Гильермо Мартинес - Долгая смерть Лусианы Б. Страница 17

Видимо, он не ждал от меня ни подтверждения, ни опровержения этой фразы, поскольку даже не взглянул в мою сторону. Я подумал, что мое первое впечатление от Лусианы было примерно таким же: решительная девушка, уже осознавшая свою сексуальную привлекательность и намеренная вовсю ею пользоваться.

— Так вот, как я уже говорил, сначала не было ничего, кроме мелких услуг и готовности угодить, но однажды я понял, что Лусиана хочет привлечь внимание не только к своей работе, но и к себе. При прощании она начала чуть дольше задерживать руку у меня на плече, стала иначе одеваться и настойчивее искать мой взгляд. Меня это забавляло, но не беспокоило — в ее возрасте многие считают себя неотразимыми, а уж красавицы вообще уверены, что ни один мужчина не может пройти мимо, не взглянув на них. В то время я диктовал ей одну главу с безумно сексуальными сценами и, уже зная о ее религиозном воспитании, в глубине души опасался, как бы она вдруг не сбежала. У двух женщин, соблазнявших моего героя, были большие груди, и я подробно их описывал. Наверное, это ее уязвило, и она решила доказать, в первую очередь себе, что может быть для меня привлекательной. В следующей главе говорилось, что на руке одной из женщин после укуса змеи и долгого нагноения остался заметный шрам в форме монеты. Было начало весны, и Лусиана пришла в легкой рубашке с длинными рукавами. Оказывается, у нее после прививки тоже остался шрам, и она спустила рубашку с плеча, чтобы показать мне. Стоя рядом, я увидел это голое плечо, спущенную вместе с рубашкой бретельку, еле заметную ложбинку между грудей и, наконец, руку, которую она с невинным видом мне продемонстрировала. На несколько мгновений я застыл, глядя на шрам, глубокий и круглый, словно от ожога сигаретой, а потом сообразил, что она ждет, пока я до него дотронусь. Тогда я большим пальцем осторожно, круговыми движениями погладил кожу. Думаю, она заметила мое замешательство, а когда я встретился с ней глазами, в них мелькнула радость триумфатора, после чего она небрежно поправила бретельку и натянула на плечо рубашку. Некоторое время ничего не происходило, словно она удовлетворилась победой — хотела привлечь мое внимание и добилась этого. Я же, к сожалению, стал замечать, что жду какого-то нового знака в повторяющемся изо дня в день неизменном ритуале. И вот однажды она начала производить какие-то манипуляции со своей шеей — то вертела головой из стороны в сторону, пока не хрустнут позвонки, то откидывала голову назад, словно пыталась смягчить возникшую боль.

— Да, да! — воскликнул я, не веря своим ушам. — У меня она тоже такой трюк проделывала.

Но Клостер, поглощенный рассказом, даже не остановился.

