, с ямами и шрамами – помимо основной впадины.

– Да ты под шкуру забирай, – раздраженно пробубнил Хомский, глядя под себя. – Что ты в кость колешь, как копьем!

Дело оказалось не таким сложным, как думалось. Братья могли гордиться собой. Хомский выбросил шприц и флакон в форточку.

– Зачем это тебе? В смысле – подзадержаться? Неужто дома так плохо?

– Надо разобраться кое с кем… Вернусь – потолкуем.

Хомский пошел в туалет, прихватив целлофановый пакет. Укрывшись за фанерной стенкой – там, где совсем недавно восседал покойник, он расправил этот пакет над унитазом, сунул два пальца в рот и вытаращил глаза. Рвота давалась ему с трудом, благо Хомский давно привык ко всем пищевым продуктам и непищевым жидкостям. Наконец, у него получилось. Пшенная каша шлепнулась в пакет, сопровождаемая длинными тягучими нитями. Хомский поднял с колен, протер слезящиеся глаза, вытер губы. Принюхался: переработанным спиртом не пахло. Накануне, готовясь к задуманному, он специально выдерживал пост и почти не прикасался к овсянке.

Воровато озираясь, он положил теплый пакет за пазуху. Пощупал шишку, которая, содержа в себе новокаин, нисколько не болела. Вышел в коридор и подпрыгивающей походкой прошел на лестницу. Там никого не было, и Хомский присел на корточки. Достал пакет, вывалил содержимое себе под ноги, пустую тару проворно затолкал в урну, потеснив гору окурков. Лег рядом и начал стонать.

…Вернувшись в палату уже со свежим диагнозом, он подмигнул уважительно смотревшим на него братьям и пригласил их на разговор.

– Поговорим о покойничке, – Хомский натянул одеяло до подбородка так, что торчала только его безобразная голова. – На кой ляд его понесло в сортир, по-вашему?

Гавриловы немного подумали.

– Дело житейское, – они осторожно пожали плечами. – По нужде – зачем же еще? Покурить…

– Он не курил, – помотал головой Хомский. – И у него был ключ от отдельного сортира. Повторяю вопрос: на кой ляд его туда понесло?

5

В палате было тепло и солнечно. Сиял календарь с полуголой женщиной, прикнопленный к двери. Эпизодически пролетали неустановленные насекомые. На батарее лежали и сохли носки Хомского: очень заманчивые для полярного Санта-Клауса, которой вполне мог бы, расчувствовавшись, засунуть в каждый по баночке с овсянкой. К сожалению, не сезон.

– Вот черт, – сказал один из Гавриловых – тот, что был ближе к Хомскому.

– Это тебе от новокаина под шкурой такие мысли в голову лезут? – поинтересовался второй. – Может, и нам ширнуться для ума?

Хомский усмехнулся, просунул между колен сцепленные в замок руки. В коридоре топотало вежливое стадо: профессор Рауш-Дедушкин вывел своих питомцев на очередной обход.

– Стало быть, – подвел черту Хомский, – в общем сортире нашему покойничку делать было нечего. Он же брезговал нами! Словно стеночку выстроил вокруг койки. У него даже личный стакан имелся…

– Да нормальный мужик был, – буркнули Гавриловы. – Дозу держал хорошо.

– Свою дозу, – поправил их тот. – Наши бутылочки ему были в тягость. Потому и на ногах стоял, когда мы все уже отключились! Пил бы со всеми овсянку – был бы жив… Может быть. А так – понесло его… И зачем выходить в сортир, ночью-то, даже если он и захотел покурить? Мы же здесь смолили, форточка была открыта. – Он вздохнул: – Давайте-ка, люди добрые, поднапрягите умы. Вдруг чего вспомните? Я сам, – повинился он, – не помню ничего. Рожи, рожи вокруг, а внутри так славно, а дальше – провал. Как отрезало.

Гавриловы горько скривились:

– Что же нам помнить-то? Мы же лежачие, в коридор не ходили…

– Может быть, к нам кто-нибудь заходил… Зашел и увел соседа…

Братья крепко задумались.

– Нет, – сказали они наконец решительно. – Не было такого дела. Пока мы в уме были – не было.

– Эхе-хе, – закряхтел Хомский, расстроенный малыми размерами светлого промежутка. Братья Гавриловы редко оставались в уме надолго, если вообще бывали в нем.

Снаружи послышались шаги. У Хомского было развито безошибочное чутье; он заранее знал, какие шаги означают визит в палату, а какие – просто так, чепуха, по какой-нибудь медицинской ерунде. Он быстро лег и прикрыл глаза. Действительно: дверь отворилась, и вошел Ватников, раздраженно смотревший поверх усов. Хомский не шевельнулся, прикидываясь спящим.

– Хомский, – Ватников церемонно кивнул братьям, нагнулся и потрепал неприятного пациента за плечо. – Просыпайтесь, Хомский. Вы меня звали, я пришел.

Было в его тоне нечто командорское, судьбоносное. Шутки с ним, с Ватниковым, бывали, между прочим, хороши до поры до времени. Озлившись и задавшись целью, он мог здорово напакостить, зацепиться за строчку в диагнозе и обеспечить неугодному долгие, многолетние собеседования с психиатрами. Даже Хомскому такая морока была ни к чему, хотя нельзя сказать, что его сильно пугали подобные перспективы. Больница не тюрьма, а от тюрьмы не зарекайся, и в этой предположительной грядущей тюрьме психиатрический диагноз не помешает. Поэтому в Хомском боролись два чувства: с одной стороны, раскручивать дело к собственной выгоде, а с другой стороны – раскручивать его, быть может, к своей погибели. «Что Бог ни сделает – все к лучшему», – окончательно рассудил Хомский, решив придерживаться выбранной линии действий, и открыл глаза.