Харлан Кобен - Чаща Страница 17

Она припарковалась рядом со старым автомобилем отца, проржавевшим желтым «жуком», сработанным давным-давно в Германии. «Жук» стоял на том самом месте, куда Айра поставил его более года назад. Ее отца не держали взаперти. В любое время он мог уехать совсем. Мог приезжать и уезжать. Но — грустный факт — он практически не покидал своей комнаты. Левацкие наклейки на заднем бампере совсем выцвели. У Люси в бардачке лежал запасной комплект ключей от «фольксвагена», и всякий раз она на какое-то время заводила двигатель, чтобы подзарядить аккумулятор. Сама в это время сидела, вспоминала, представляя Айру за рулем, при открытых окнах, с бородой, улыбающегося, приветствующего взмахом руки и нажатием на клаксон каждого, кто его обгонял. Но у нее не хватало духа самой проехаться на «жуке».

На регистрационной стойке Люси расписалась в книге посетителей. В этом доме жили главным образом люди с хроническими заболеваниями и умственными расстройствами. Поэтому если одни выглядели совершенно нормальными, то другие напоминали персонажей романа «Пролетая над гнездом кукушки».

В Айре хватало и от первых, и от вторых.

Люси остановилась в дверях. Отец сидел спиной к ней, в знакомом пончо. Седые волосы торчали во все стороны. Песня «Давайте жить сегодня» группы «Грасс Рутс»,[14] классика 1967 года, гремела из стереосистемы, которую Айра по-прежнему называл «хай-фай». Люси подождала, пока Роб Грилл, ведущий вокалист, отсчитал: «Один, два, три, четыре», — после чего вся группа взревела: «Ша-ла-ла-ла, давайте жить сегодня». Люси закрыла глаза, мысленно повторяя слова.

Отличная, отличная песня.

В комнате хватало и бус, и тай-даев,[15] стену украшал постер «Куда пропали все цветы».[16] Люси улыбнулась, но невесело. Ностальгия — это одно, распад личности — совсем другое.

Когда у отца стало отмечаться слабоумие — следствие возраста или употребления наркотиков, — точно никто сказать не мог. Айра всегда отличался рассеянностью и жил в прошлом, поэтому не представлялось возможным установить начало процесса. Так, во всяком случае, говорили врачи. Но Люси знала: первые признаки появились в то лето. Вину за трагедию в лесу прежде всего возложили на Айру. Ему следовало принять более серьезные меры по обеспечению безопасности отдыхающих.

От родственников погибших и пропавших без вести ему досталось даже больше, чем от прессы. Мягкий по натуре, Айра не смог этого выдержать. Случившееся подкосило его.

Наиболее уютно Айра чувствовал себя в 1960-х годах, хотя и сохранил отрывочные воспоминания о других десятилетиях. Чаще всего ему теперь казалось, что он по-прежнему в 1968 году. Но порой он вспоминал правду (об этом говорило выражение его лица), однако не хотел смотреть ей в глаза. Поэтому, исходя из установок новой «коррекционной терапии», врачи не возражали против того, чтобы все в комнате Айры выглядело как в 1968 году.

Лечащий врач объяснил Люси, что слабоумие с годами только усугубляется, поэтому необходимо стремиться к тому, чтобы пациент почаще радовался и не испытывал стрессов, даже если это означало, что он будет жить не в реальном, а в воображаемом времени. Айра предпочитал 1968 год. Тогда он был счастлив. Так почему не позволить ему вернуться туда?

— Привет, Айра.

Айра (он никогда не хотел, чтобы Люси называла его папой) медленно повернулся на голос. Поднял руку, тоже медленно, словно находился под водой, поприветствовал дочь:

— Здравствуй, Люси.

Она смахнула с глаз слезы. Он всегда узнавал ее, всегда знал, кто она. Казалось бы, возникало противоречие: он жил в 1968 году, когда его дочь еще не родилась, однако это никоим образом не разрушало иллюзию Айры.

Он улыбнулся Люси. Слишком добрый, слишком великодушный, слишком наивный для жестокого мира. Она воспринимала его, как экс-хиппи, а это означало, что в какой-то момент Айра перестал быть хиппи. Однако он оставался верен идее и через много лет после того, как остальные отказались от тай-даев, силы цветов и бус мира, подстриглись или побрились наголо.

У Люси было прекрасное детство. Отец никогда не повышал на нее голос, ничего не запрещал, старался, чтобы она увидела и испытала все — даже, возможно, и лишнее для ребенка. Это может показаться странным, но практически полное отсутствие запретов привело к тому, что единственный ребенок Айры, Люси Силверстайн, по нынешним стандартам в какой-то степени могла считаться ханжой.

— Я так рад, что ты здесь… — Подволакивая ноги, он направился к ней.

Она шагнула вперед, обняла его. От отца разило старостью и запахом немытого тела. И пончо следовало отдать в чистку.

