Гордон Рис - Мыши Страница 17

Мне казалось, что она просто не в себе. Я хотела, чтобы к нам пришли на помощь. Я хотела поехать в госпиталь, чтобы меня избавили от этой жуткой боли в шее. Хотела, чтобы меня отмыли от этой липкой крови и я бы снова стала чистой, вдыхала запах мыла и талька, лежала на прохладных накрахмаленных простынях в больничной палате, а вокруг меня суетились медсестры. Но больше всего мне хотелось спать, спать часами, и забыть тот ужас, который только что пришлось пережить…

К моему изумлению, когда я снова посмотрела на маму, она смеялась — но не счастливым смехом, а горьким, нездоровым.

— Если бы все было так просто, Шелли… но это не так. — Она долго собиралась с мыслями, прежде чем снова заговорила: — Он уже уходил из дома, когда ты бросилась за ним в погоню. Он был без оружия…

— Без оружия! — воскликнула я, огорошенная ее словами. — Он мужчина. А я всего лишь девчонка.

— Это не имеет значения! Он покидал наш дом. У тебя был нож, а у него ножа не было.

— Мама, ты несешь вздор. Это была самооборона. Он ведь связал нас. Ударил тебя по лицу. Я не знала, действительно он ушел или собирался вернуться, чтобы убить нас. Он уже возвращался однажды, я не могла рисковать. Полиция никогда не примет его сторону и не обвинит нас…

— Шелли, я юрист. И знаю, о чем говорю. Если мы вызовем полицию, криминалисты обыщут каждый дюйм этого дома. Они быстро установят, что он не был в доме, когда ты напала на него. Мы будем вынуждены признаться, что у тебя в руках был нож, а он был безоружен. У полиции не будет иного выбора, кроме как привлечь нас к ответственности…

— Привлечь нас? Но за что?

— За убийство.

— Убийство? — Я не верила своим ушам. Да, определенно она была в шоке и несла всякую ересь…

— Будет судебный процесс. Сначала три-четыре явки в суд, а потом еще год ожидания начала самого процесса. Поднимется шумиха в прессе, для газетчиков это будет настоящей сенсацией — они обожают такие вещи. Я потеряю работу. Блейкли не захочет держать в своей фирме сотрудника, замешанного в столь грязном деле. Нам повезет, если суд присяжных отнесется к нам с симпатией и встанет на нашу сторону — если они поймут, что мы опасались за свою жизнь, что невозможно мыслить рационально, когда ты так напуган.

— А если не повезет?

— Если не повезет и попадутся плохие присяжные или особо грамотный обвинитель…

— Тогда что?

— Нас обвинят в убийстве.

— Но как? Это же безумие!

— Закон гласит, что ты имеешь право на самооборону, но только на разумную самооборону. Стоит только суд признать, что одно из тех ножевых ранений, что ты нанесла ему — всего лишь одно, — было неправомерным, и если будет доказано, что оно было потенциально смертельным…

— Что это значит?

— Если бы он умер от него позже, независимо от того, ударила я его или нет. Если судмедэкспертиза придет к такому выводу, тебя могут обвинить в убийстве.

Я молчала, потрясенная тем, что услышала. При таком раскладе все выглядело совсем по-другому.

Да, я защищала себя. Да, я защищала маму. Да, я думала, что он может вернуться… но верно было и то, что я не хотела, чтобы он скрылся, я обрадовалась, когда он забежал обратно на кухню. Я вспомнила, как грозила ему ножом, пока мы бегали друг за другом вокруг стола; как нацеливалась на удар в спину, в область сердца, когда он забился в угол; как мне хотелось, чтобы он затих навсегда. Если быть до конца честной, разве я не хотела убить его? А если хотела убить — разве это не убийство?

Не надо было догонять его. Это была глупая, непростительная ошибка. И если меня следовало наказать за это — что ж, значит, так тому и быть, но я не понимала, почему мама должна страдать из-за того, что совершила я.

— Но в чем твоя вина, мам? Ты ударила его, когда он меня душил. Ты спасла мне жизнь. Разве это можно считать убийством?

— Верно, Шелли, все верно, он действительно тебя душил. Но я ударила его дважды. Тот, второй удар… я знала, что ты уже вне опасности. Я знала, что он уже не опасен. Я бы могла позвонить тогда в полицию, и, кто знает, может, сейчас он был бы уже в госпитале и, возможно, даже оправился бы от ран. Но я этого не сделала. Я ударила его снова. Намеренно. Я… я не знаю, что на меня нашло. По правде говоря, я хотела его убить. Я знаю, что сделала это в состоянии аффекта, но если присяжные сочтут, что второй удар был превышением необходимой самообороны, тогда и меня обвинят в убийстве.

