Игорь Акимов - Храм Страница 19

Председатель поглядел на Илью. В его взгляде была детскость, какой-то неожиданный восторг, с которым ребенок смотрит на цирковые чудеса.

— Вот он какой — Строитель!..

— У него жар, — сказала Мария. В ее голосе пробивались нотки, которых Илья не слышал так давно… — Дядько Йосип, что делать? Ведь сгорит! Глядите, уж и губы полопались…

— Ничего ему не сделается, — весело сказал председатель и широко перекрестился. Он знал, что присутствует при рождении чуда, значит, и он — избранник. Спасибо, Господи, думал он, я тебя не подведу; ты не пожалеешь, что выбрал меня… Председатель примерил свое избранничество, и с удовлетворением отметил, что ему оно как раз впору. — Бог прислал — Бог его и спасет, — добавил он.

— Но я не могу смотреть, как человек страдает! Я как-то должна ему помочь…

— Неймется? Положи ему холодный компресс на лоб. Уксусом оботри.

Илья слушал их разговор как из-за стекла, как из другой комнаты. Наконец пробился:

— Да что здесь происходит, в самом деле? — Слова давались Илье с трудом; он их не произносил — он их вы-го-ва-ри-вал, выдавливал из себя. — Объясните толком.

Председатель снова взглянул на Илью, но теперь это был другой взгляд — внимательный, испытующий. Словно он видел Илью впервые. Хорошо бы понять его роль в этой пьесе, думал председатель. Ведь если он здесь, значит, и в нем есть нужда. Впрочем, на этой мысли председатель не стал задерживаться. Господь призывает не для рассуждений, а для действий. Жизнь все покажет.

— Если б ты был из наших мест — и ты б его вычислил сразу, — сказал председатель. — Вникай: первое — колокол бил. — Илья кивнул: уже знаю. — Второе: дорога к храму вся на виду, и люди видели, как Мария его волокла. И третье: черный ангел возвратился. Еще вчера его не было, а сегодня он есть. Я пока не видел, но пацаны успели; теперь ищут фотокамеру, чтоб запечатлеть. Все сходится, командир: этот мужик — Строитель. Господь выбрал его, чтобы восстановить наш храм.

— Бред какой-то, — пробормотал Илья.

— Если бред — чего ты примчался? Чего над храмом кружил? — Председатель знал, что не дождется ответа, и повернулся к двери. — Пошли, пошли отсюда. — Уже на крыльце он сказал: — Мой дед помнил черного ангела. И мой отец до последнего дня, до ухода на фронт ждал его возвращения. Сам я этого не мог знать — мне мать, как сказку, рассказывала. Здесь все так: об этом не думаешь — а ждешь. — Он поглядел на храм и счастливо улыбнулся. — Теперь все наладится.

VIII

Н привыкал к жизни тяжело.

Его душа несколько раз пыталась вернуться, но холод сжал материю тела, и душа, не выдержав этой тесноты и энергетического голода, с криком боли из тела вырывалась. Душа была слаба, и потому, боясь потеряться, не отлетала далеко, моталась где-то поблизости, бессмысленно тоскуя. Она собирала давно забытое им, и даже то, чего он никогда не помнил, и все это приносила ему, чтобы укрепить его связь с жизнью. Но ничего не получалось. Н был в анабиозе; даже сны не рождались в его отключенном сознании, и памяти не за что было зацепиться. Единственная надежда оставалась на женщину. Еще в первый день душа Н подсказала ей, что она должна находиться рядом, и говорить, говорить с ним все время. Удивительное дело: она послушалась. И смогла. День за днем она сидела возле — и рассказывала о своем детстве, о людях, которые оставили след в ее душе, о погоде за окном, о маленьких мечтах, которыми когда-то жила, пока они не кончились однажды. Когда ее ум уставал, она брала жития святых или Библию, или «Войну и мир» — и читала подряд. Когда и читать уже не было сил, она ложилась рядом и спала без снов, чуткая к каждому его дыханию, а когда глаза ее открывались, она сразу начинала говорить с ним — о звездах, если за окном была ночь, или о погоде, о корове и собаке, о делах, ожидавших ее рук сегодня — если за окном уже светало. Однажды, устав говорить, вместо книги она взяла в руки вязанье — но вскоре его отложила: вязанье рассеивало ее внимание; она ощутила, как пропадает ее связь с ним. Она не боялась, что он умрет; она совсем не думала об этом; как не думала и о завтрашнем дне. Жизнь подарила ей смысл, и этот дар был столь велик, что она не думала о цене, а только о том, чтобы все делать как надо.