— Естественно, я спросил, в чем дело, и она ответила, что дело в чрезмерном напряжении спины и рук и окостенении позвоночных дисков, и это объяснение отчасти меня удовлетворило. Наверное, ни ибупрофен, ни другие противовоспалительные средства ей не помогали, поскольку, по ее словам, ей прописали йогу и массаж. Я спросил, где именно у нее болит, и тогда она склонилась над клавиатурой и как-то очень естественно и доверительно перекинула волосы вперед. Увидев ее длинную обнаженную шею с выпуклой цепочкой позвонков, я уперся пальцем в выемку между ними, локтями — в плечи, а большими пальцами начал поглаживать усталые мышцы. Она застыла, но внутри у нее все трепетало — видимо, она была потрясена не меньше меня, однако не произнесла ни слова, и постепенно я почувствовал, как сначала ее шея, а потом она вся начала расслабляться, поддаваясь скользящим массирующим движениям. Вдруг жар ее плеч залил мне руки, и она, очевидно тоже ощутив опасность и неуместность своей мимолетной забывчивости, выпрямилась, откинула назад волосы, поблагодарила меня, будто я действительно помог, и сказала, что теперь ей гораздо лучше. Она разрумянилась, но мы оба делали вид, будто случившееся не имеет никакого значения и не требует обсуждения. Я попросил ее сварить кофе, она, не глядя на меня, встала, а когда вернулась с чашкой, я продолжил диктовку как ни в чем не бывало. Думаю, это был второй шаг на том пути, о котором я говорил. Я считал, на этом все и закончится, она не захочет идти дальше, и в то же время каждый день ждал чего-то нового. Я заметил, что не могу в полной мере сосредоточиться на романе, следя за любыми сигналами, посылаемыми ее телом. В то время я на целый месяц собирался в Италию, в один писательский пансион, и теперь раскаивался, что принял предложение. С тех пор как я начал диктовать Лусиане, я уже не представлял себя сидящим в одиночестве перед экраном компьютера. Естественно, взять ее с собой, я тоже не мог. Больше всего я боялся, что исчезнет возникшая между нами молчаливая близость. Накануне моего отъезда она опять принялась похрустывать позвонками, словно все это время боль никуда не уходила, хотя она и не жаловалась. Я подсунул руку ей под волосы, положил на шею, спросил, по-прежнему ли у нее болит, и она, не поднимая глаз, кивнула. Когда я одной рукой начал массаж, она чуть наклонила голову вперед, чтобы я мог помассировать повыше, и я другой рукой стал придерживать ее за шею, отчего на свободной блузке с расстегнутой верхней пуговицей расстегнулась и вторая. Она даже не попыталась застегнуть ее. Мы были неподвижны, словно нас загипнотизировали, и только мои руки продолжали размеренные движения. В какой-то момент я положил их ей на плечи и понял, что она без лифчика. Это меня слегка удивило, зато позволило увидеть маленькие детские соски, чуть выступающие на ткани. Почему-то ее неожиданная нагота меня остановила, и теперь уже я убрал руки и отступил, словно отшатнулся от края пропасти. Она поправила волосы, потом порывисто скрутила их и, все еще не глядя на меня, спросила, приготовить ли кофе. Наверное, это была решающая веха на нашем пути, но я сделал вид, что ничего не заметил. Когда она вернулась из кухни, пуговица была застегнута, и снова будто бы ничего не произошло. Мы договорились, что по возвращении я ей позвоню, и я заплатил за месяц своего отсутствия в надежде, что она не станет искать другую работу. Мы простились, как обычно. В Италии я купил ей подарок, который так никогда и не подарил, несколько раз порывался послать открытку, а вернувшись, сразу позвонил. Я надеялся, все останется по-прежнему и почти неощутимый таинственный поток, всегда несущийся в одном направлении, подхватит нас в том же месте, где мы из него вышли. Но что-то изменилось — что-то и всё. Когда я спросил, чем она занималась этот месяц, она рассказала про вас, и по ее интонации, блеску глаз я все понял.

— Все? — не выдержал я. — Но ничего не было, она лишь однажды позволила себя поцеловать.

На сей раз Клостер задержал на мне взгляд. Сделав пару глотков, он внимательно изучал меня поверх чашки, словно сомневался, можно ли мне доверять, и хотел убедиться, что я не лгу.

