Жан-Кристоф Гранже - Конго Реквием Страница 18

– Ваша жена знает, что вы ужинаете со мной?

– Но… конечно.

– И ни замечаний, ни скандала?

У него вырвался короткий смешок.

– В нашей семье такое не принято.

Она спросила себя, что он имел в виду, но предпочла продолжить викторину:

– Сколько лет вашим детям?

– Старшему, Хуго, одиннадцать. Его брату, Ноа, восемь.

Подошли принять заказ. Гаэль решила за обоих, выбрав множество блюд на двоих.

– Должна вас предупредить, – продолжила она наигранно строго, – этим вечером предметом разговора будете вы.

– Почему?

– Потому что про меня вы уже все знаете.

Она подметила его нервное движение: он все время потирал ладони, словно пытаясь их согреть, отчего возникал звук, похожий на шорох сухих листьев и напоминающий Морвана с его змеиной кожей. Неприятно, и даже очень.

– Кац – откуда такая фамилия?

– Она еврейская, если вопрос был об этом.

– Вопрос был совсем не об этом!

– Сама фамилия немецкого происхождения, – успокоительно улыбнулся он снова. – Мой отец собирал машины в Восточном Берлине в шестидесятых годах. Потом перешел к «врагу», на французскую фирму, уж не помню названия, прежде чем эмигрировать во Францию.

– Вы родились во Франции?

– Почти: в Эльзасе. И там жил до института.

– Почему вы выбрали эту профессию?

Вопрос вырвался сам собой – она поклялась себе его не задавать: слишком банально. Профессия психоаналитика, как и профессия копа или проститутки, интригует. Как дочь префекта, занимающаяся эскорт-услугами в свободное время, она могла придумать что-то поинтереснее.

– Могу дать простой ответ… Для меня это лучшая профессия в мире.

– И как вы ее для себя определяете?

Он уперся локтями в стол – в отсветах свечей его костистое лицо казалось измученным.

– Я механик. Я чиню и привожу в рабочее состояние мужчин и женщин. Я прочищаю их души и даю положительную энергию. Я поддерживаю любовь против смерти.

– Вы идеалист.

– Думаете, я уже перерос возраст подобных представлений?

– Я не знаю вашего возраста.

– Сорок шесть лет.

Принесли заказ. Первый урожай ответов был чистосердечным и скорее удовлетворительным. Дав пояснения по каждому блюду (она изображала знатока, хотя была здесь всего второй раз), она приступила к дальнейшим расспросам, по-прежнему с долей агрессивности:

– И вас не утомляет целыми днями выслушивать причитания и фантазии?

– А вас послушать, так я просто мусоропровод.

– Отчасти, разве нет?

– Я не слушатель, я только ключ. Мои пациенты разговаривают сами с собой.

– Вы продержались четверть часа.

– Прежде чем что?

– Прежде чем стали вешать мне на уши вашу психодрянь.

Он поднял свой стакан – вернее, чашку: они заказали чай с пряностями.

– Вы несправедливы: допрос ведете вы.

Она повторила его жест и отпила глоток.

– Верно, но вы же меня знаете, да? Когда я не цинична, я враждебна. Когда я ни то и ни другое, я плачу. Лучше скажите мне, зачем вы пригласили меня на ужин?

Еще один вопрос, который ей стоило держать при себе.

– Скажем так: я хочу быть вашим другом.

– Какое разочарование… – жеманно протянула она.

– Вы не правы: это, скорее, доказательство того, что у меня большие надежды.

Она не стала настаивать из страха получить в ответ избитое рассуждение о дружбе, которая выше любви. Предпочла вернуться к прагматическим вопросам – о его буднях, о работе. Но тут ей много не перепало. Он не преподавал в институте, не числился в штате какой-нибудь психиатрической больницы: ничего блистательного или особенного. Он говорил о своем кабинете как о мелкой лавочке.

И однако, она не уставала разглядывать его лицо – во время сеансов голос Каца ассоциировался с пустотой или с трещинами на потолке. Теперь она могла наблюдать существо из плоти и крови, правда в основном из костей.

С некоторым запозданием она заметила, что говорит без умолку, кстати и некстати. Ей казалось, что она выпила, но нет – так действовало возбуждение. Голова у нее кружилась, как молитвенный барабан.

Внезапно психоаналитик жестом попросил ее остановиться. Его глаза были устремлены на тарелку Гаэль: та к ней не прикоснулась. По сути, она тоже проходила тест. Десять лет анорексии, и все, что Кац знал об этой проблеме, она сама ему и рассказала.

– Это не то, что вы думаете, – бросила она, погружая ложку в свой наси-горенг[25]. – Я все говорю и говорю и забываю есть.