— Не могу поверить, — заскулила я. Мы отбили нападение вооруженного грабителя, но он по-прежнему представлял для нас угрозу. И даже убитый мог погубить нас обеих. — Что же нам делать, мама?

— Я, наверное, не переживу всего этого, — сказала она. — Суда, репортеров, шумихи. А тюрьма… тюрьма убьет меня.

— Что же нам делать, мам? — застонала я. — Что делать?

На часах было 5:56, когда мама снова заговорила. Мутный серый рассвет прокрадывался в кухонное окно, в саду весело щебетали птицы, приветствуя утро наступающего дня, который для них был таким же, как и все остальные.

— Я думаю, нам нужно закопать его в саду, — сказала мама.

17

Так мы и сделали. Закопали его в саду.

«Сюрреализм» — только таким словом можно описать то, что происходило в течение следующего часа. Мы с мамой как будто ступили в странный мир Зазеркалья, где знакомая реальность была представлена в форме абсурда и гротеска. Я знала, что все это происходит наяву, но в то же время не могла поверить, что все это происходит наяву.

Вот мы с мамой надеваем резиновые сапоги, чтобы не ступать босиком по липким лужам крови, и, хватая грабителя за ноги, тащим его из-под стола.

Потом обсуждаем, где похоронить его — в огороде или в розарии, — деловито и спокойно, словно речь идет о выборе обоев для моей спальни (в конце концов мы выбрали розарий, поскольку до огорода было слишком далеко, чтобы тащить труп, и к тому же он располагался близко к дороге).

Безжизненное тело грабителя сопротивляется нашим усилиям.

Вот мы с мамой тащим труп (труп! мертвого человека!) по росистой траве, и птицы истерично щебечут в деревьях на рассвете чудесного весеннего дня.

Голова грабителя бьется о бетонные ступеньки, пока мы спускаем его к лужайке и розарию (я морщилась от каждого стука, а потом уговаривала себя: он все равно ничего не чувствует — он мертв, и поняла, что смерть — слишком сильное потрясение для меня, и я не могу избавиться от мысли, что он все-таки чувствует боль).

Вот мама отпрыгнула назад, когда у него с ноги слетела кроссовка и осталась у нее в руке, а потом неуклюже плюхнулась на попу, прямо как в забавном домашнем видео.

Вот мы идем по саду, спотыкаясь и корчась от хохота, пока труп лежит лицом вниз на траве, с вытянутой вперед рукой, как у спортсмена-пловца.

Заходим в сарай за лопатами — на этот раз не для того, чтобы копать грядки, а чтобы закопать труп, зарыть тощего, чахлого двадцатилетнего юношу в известковую почву нашего палисадника.

Возвращаясь с лопатами, мы обнаруживаем большого рыжего кота — прежде мы его ни разу не видели, да не видели и с тех пор, — который слизывает кровь с кончиков пальцев трупа (при нашем приближении он нехотя отошел и исчез, проскочив в невероятно маленькую дырку в изгороди).

Увлеченно копая могилу, мы вдруг видим фермера за рулем нелепого трактора «Хит Робинсон», который, рыча, спускается по узкому серпантину, всего в ста пятидесяти метрах от того места, где мы стояли; мы видим, как он бросает мимолетный взгляд в нашу сторону и салютует нам вытянутой рукой, пока не скрывается из виду.

Мы приветливо помахали ему в ответ, две женщины в заляпанном кровью ночном белье, закапывающие в своем палисаднике труп в половине седьмого утра.

В розарии нашлось достаточно места, чтобы поместить труп, не выкапывая ни одного розового куста. После ночного дождя верхний слой почвы был влажным, и наши острые лопаты легко прорезали его. Почва была жирной и налипала на лезвия, так что время от времени нам приходилось счищать ее подошвами сапог. Однако чем глубже мы пробирались, тем труднее становилась задача. На глубине в два фута земля была не тронута дождем и казалась твердой, как камень.

Я порядком вспотела. Меня подташнивало, кружилась голова, и пришлось снять тяжелый халат, прежде чем продолжить работу. Мы обе были слишком слабы и измотаны бессонницей, чтобы справиться с упрямой землей, и, пока мы безуспешно махали лопатами, день все активнее вступал в свои права. Я начинала чувствовать себя уязвимой, незащищенной от людских глаз, хотя на мили вокруг никого и не было — фермер давно проехал, дорога была пустынной, а окрестные поля тихи и неподвижны, как на фотоснимке. Мне вдруг вспомнилась любимая присказка моей учительницы по религиозному воспитанию: Бог все видит.