— Судя по тому, как она рассказывала, вернее, на что намекала, картина складывалась иная — очень ясная и немного унизительная, хотя, конечно, я не спрашивал прямо, а она, естественно, всего не говорила. Просто дала понять, что с вашей хваткой и напористостью хватило и месяца. Мысль о том, что я потерял ее, разозлила меня и не давала покоя, поэтому в тот день я не продиктовал ни строчки. Она все так же сидела на том же стуле, но теперь казалась мне чужим человеком, о котором я на самом деле ничего не знаю, и это мешало мне сконцентрироваться на романе. Я с горечью отметил, что в случае с Генри Джеймсом механизм секретарш и стенографисток функционировал безупречно только потому, что женщины его не волновали. Рассудка нас лишает не Зло — и не бесконечность, как считал наш поэт, — а секс. Я недооценил Лусиану и попал в унизительную зависимость от нее — ни дать ни взять подросток с помутившимся от гормонов разумом. Я презирал себя, не мог поверить, что в этом возрасте со мной такое приключилось. В течение нескольких дней напряжение все нарастало, я был не в состоянии продиктовать ни слова, словно мои молчаливые терзания стали преградой и для продвижения романа. Я топтался на месте, когда она была рядом, и боялся, что так же буду топтаться и без нее. То, что в свое время показалось мне совершенным механизмом, превратилось в совершенный кошмар. Мой самый амбициозный замысел, который я вынашивал в течение многих лет и ради которого были написаны все предыдущие книги, забуксовал в ожидании хоть какого-то посыла или сигнала от этого неподвижного, недоступного тела. Но однажды утром я взял себя в руки, и моя собственная любовь подала мне долгожданный знак. Я начал диктовать одну из жесточайших сцен романа — о первой методичной расправе убийц-каинитов — и вдруг ощутил, что слова сами ведут меня, а их, в свою очередь, произносит некий мощный, свободный и грубый внутренний голос. Сколько раз я смеялся над писателями, похваляющимися тем, что просто следуют за своими героями, над их романтическими бреднями и сказками о вдохновении, поскольку сам был способен лишь медленно выстраивать фразу за фразой, мучаясь, сомневаясь, прикидывая так и эдак. И вот теперь меня подхватила волна примитивной и бесстыдной жестокости, не оставляющей ни времени, ни места для сомнений, рождающей свирепый, но столь желанный экстаз. Так быстро я никогда еще не диктовал, фразы громоздились одна на другую, однако Лусиана как-то ухитрялась не отставать и ни разу не прервала меня. Казалось, скорость захватила и ее, она напоминала пианиста-виртуоза, которому наконец-то выпала возможность показать себя во всем блеске. Так продолжалось примерно часа два, хотя для меня время исчезло, словно я находился вне любых человеческих измерений. Когда я взглянул через плечо Лусианы, то обнаружил, что мы продвинулись почти на десять страниц — больше, чем за целую неделю. Это привело меня в хорошее настроение, и я впервые за последние дни взглянул на ситуацию по-иному. Возможно, я все преувеличил и сделал поспешные выводы, а она просто хотела уколоть меня и упомянула вас, чтобы разбудить ревность, — обычная девчачья уловка. Я пару раз пошутил, и она рассмеялась беззаботно, как раньше. Однако неожиданная эйфория ввела меня в заблуждение, и я не сумел правильно распознать сигналы. Я попросил приготовить кофе, и она, вставая со стула, выгнула спину, поднесла руку к шее, и наконец раздался тот хруст, которого я так долго ждал. Она была совсем близко, и я решил, что она воспользовалась старым условным знаком, напоминая о прошлом и предоставляя мне вторую попытку. Я положил руки ей на плечи, повернул к себе и притянул, намереваясь поцеловать, что оказалось роковой ошибкой. Она оттолкнула меня и, хотя я сразу отпустил ее, пронзительно вскрикнула, словно боялась, что я опять на нее наброшусь. Несколько мгновений мы молчали. Лицо у нее исказилось, она дрожала, а я не понимал, в чем дело, я ведь даже не коснулся ее губ. В дверях появилась дочка, и я подумал, что жена тоже могла слышать крик. Я поспешил успокоить Паули, она ушла, и мы опять остались одни. Лусиана взяла свою сумку и взглянула на меня так, будто видела в первый раз, а еще в ее глазах я прочел страх и отвращение, будто я совершил страшное преступление. Еле сдерживая ярость, она сказала, что ноги ее больше не будет в моем доме. Этот тон невинно оскорбленной возмутил меня, но я сдержался, напомнив только, что она сама подавала мне знаки. Мои слова окончательно вывели ее из себя, и она опять чуть не перешла на крик, без конца повторяя «Какие знаки, какие знаки…», глотая при этом слоги и еле сдерживая слезы. Такая бурная реакция мне по-прежнему казалась непонятной, но вдруг среди сбивчивых обвинений я разобрал слово «суд», и постепенно до меня дошел истинный смысл произошедшего — мелкий, гнусный и непристойный. Я вспомнил, что несколько дней назад подписывал при ней договоры на перевод своих произведений, а потом отправил ее с этими документами на почту, и по пути она вполне могла ознакомиться с цифрами. Я вспомнил также, что несколько раз в письмах по электронной почте обсуждал состояние своих счетов. Я всегда был очень щедр с ней, показывая тем самым, что удовлетворен ее работой. Лусиана знала, что меня приглашают в разные страны и я много путешествую. Исходя из всего этого она, видимо, решила, что я чуть ли не миллионер.