Джоди Пиколт - Похищение Страница 19

Однажды, когда ей был всего месяц, я нарядила ее в зимний костюмчик и усадила в детское сиденье: мы собирались ехать за продуктами. Пока я надевала пальто и обувалась, детское сиденье оставалось на кухонном столе. Уже на полпути к магазину я услышала звонок мобильного. «Все взяла, точно?» — спросил отец. Покосившись на зеркальце заднего вида, я поняла, что забыла взять Софи. Поняла, что бросила ее на кухонном столе, пристегнутую к полумесяцу детского сиденья.

Я поверить не могла, что забыла собственного ребенка. Не могла поверить, что не почувствовала нехватки жизненно важного органа в своем теле. Окаменев от ужаса, я сказала, что возвращаюсь домой. «Да езжай уже за покупками, — рассмеялся отец. — Со мной она в безопасности».

Чьи-то руки проскальзывают мне под футболку, и, обернувшись, я вижу Эрика, не успевшего еще окончательно проснуться. Сонный, он затаскивает меня в спальню в конце трейлера и запирает дверь.

— Увиделась? — шепчет он.

Я киваю.

— И как?

— Пришлось говорить через стекло… И на нем была черно-белая полосатая роба, как будто он какой-то… какой-то…

— …преступник? — осторожно договаривает за меня Эрик. И этого оказывается достаточно, чтобы я снова разрыдалась. Обняв, он мягко опускает меня на кровать.

— Он там из-за меня, — говорю я. — А я теперь даже не знаю, кто это — «я».

Нога Эрика протискивается между моими ногами, и он опускается на меня, как туман опускается на город.

— А я знаю, — шепчет он.

Во сне я прячусь. Кухонный пол сверкает, словно по нему рассыпаны алмазы, хотя я знаю, что это всего лишь битое стекло. Всюду разбросаны осколки посуды, дверцы шкафчиков распахнуты настежь, видны пустые полки.

Слышится крик, по силе сравнимый с бьющимся стеклом.

Я слышу его, как бы сильно ни зажимала уши руками. Я будто попала внутрь барабана, меня словно проглотил дракон (это всего лишь мое собственное дыхание), в горле моем слезы будто бы слились в ледяной ком — и я не могу его сглотнуть.

Первое, что я замечаю, еще под одеялом, — это восходящее солнце. Затем я чувствую дыхание, тяжелое и влажное, как песок с морского дна. Я мигом вскакиваю и, отбросив покрывало, вижу сжавшуюся в клубочек Софи. Она мечется в лихорадке.

Я зову Эрика, но никто не отвечает. Он ушел, оставив мне записку с телефоном юридической конторы его друга. Я буквально слышу, как кипит кровь в венах моей дочери. Обыскав весь багаж в напрасных поисках термометра, или аспирина, или еще чего-то, что может помочь, я уношу Софи в розовую ванную и становлюсь под теплый душ с ней на руках.

Она поворачивает ко мне румяное личико, голубые глаза ее кажутся незрячими.

— В унитазе сидит чудовище, — говорит она.

Я заглядываю в унитаз, где плавает малюсенькое темное перышко, и дважды жму на слив.

— Вот и все, — говорю я. — Больше нет никакого чудовища.

Но Софи уже запрокинула головку Она потеряла сознание.

Полотенец в ванной нет, поэтому придется запеленать Софи в небрежно брошенную Эриком рубашку. Зубы ее стучат, лоб пылает огнем. Пока я заворачиваю ее, она слабо хнычет. Не выпуская ее из рук, я выбегаю на улицу.

Еще только восемь утра, но я не задумываясь колочу в дверь Рутэнн Масавистива.

— Умоляю вас, — чуть не плачу я, когда мне открывают, — помогите! Мне нужно отвезти ее в больницу.

Рутэнн бросает быстрый взгляд на Софи.

— Давай за мной! — командует она, но идет не к моей машине, а в наш трейлер. Выглядывает в окно, которое я оставила с ночи открытым, чтобы в комнату поступал свежий воздух. Именно под этим окном стоит диван, где проспала всю ночь Софи. Узловатые пальцы Рутэнн пробегают по щели в оконном переплете, ощупывая внешние выступы.

— Нашла, — наконец говорит она, выдергивая из подоконника коричневое перышко, точь-в-точь такое, как то, что я смыла в унитазе.

Рутэнн простирает руку на улицу и разжимает пальцы. Перышко, подхваченное порывом ветра, улетает прочь.

— Pahos, — только и произносит она, а после указывает на куст пало-верде во дворе, увешанный сотнями таких перьев. — Это молитвенные перья. Я поместила в них все плохое, что случилось в ушедшем году. Зимой они облетят, а с ними уйдет и зло. Я вешаю их повыше, чтобы никто не отравился, но одно, похоже, каким-то образом добралось до твоей девочки.

Я недоверчиво таращусь на нее.

— Вы думаете, я поверю, что моя дочь заболела из-за… куриного пера?