— Как себя чувствуешь, Айра?

— Отлично. Как никогда, хорошо.

Он открыл пузырек, достал витаминную таблетку, бросил в рот. Витамины Айра любил. Несмотря на неприятие капитализма, ее отец в начале семидесятых заработал на витаминах неплохие деньги. Потом отошел от бизнеса, купил летний лагерь на границе Нью-Джерси и Пенсильвании. На какое-то время устроил там коммуну. Позже он преобразовал ее в летний лагерь.

— Так как ты? — спросила она.

— Как никогда, хорошо, Люси.

А потом он заплакал. Люси села рядом, взяла его за руку. Он плакат, смеялся, снова плакал. Повторял и повторял, что очень ее любит.

— Для меня ты мир, Люси. Я вижу тебя… я вижу, что все так и должно быть. Ты понимаешь, о чем я?

— Я тоже тебя люблю, Айра.

— Видишь? Об этом я и толкую. Я самый богатый человек в мире.

И он снова заплакал.

Она не могла задерживаться надолго. Спешила вернуться в кампус, выяснить, что удалось узнать Лонни. Голова Айры лежала у нее на плече. Его перхоть и запах старости начали раздражать. Когда вошла медсестра, Люси воспользовалась возможностью, чтобы ретироваться. За это она ненавидела себя.

— Я приеду на следующей неделе, идет?

Айра кивнул. Когда она уходила, он уже улыбался.

В коридоре ждала медсестра. Люси забыла ее имя.

— Как он? — спросила Люси.

Вопрос был риторический. Состояние пациентов здесь менялось только в худшую сторону, и родственники обычно не хотели об этом слышать. Вот медсестра и отвечала: «Все у него хорошо».

Но на этот раз Люси услышала другое:

— В последнее время ваш отец стал очень возбужденным.

— В каком смысле?

— Вообще-то Айра — милейший человек на свете. Но его перемены настроения…

— У него всегда часто менялось настроение.

— Не так, как теперь.

— Он становится злобным?

— Нет, дело не в этом…

— Тогда в чем?

Она пожала плечами:

— Он стал много говорить о прошлом.

— Отец всегда говорит о шестидесятых.

— Нет, о более близком прошлом.

— То есть?

— Он говорит о летнем лагере.

Люси почувствовала, как у нее защемило в груди.

— И что он говорит?

— Повторяет, что ему принадлежал летний лагерь. А потом что-то кричит о крови, лесах, темноте. И плачет. Просто мурашки бегут по коже. До прошлой недели он ни слова не произносил о лагере. Тем более о том, что лагерь этот принадлежал ему. Конечно, с головой у Айры плохо. Может, он все это просто выдумал?

На вопрос медсестры Люси не ответила. Из глубины коридора послышался голос:

— Ребекка?

— Я должна бежать, — сказала медсестра, которую, как Люси вспомнила, звали Ребекка.

Оставшись в коридоре одна, Люси снова заглянула в комнату Айры. Отец сидел спиной к ней, уставившись в стену. Она задалась вопросом: что происходит в его голове? Чего он ей не говорил?

Что знал о той ночи?

Наконец Люси направилась к выходу. На регистрационной стойке ее попросили расписаться в журналах. У каждого пациента была в нем своя страница. Регистратор открыл страницу Айры, и Люси уже собралась не глядя поставить закорючку, как сделала по приходе в дом престарелых. Но не поставила.

Она увидела в журнале чужую фамилию.

На прошлой неделе к Айре приходил посетитель. Первый и единственный посторонний человек за все время его пребывания в этом доме. Люси нахмурилась, прочитала имя, фамилию. Видела их впервые.

Маноло Сантьяго. И кто, черт побери, это мог быть?

ГЛАВА 10

ПЕРВЫЙ СКЕЛЕТ

Получалось, что я не мог сразу поехать к Райе Сингх. Возникло более неотложное дело. Я вновь посмотрел на картотечную карточку. «Первый скелет». Намек: будут и другие.

Но давайте начнем с этого — моего отца.

Только один человек мог помочь мне, когда дело касалось моего отца. Я достал мобильник и нажал на кнопку с цифрой «6». По этому номеру я звонил редко, но он оставался в режиме быстрого набора. И я полагал, что останется навсегда.

Мне ответили после первого гудка — прозвучал низкий рычащий голос.

— Пол? — Даже это одно слово звучало с акцентом.

— Привет, дядя Сош.

Конечно, он был мне не дядя, а просто близкий друг нашей семьи еще со времен жизни в Советском Союзе. Я не виделся с ним три последних месяца, со дня похорон отца, но, едва услышал его голос, перед мысленным взором тут же возник этот огромный, медведеподобный мужчина. Отец говорил, что в свое время дядя Сош был самым влиятельным человеком в Пулкове, пригороде Ленинграда, где они оба выросли.