Гильермо Мартинес - Долгая смерть Лусианы Б. Страница 18

— По ее словам, она не собиралась подавать иск, хотела просто попугать вас, но мать убедила ее это сделать. Неужели вы думаете, она настолько расчетлива и разработала целый план?

— Я только что имел удовольствие прочитать сказку, которую она для вас сочинила, — холодно произнес он. — Не кажется ли вам странным, что она упустила столько всяких подробностей? Вы можете уточнить у нее все, о чем я вам рассказал. Или вы полагаете, я могу наброситься на женщину без всякого поощрения с ее стороны? Этот случай был первым и единственным в моей жизни, и я не мог понять, что произошло. Дело не в том, что меня отвергли, а в такой странной реакции. Единственным объяснением являлась угроза подать в суд. Сначала мне тоже было чрезвычайно трудно в это поверить. Когда она ушла, я без конца спрашивал себя, неужели я действительно так виноват — ведь я хотел всего лишь разок поцеловать ее. Но угроза оказалась отнюдь не пустой, ее заявление пришло два дня спустя. Я вскрыл конверт у себя в кабинете. Увидев ее почерк и немыслимую сумму, которую она требовала, я подумал, что это, видимо, написано сразу после ухода, в порыве негодования, и что действовала она сгоряча. Первая же фраза о сексуальном домогательстве заставила меня подпрыгнуть от возмущения, однако обвинение показалось мне таким вздорным, что я даже не стал ничего отвечать, просто порвал бумагу, чтобы жена не нашла. Мерседес я сказал, что Лусиана больше не придет, так как нашла работу на полный день, и, хотя ее удивило, что девушка не попрощалась с Паули, вопросов она не задавала. Паули, наоборот, не переставая о ней говорила. За месяц ничего не произошло, и я уже было подумал, что все позади, но на следующее же утро в дверь опять позвонил почтальон. Я находился в кабинете, и жена, не желая беспокоить меня, сама расписалась в получении. Конечно же она прочитала, кто отправитель. Положив письмо мне на стол, она осталась стоять рядом в ожидании, пока я его вскрою. Думаю, она одновременно со мной увидела первую фразу, написанную тем же почерком, что и в прошлый раз, словно письмо, которое я разорвал, вернулось ко мне нетронутым. Стоило ей прочитать эти два слова, это гнусное обвинение, как она вырвала бумагу у меня из рук, и я понял, что начинается настоящий кошмар. Во время чтения она дрожала от ненависти и радости. У нее появился предлог, которого она столько лет ждала и который давал ей возможность уйти и забрать Паули, забрать навсегда. Она кричала, оскорбляла меня и все время повторяла, что сохранит это письмо и Паули, когда вырастет, узнает, кто такой на самом деле ее папочка. Естественно, она не дала мне ничего объяснить, не желала ничего слышать, да у меня в тот момент и не было на это сил. Я ведь солгал ей в тот день, когда ушла Лусиана, а, на ее взгляд, этого было вполне достаточно, чтобы считать меня виноватым. Я был совершенно раздавлен и оцепенел, понимая, что катастрофа уже разразилась и мне остается только ждать последствий. В действительности наш брак уже давно распался, но справедливости ради, прежде чем говорить о Мерседес, я должен вам кое-что показать, — вдруг сказал он и поднялся с кресла. — Если только найду. А впрочем, пойдемте лучше со мной, — добавил он и указал на одну из арок, которая вела куда-то в глубины дома.

Глава 7

Я пошел за ним по широкому коридору с дубовыми полами, куда выходило несколько закрытых дверей. Он толкнул последнюю, и мы оказались в его кабинете. Первое, что я увидел, было большое окно, смотревшее, к моему удивлению, на запущенный сад с несколькими деревьями и оплетенными вьюнком стенами. Часть комнаты занимал огромный письменный стол с ящиками по бокам, заваленный книгами и бумагами; к нему был приставлен вращающийся деревянный стул. В узкое пространство между штабелями книг был втиснут портативный компьютер со светящимся экраном. В центре комнаты стоял еще один стол, где, видимо, тоже постепенно накапливались бумаги и книги и царил полный хаос, но процесс загромождения этой небольшой плоскости был явно далек от завершения. Клостер указал мне на единственный стул и начал один за другим выдвигать ящики. Наконец он нашел то, что искал, и извлек из недр стола потрепанный от времени журнал с телепрограммами, на обложке которого красовалась фотография неизвестной мне актрисы.