— Это индюшачье перо, — поправляет меня Рутэнн. — И с какой стати мне думать, во что ты веришь, а во что нет?

Она прикладывает ладонь ко лбу Софи. Я, повинуясь, делаю то же самое.

Кожа у Софи прохладная, болезненный багрянец на щеках потускнел. Она спокойно дышит во сне, и ладошка ее, прижатая к моей груди, похожа на маленький флаг победы.

Сглотнув комок в горле, я бережно укладываю ее на кровать.

— Но я все равно отвезу ее в больницу.

— Разумеется, — кивает Рутэнн.

Всем кажется, будто они знают мир, в котором живут. Если можно это почувствовать, потрогать, понюхать, ощутить на вкус — значит, это реально. Значит, так оно и есть. Вы готовы поклясться жизнью, что небо — голубое. И нечего выдумывать, все просто. И вот одним прекрасным днем вы встречаете человека, который уведомляет вас, что вы ошибались. «Голубое! — настаиваете вы. — Голубое, как океан. Голубое, как кит. Голубое, как глаза моей дочки». Но этот человек лишь качает головой, и у него вдруг появляется множество сторонников. «Бедная девочка! — сочувствуют они хором. — Все это, и океан, и киты, и глаза твоей дочки, — все это зеленого цвета. Ты перепутала. Ты всю жизнь заблуждалась».

Двое педиатров, один невролог и три анализа крови единодушно утверждают, что Софи здорова как лошадь (что бы это ни значило). Одна из врачей — женщина с такой тугой гулькой на голове, что глаза ее приобрели неестественный разрез, — усаживает меня подальше, чтобы Софи не слышала нашего разговора.

— У вас дома все хорошо? — спрашивает она. — Дети в ее возрасте иногда делают подобное, чтобы привлечь к себе внимание.

Но это же не першащее горло и не боль в животе! Такую болезнь нельзя симулировать.

— Софи не такая! — оскорбленно говорю я. — Уж я-то знаю свою дочь.

Врач пожимает плечами, давая понять, что слышит подобное не впервые.

Домой я еду с опаской, меняя указания Рутэнн на прямо противоположные. Софи на заднем сиденье играет с наклейками, подаренными какой-то медсестрой. Всю дорогу я терзаюсь вопросами. Нужный ли это поворот? Можно ли свернуть направо, если на светофоре красный? Не привиделось ли мне это утреннее происшествие? Сомнения, наверное, заразны.

Уже паркуя машину в трейлерном парке, я вдруг осознаю, что отец был примерно того же возраста, когда похитил меня.

Выпустив Грету погулять, я отвожу Софи в соседний трейлер к Рутэнн. Старуха открывает нам, обкусывая засохший клей с краев ногтей.

— Сива! — восклицает она. — Ты выглядишь гораздо лучше.

Софи виноградной лозой обвивает мою левую ногу.

— И гораздо застенчивее, — добавляет Рутэнн, нахмурившись. — А ну-ка открой рот, — велит она, постукивая пальцем по подбородку. Когда Софи повинуется, Рутэнн снимает с ее языка пару крохотных розовых сандалий из пластмассы, желтые туфли на ремешках и наконец банные тапки. — Неудивительно, что тебе поплохело, — говорит она. Глаза у Софи становятся размером с блюдце. — Наглоталась старой обуви! Заходи в дом и поищи, какой Барби они подойдут.

Когда Софи исчезает, я внимательно смотрю на Рутэнн.

— Знаете, я ведь не верю в волшебство.

— Я тоже, — признается она. — А верить и не надо, если умеешь показывать фокусы.

Я иду за ней в трейлер.

— Что же тогда случилось сегодня утром?

Она пожимает плечами.

— Повезло. Лет пять назад возле Шонгопави жила одна pahaha — белая женщина, фотограф. И вот однажды у нее прихватило живот. Врачи ничего не нашли. А потом выяснилось, что она подняла с земли несколько pahos и засунула их в свою соломенную шляпу. Как только она вернула перья на место, колики прошли.

Я оглядываюсь на дерево, где ждут порыва ветра сотни перьев.

— Но это же может повториться!

Рутэнн тоже смотрит на дерево.

— Завтра ветер подует в другую сторону. Рано или поздно их все сдует.

Я вижу, как слабый бриз шевелит таинственные гирлянды.

— И что тогда?

— Тогда будем делать то, что у нас лучше всего получается, — отвечает Рутэнн. — Начнем все заново.

ЭНДРЮ

Зону впуска в тюрьме Мэдисон-Стрит в Фениксе называют Подковой — это я помню еще по прошлому разу. Не так уж много изменилось с семьдесят шестого года: шлакобетонные стены по-прежнему холодят лопатки, когда к ним прислоняешься; комната для фотосъемок (профиль и анфас) осталась на старом месте — в маленьком алькове за КПЗ; запах моющих средств все так же проплывает в воздухе всякий раз, как надзиратель заводит нового арестанта.