– Тогда давайте говорить буду я. Я хочу, чтобы вы поняли: то, что я предлагаю, куда более ценно, чем сексуальная связь.

Она поднесла ложку ко рту – изумительно.

– Так мужчины говорят дурнушкам.

– Гаэль, я вас знаю до глубины. Этот образ отца, который вы ненавидите…

– Это не образ, а реальность. Сволочь, которая…

– Вам присущ только один тип общения с мужчинами – борьба, а в качестве оружия вы используете свое тело. Вы сотворили из этого свой крестовый поход, свой невроз…

– Мне оплатить консультацию?

– Выслушайте меня. Сегодня я предлагаю вам другой тип поддержки, защиты. Я могу помочь вам разрушить ту ассоциацию, которая является основой вашей личности: мужчина-враг. – Он улыбнулся. – Я хотел бы стать, скажем так, первым помилованным…

Она отпила глоток чая – он остыл.

– Мне больше нравилось, когда мы говорили о вас, – напряглась она.

– Мы говорим о нас. Я не должен больше быть для вас ни психиатром, ни мужчиной, как все прочие, то есть сексуальной добычей. Я просто буду вашим другом.

Она почувствовала, как к глазам подступают слезы. Она не понимала намерений Каца, но его доброжелательность была ей отвратительна. Из всех чувств, которые она могла вызывать, худшим была жалость.

– Извините меня.

Она кинулась в туалет, чтобы выплакаться. Черт, черт и черт… За кого он себя принимает? Целый год он доводил ее до исступления своим молчанием, а теперь заговорил как священник.

Когда она добралась до зеркала над раковиной, то уже взяла себя в руки. В золотисто-коричневом окружении – все те же балийские мотивы – она оглядела себя: маленькая, опустошенная, в ярости. Не ужин, а отстой, сказала она себе. Полный провал. И нечего из штанов выпрыгивать. Она забыла сумочку: поправить макияж не удастся. Немного холодной воды на лоб, похлопаем себя по щекам – и вперед… Поднимаясь по лестнице, она успела передумать. Нужно дать ему еще один шанс. Впервые мужчина протягивал ей руку, а не что-то другое.

Она прошла через зал, как если бы выходила на сцену, разглаживая ладонями свое маленькое черное платье. И застыла в нескольких метрах от стола, ошеломленная. Скрытый в тени, Эрик Кац незаметно под столом шарил в ее сумочке.

Пока она собиралась с духом, чтобы снова двинуться вперед, он заметил ее и заулыбался. Сумочка вернулась на место, на свободный стул. Она могла бы подумать, что ей примерещилось, но нет. Что он искал? Какова была настоящая цель этого ужина?

К моменту, когда она снова устроилась за столом, к ней вернулось ее обычное мировосприятие – то есть ярость и презрение. Она по-прежнему улыбалась, и даже еще простодушнее: эта роль давалась ей лучше всего. Кац разговаривал с ней, и она отвечала – с юмором и живостью. Действовала она на автопилоте: ничто из того, что происходило за столом, ее больше не интересовало.

Заледенев до костей, Гаэль приняла решение: она заставит его дойти до конца в своих желаниях и вырвет его тайну.

Этот человек что-то искал – и она узнает, что именно.

«Turned a Whiter Shade of Pale…»[26]

Лонтано, 1970 год. В парадном зале «Лучезарного Города» эхом отдавались аккорды «Procol Harum», в то время как снаружи в тишине сочился слезами лес.

Морван помнил и гармоничное продолжение отрывка (знаменитый «Канон» Пахельбеля[27]), и шероховатый тембр органа Хаммонда[28]. Голос любви – но и голос смерти. На танцевальной площадке в такт передвигались пары, но каждый пребывал в одиночестве, унесенный этим дыханием церкви, пульсирующим в ритме зеркального шара.

Мэгги, в мини-шортах, шептала ему на ухо, что даже в такую жару она вынуждена надевать колготки из-за комаров, а эти твари умудряются пробраться даже сквозь них… ее раскаленный смех, хриплый голос. Он чуть отстранялся, чтобы полюбоваться на ее веснушки, напоминавшие витаминный порошок, который давали ему в сиротском приюте, – одно из немногих приятных воспоминаний его детства.

А теперь этот порошок рядом, прямо у его губ. Его витамин навсегда…

За шепотом Мэгги он различал слова песни: женщина с призрачным лицом, улетающий потолок, мельник, рассказывающий свою историю, и человек, витающий среди игральных карт… Слова нанизывались, и Морван думал о собственной судьбе: в некотором смысле песня рассказывала о его жизни – жизни человека, которого преследовала бледная женщина, одно из тех созданий, что населяют поэзию Верлена. Что предсказывала ему музыка? Что ему никогда не уйти от проклятия и бледная женщина всегда отыщет его.