— У меня не сохранились фото Мерседес, но, когда мы познакомились, она была именно такой, — сказал Клостер и протянул мне журнал.

Я понял, что это способ объяснить, по какой причине — недостаточной, но простительной — он женился на ней. Конечно, прическа выглядела немного смешной, но лицо и глаза притягивали взгляд, чувственный изгиб губ по-прежнему привлекал, а линии умело обнаженного тела заслуживали самой высокой оценки. На нее действительно трудно было не обратить внимания. Клостер зажег лампу, подошел к окну и остановился там спиной ко мне, лицом к темнеющему саду, словно хотел отгородиться от образа на обложке.

— Вскоре после свадьбы, еще до рождения Паули, я стал замечать в Мерседес первые признаки… неуравновешенности. Я предложил развестись, но она пригрозила самоубийством, если я оставлю ее, и я поверил. Наступило своего рода перемирие, и она коварно воспользовалась этим и забеременела. Беременность протекала очень тяжело, с осложнениями, хотя я до сих пор не знаю, реальными они были или выдуманными. Когда Паули родилась, Мерседес целый месяц без сил провела в постели. Она испытывала отвращение к дочери, не хотела, чтобы я ее приносил, не желала даже дотрагиваться до нее. Мне с трудом удалось убедить ее держать девочку на руках во время кормления. По словам Мерседес, Паули ее опустошила, а теперь продолжает высасывать то немногое, что еще осталось. Она капризничала как могла, хотя с беременностью в ней действительно что-то навсегда исчезло. Черты лица расплылись и стали какими-то неопределенными, располневшее тело так и не вернуло себе прежние соблазнительные формы. Но что еще хуже — покинув наконец постель, она начала с утра до вечера есть как заведенная, словно хотела причинить себе как можно больший вред. Зато ее красота вся без остатка передалась Паули. Я никогда не видел такого сходства, тем более проявившегося столь рано. Девочка была вылитая Мерседес в свои лучшие годы, когда мы с ней познакомились. Мать наконец приняла дочку, но Паули уже привыкла к моим рукам и плакала, если та пыталась приласкать ее. Это еще больше все осложняло. Я убедил жену обратиться к психологу, и на какое-то время жизнь, похоже, наладилась, во всяком случае внешне. Мерседес приложила немало усилий, чтобы завоевать сердце дочери, и Паули по крайней мере перестала плакать, оставаясь с ней наедине. Жена постаралась также похудеть, но не добилась особых результатов, и со временем это перестало ее волновать, поскольку она решила бросить работу. Казалось, по-настоящему ее занимало только одно — соперничество со мной из-за Паули. В первое время после рождения я занимался дочкой днем и ночью, и она, естественно, была больше привязана ко мне. Я же любил эту девочку какой-то неукротимой, безграничной любовью, которой никогда не испытывал ни к чему и ни к кому, в том числе и к Мерседес, и ей это было известно. Она не могла побороть ревность и всякими хитрыми способами пыталась отдалить нас с дочкой друг от друга. Первое слово, произнесенное Паули, было «папа», и Мерседес обвинила меня, будто я за ее спиной научил дочку, чтобы усугубить ее страдания. В своем безумии она считала, что мы ведем настоящую битву не на жизнь, а на смерть. К тому же Паули долго не могла научиться говорить «мама», и это осложняло ситуацию. Как раз в то время я начал замечать первые признаки того, в чем не решался себе признаться: Паули боялась оставаться с ней одна. Если это все-таки случалось, на теле девочки появлялись царапины, а то и синяки, но у изворотливой Мерседес всегда находилось достоверное объяснение. Иногда она предупреждала мои вопросы и сама рассказывала, что Паули якобы ушиблась или случайно поцарапала себя слишком