Однажды, очнувшись посреди ночи, она обнаружила, что его рядом нет. Грудь так сперло, что сердце остановилось, а воздух в легких вспыхнул огнем. Бог все-таки забрал его… — вот первое, что она подумала с ужасом, но тут же эту мысль догнала следующая: но ведь Бог забирает только душу…

Она закрыла глаза и подождала, пока сердце впустит в себя кровь и заработает снова. Это получилось не сразу. Первой порцией крови сердце захлебнулось, струи крови спутались в нем, потеряв ориентацию; им недоставало энергии, чтобы разбудить сердце, освободить его от сковавшего мышцы и связки спазма. Но следующая волна крови расправила сердце — и оно привычно сжалось в ответ. Это был еще не настоящий толчок, но его услышало все тело, и восприняло, как взмах дирижерской палочки, собирающей звучание десятков инструментов в единую мелодию.

Мария села на постели. Воздух в светелке, многократно прокачанный через легкие двоих людей, был густ и тяжел. Свет лампы вяз в нем, и беленых стен достигал уже утомленным и не способным от них отразиться, чтобы высветить погруженные в сумрак углы. Лампа стояла на табурете у изголовья, раскрытый Толстой лежал рядом. Мария не помнила, на чем прервала чтение, не помнила, как легла. Усталость тела лишила ее внимания к обыденным действиям, которые теперь совершались ею как бы сами по себе, и память теперь ей была не нужна. Она жила служением, может быть — жизнью души, но последнее утверждать трудно: все-таки она не анализировала происходящего с нею, не думала, хорошо оно или плохо. Она просто жила, и жизнь ее была настолько плотно заполненной, что места для работы ума в ней не осталось.

Все еще чувствуя саднящую боль в груди, она поднялась и прислонилась спиной к стене, прокаленной печью. Огонь обжег ее через ночную рубашку, но она терпела, пока жар не выбил из груди огонь внутренний. Сразу стало легко дышать, Мария вздохнула полной грудью, отлепилась от стены и пошла искать Строителя. Она нашла его на крыльце. Он сидел босой, в одной исподней рубахе, и смотрел на алый профиль гор, подсвеченных еще не скорым солнцем. Пес был тут же; он положил голову на колени Строителю, и даже не повернул ее, когда Мария вышла на крыльцо.

Мария села рядом. Обледенелое дерево ступеней слегка обжигало голые ноги, но холода она не чувствовала. Ей очень хотелось прикоснуться к Строителю, просто прикоснуться, чтобы ощутить его объединившееся с душой, очеловеченное тело, которое она знала так хорошо — каждую линию, каждую родинку, — как когда-то знала только тело своего сыночка. Но она не посмела, и чтобы компенсировать желание, погладила пса.

Вот это было реальным. Только это. Она держалась за пса, потому что весь остальной мир сдвинулся, где-то на пути между горячей стеной и этим холодным крыльцом она прошла через незримую мембрану — и оказалась, как говорят телевизионные уфологи, в ином измерении. Где все неотличимо от твоего мира: те же горы, то же дерево стоит на привычном для тебя месте, те же дома и дороги, те же люди; даже собака (Мария зарылась пальцами в жесткую шерсть — и почувствовала, как дернулась кожа на собачьем загривке) та же. Но не та. Эти люди в иной игре. У них иной, уже забытый — вдруг забытый тобою — социальный и душевный опыт. Он еще где-то живет в тебе, но это такое далекое прошлое… в которое ты не захочешь возвращаться, да и не сможешь. А потому — чтобы без трения войти в их игру — тебе придется научиться мимикрии. Но ты никогда не сможешь их полюбить. Потому что твое сердце уже занято.

До этой минуты подобные мысли никогда ее не занимали. Она жила конкретными делами и конкретными чувствами. Будущее имело варианты, но тоже конкретные — как у всех. И появление Строителя и борьба за его жизнь ничего принципиально в ее жизни не изменили. Это был водоворот, в который ее затянуло, который она даже не пыталась осмыслить — все происходило помимо ее воли. Она была инструментом в чьих-то руках… а теперь оказалось, что не только инструментом — ведь она стала другой. И собака поняла это раньше нее…

Н открыл глаза и осознал себя сразу, как только к нему возвратилась его душа. Была ночь. Он лежал на широкой кровати. Слабый светильник с трудом пробивал тяжелый, застоявшийся воздух. Примостившись с краю постели, спала молодая женщина. Она явно не хотела беспокоить его, даже одеялом не накрылась; впрочем, от стены, за которой еле слышно гудело пламя, напирал такой жар, что в этом не было нужды. От женщины тяжело пахло потом, но не от нездоровья — уж в этом он обязан был разбираться, профессия обязывала, — а от переутомления. Изможденное лицо с чернотой вокруг глаз (печать сердечной недостаточности) подтверждало нехитрый диагноз.