Майкл Маршалл - Соломенные люди Страница 17

Он подмигнул медведеподобному, который снова закатил глаза. Так же как тот привык к наглости человека с камерой, он, судя по всему, привык и к тому, что отец с разгромным счетом обыгрывал его в бильярд. Все было как всегда. Эти люди очень хорошо друг друга знали.

Ничего особенного не происходило, если не считать того, что мать начала танцевать с блондинкой, а потом пустилась в пляс, выбрасывая в разные стороны руки и ноги и щелкая пальцами. Я встречал подобное в фильмах, по телевидению, в исполнении профессиональных танцоров. Но – никогда по-настоящему, пока не увидел, как это делала моя мать, отбивая чечетку в такт музыке, приоткрыв рот и полузакрыв глаза.

Я вдруг обнаружил, что думаю о ней как о по-настоящему крутой девушке.

Ничего особенного не происходило, если не считать того, что, пока "медведь" старательно устанавливал шары в центре стола, отец снова сел на табурет у стойки и сделал несколько глотков пива. Мать, все еще продолжавшая танцевать, подмигнула ему, а он подмигнул ей в ответ; я понял, что они не настолько пьяны, как все остальные в баре. Они проводили время в свое удовольствие, но у них была работа, и они прекрасно осознавали, что утром в понедельник им вновь придется к ней вернуться. Если подумать, то, вероятнее всего, отец уже тогда был риэлтором, несмотря на кожаную меховую безрукавку и прохудившуюся футболку. Несколько лишних фунтов вовсе его не портили. Ширина его плеч вполне соответствовала весу, и он выглядел скорее мощным, нежели толстым. Еще немного – и он вполне мог начать терять форму, но в тот момент он просто выглядел кем-то, на кого не стоило случайно натыкаться, если он шел навстречу с подносом, уставленным пивными кружками. Однако заметно было, что лишний вес он начал набирать недавно и чувствовал себя из-за этого несколько неуютно. Он то и дело отводил назад плечи, явно их разминая, но, кроме того, как я подозревал, еще и для того, чтобы удостовериться, что держит их ровно. Позднее он начал заниматься бегом трусцой и упражнениями в тренажерном зале и никогда больше так не выглядел. Но почему-то, сидя в номере отеля в Дайерсбурге и наблюдая в общем-то безобидную картину, я вдруг испытал странное чувство, будто кто-то несильно ткнул меня в живот.

Закурив сигарету – я даже не знал, что он когда-то курил, – он рассеянно приподнял футболку на груди и снова ее отпустил, так чтобы она лучше улеглась на его едва заметном брюшке. Я перемотал пленку немного назад и снова проиграл эту сцену, а потом еще раз, наклонившись вперед и прищурившись. Движение было безошибочным. Я сам порой так делал. Это был жест человека, осознававшего собственное тело и его недостатки, даже посреди веселой вечеринки. Он явно уже делал так и прежде, но это еще не вошло в привычку настолько, чтобы превратиться в некую причуду. И еще в большей степени, чем сама его футболка, пивные кружки и радостные возгласы вокруг, чем танец моей матери и тот факт, что отец явно когда-то отлично владел бильярдным кием, этот маленький жест делал непостижимой мысль о том, что теперь их нет в живых.

Шары наконец вновь расставили на столе, и отец встал, приготовившись разбить пирамиду с таким видом, словно шару-битку предстояло запомнить этот удар на всю его короткую шарообразную жизнь. Неожиданно в этот момент сцена оборвалась, как будто в камере закончилась пленка.

Прежде чем я успел снова нажать на паузу, изображение сменилось другим.

Совершенно другая обстановка. Дом. Гостиная – темная, освещенная свечами. Картинка была тусклой, оптика явно не справлялась со слабым светом. Тихо играла музыка, и на этот раз я узнал мелодию из звуковой дорожки к фильму "Волосы". На полу стояли винные бутылки разной степени полноты и несколько переполненных пепельниц.

Мать полулежала на низкой кушетке, напевая в такт мелодии, а на коленях у нее лежала голова "медведя", который сворачивал у себя на груди самокрутку.

– Поставь про педиков, – невнятно пробормотал он. – Поставь.

Камера плавно переместилась в сторону, показав еще одного мужчину, лежавшего ничком на полу. Позади него сидела блондинка, глядя на аккуратный ряд свечей в блюдцах, разложенных у него на спине. Очевидно, он уже достаточно долго пребывал в бесчувственном состоянии, чтобы его можно было считать мебелью, и я предположил, что это тот самый, который снимал в баре. Девушка медленно и непредсказуемо наклонялась вперед, удерживаясь в сидячем положении исключительно усилием воли. Теперь стало заметно, что она старше, чем казалось раньше, – явно лет двадцати пяти, может быть даже тридцати, и выглядела из-за этого несколько неуместной в подобной сцене. Я понял, что если я наблюдаю события начала семидесятых, то моим родителям должно быть примерно столько же.