длинными ногтями, делая вид, будто больше меня расстроена этими мелкими неприятностями. Однако я видел, что она нарочно оставляет рядом с дочкой чашку с горячим кофе и равнодушно взирает на то, как та ковыляет в сторону лестницы. Казалось, она намеренно создает ситуации, в которых девочка может пораниться. Об этом даже страшно было подумать, и я не представлял, как высказать ей свои подозрения. Тем не менее я чувствовал, что Паули в опасности, но защитить ее мог, только все время находясь рядом. Я постарался как можно раньше научить ее говорить, чтобы она рассказывала мне обо всех пакостях матери. И действительно, как только она заговорила, синяков и царапин не стало. Я уж решил, этот кошмар позади, но оказалось, Мерседес лишь временно затаилась, чтобы лучше спланировать дальнейшее наступление, продиктованное ненавистью — иначе ее чувство к дочери не назовешь. К тому же Паули, начав говорить, выказывала свою восторженную детскую любовь ко мне еще сильнее, чем раньше, а для Мерседес это было как нож острый. Тогда-то она сама впервые завела разговор о разводе. Когда-то она наотрез отказывалась расставаться и вдруг начала осаждать меня теми же доводами, которые я приводил много лет назад. Мы оба знали истинную причину такой настойчивости — она рассчитывала, что любой суд оставит Паули с ней. Это был самый простой и надежный способ разлучить нас. Естественно, я был в отчаянии, а потому притворялся, умолял, унижался. Она почувствовала, что простая угроза уже дает ей власть надо мной, и воспользовалась этим. Она получила новую игрушку и вовсю ею забавлялась — требовала, требовала, требовала, как жена рыбака из «Тысячи и одной ночи», а я уступал, уступал, уступал. В основном требовала денег, которые мы не могли себе позволить тратить, но для нее, видимо, было высшим наслаждением у меня на глазах выбрасывать их на ветер, удовлетворяя свои капризы богатой, избалованной бабенки. Однажды, когда потраченная сумма была особенно крупной, она цинично заявила, что сделала это ради литературы, поскольку теперь я буду вынужден написать еще один роман. И тогда я, переборов обычную медлительность, ради аванса написал книгу всего за год. В ней рассказывалось о писателе, который задушил свою жену. Я знал, что она не потрудится ее прочесть. Именно так я и должен был поступить — задушить ее, и тогда Паули осталась бы жива. Но я надеялся, что нашел способ успокоить ее, что благодаря нашему чудовищному соглашению девочка в безопасности. Мерседес действительно оставила ее в покое, только подшучивала над ней и ее влюбленностью в собственного отца. Тем не менее я постоянно был начеку и, когда отправился на месяц в Италию, нанял в качестве няни медсестру, которая до последнего дня ухаживала за моей матерью. Ей единственной я признался, чего опасаюсь. Она молча выслушала меня и пообещала, что ни на минуту не оставит Паули, даже ночью. Еще сказала, что однажды ухаживала за женщиной с синдромом Мюнхгаузена,[17] по поведению очень похожей на Мерседес, и посоветовала по приезде домой обратиться к врачу. Я звонил каждый день, все было хорошо, даже слишком. Вернувшись, я узнал, что Мерседес каким-то образом исхитрилась убедить эту женщину, что она — самая любящая мать на свете, а я — опасный тип и развратник, пытавшийся с рождения настроить Паули против нее. В воздухе явно пахло заговором. Позже я узнал — к сожалению, слишком поздно, — что медсестра передала Мерседес мои слова. Это заставило ее насторожиться и ускорить исполнение своих планов, но я не обратил должного внимания на признаки приближающейся опасности: слишком был счастлив, что вернулся, что могу снова обнять Паули, а главное — что завтра опять увижу Лусиану.