Это означало, что я уже родился.

– Поставь, – продолжал настаивать "медведь", и камера резко придвинулась к его лицу. – Поставь.

– Нет, – со смехом произнес голос совсем рядом с микрофоном, подтвердив мое предположение о том, что сейчас камеру держит в руках мой отец. Ему это удавалось намного лучше, чем тому, который теперь валялся на полу. – Мы уже слушали эту песню миллион раз.

– Потому что она клевая, – энергично кивнув, заявил "медведь". – Про то, как там... а, черт!

Камера отъехала назад, показывая, что он уронил самокрутку. Вид у него стал совершенно потерянный.

– Черт. Опять все сначала. Я этот косяк всю мою жизнь пытаюсь забить. С тех пор как родился. Его еще гребаный Томас Джефферсон начал забивать и оставил мне завещание. Мол, я могу либо забить косяк до конца, или получить его усадьбу Монтичелло. К черту усадьбу, сказал я, хочу травку. И всю свою жизнь я забивал этот косяк, как честный слуга. А теперь его больше нет.

– Больше нет, – повторила блондинка и захихикала.

Продолжая напевать в такт мелодии и не пропустив ни единой ноты, мать наклонилась и взяла принадлежности из трясущихся лап "медведя". С видом знатока держа бумагу в одной руке, она разровняла на ней указательным пальцем табак и потянулась за наркотиком.

– Забей косяк, Бет, – шумно радовался "медведь", явно воодушевленный подобным поворотом событий. – Забей, забей, забей.

Камера показала крупным планом самокрутку, затем снова отъехала назад. Все было уже почти готово.

К этому времени у меня глаза чуть не вылезли на лоб. Моя мать только что забила косяк марихуаны.

– Поставь, – продолжал упрашивать "медведь". – Поставь песню про педиков. Давай, Дон, старина Дон, поставь ее, Дон, поставь.

Мать продолжала напевать.

Камера развернулась и вышла из комнаты в коридор. На полу лежала куча небрежно брошенных пальто. Я увидел кухню слева и лестницу справа и понял, что это наш старый дом, в Хантерс-Роке. Мебель и обстановка полностью отличались от тех, что я помнил, но помещения были теми же самыми.

Широко раскрытыми глазами я смотрел, как камера движется через холл, а затем начинает подниматься по лестнице. На мгновение наступила темнота, лишь снизу слышался приглушенный голос "медведя", который ревел, даже не пытаясь попасть в тон:

– Педерастия... содомия... феллация... куннилингус...

Отец поднялся на верхнюю площадку и ненадолго задержался, что-то бормоча себе под нос. Потом снова двинулся вперед, и я, вздрогнув, понял, куда он направляется. Внизу теперь наступила тишина, и слышалось только его дыхание и тихое шуршание ног по ковру. Отец открыл дверь в мою комнату.

Сперва было темно, но постепенно в просачивающемся с площадки свете стало можно различить мою кровать возле стены и спящего в кровати меня. Вероятно, мне было лет пять. Видна была лишь макушка, часть щеки, на которую падал свет, и кусочек плеча в темной пижаме. Стена была зеленого цвета, а ковер – коричневым, какими они и были всегда.

Отец постоял минуты две, не говоря ни слова и не двигаясь с места, – просто держал камеру и смотрел на меня спящего.

Я тоже сидел и смотрел, едва дыша.

Доносившийся с кассеты звук изменился, словно внизу заиграла другая мелодия. Послышались чьи-то тихие шаги по ковру, затем смолкли, и я понял, даже еще ничего не видя и не слыша, что мать теперь стоит рядом с отцом.

Камера еще несколько мгновений показывала мальчика в кровати – меня. Потом она медленно сместилась влево. Сперва я предположил, что они уходят, но потом понял, что камеру просто развернули в другую сторону.

Повернувшись на сто восемьдесят градусов, камера остановилась.

Родители смотрели прямо в объектив. Лица их полностью заполняли кадр, и никто из них не выглядел пьяным или обкуренным. Казалось, они смотрят прямо на меня.

– Привет, Уорд, – тихо сказала мать. – Интересно, сколько тебе сейчас лет?

Она бросила взгляд за камеру, вероятно, на спящего мальчика.

– Интересно, сколько тебе сейчас лет? – повторила она, и в голосе ее прозвучала грусть.

Отец продолжал смотреть в камеру. Он был лет на пять, может быть шесть, младше, чем я сейчас. Тихо, но без особой любви во взгляде он произнес: