Маурицио де Джованни - Кровавый приговор Страница 19

Так было всегда: мужчины ему враги, а женщины лежат у его ног. В школе учителя и коварные одноклассники его преследовали, учительницы же обожали, одноклассницы в него влюблялись. Когда он был на сцене, женщины следили за ним сияющими глазами, а во взглядах мужчин он видел только вражду.

С самого детства мать предостерегала его. «Знай и помни о своей красоте, — говорила она, утешая его после злых обид, нанесенных другими. — Это из-за твоей красоты. Из-за нее они теряют голову и бесятся от злобы. Защищайся, думай только о себе. Делай то, что хорошо для тебя, а если от этого станет плохо этим злодеям, тем лучше».

Ревность и зависть следовали за ним повсюду. Ревность многочисленных любовниц, ни одна из которых не могла назвать себя его хозяйкой. Зависть собратьев по искусству и мужей, у которых он легко отнимал внимание зрителей и уводил жен.

А поскольку в театральном мире решения принимали мужчины, Аттилио доставались только смешные крошечные роли. Его не увольняли. Даже наоборот, на него был спрос. Аттилио был удобен для любого импресарио: можно было рассчитывать, что на каждый спектакль придут пятьдесят или шестьдесят его восторженных поклонниц. Но главы трупп, если могли унизить его, делали это с удовольствием.

Однако нынешний начальник был хуже всех остальных. Этот начинающий драматург хотел уподобиться самым знаменитым писателям. Три года назад его первая комедия принесла ему большой успех, который он сумел укрепить за следующие два сезона. Он умел соединять комизм с трагизмом, чем заслужил любовь публики и нелюбовь критиков, а то и другое — признаки несомненного величия. В труппе служили также его брат и сестра. Аттилио считал, что как актеры они оба лучше брата-драматурга, и подозревал, что не одинок в своем мнении. Но нельзя было отрицать, что их проклятый заносчивый брат — сильная и обаятельная личность и может писать для театра пьесы, которые имеют успех. Несмотря на его знаменитое коварство по отношению к актерам, служба в его труппе была верным пропуском к славе.

Вначале Аттилио приняли хорошо. Драматург, который любил, чтобы его называли «маэстро», хотя был очень молод, держался в его присутствии с подчеркнутым безразличием. Импресарио объяснил, что для маэстро вести себя так означает выражать величайшее уважение и почет. Сестра маэстро, уродливая, но игравшая прекрасно, улыбалась Аттилио жадной улыбкой даже в присутствии мужа. Их младший брат часто добродушно подшучивал над Аттилио.

Потом произошло то, что можно было предвидеть. У Аттилио случился короткий, но бурный роман с одной из актрис труппы. Она была бездарна, но очень красива. Каким же он был дураком! Как он не понял, почему она, бездарная, оказалась в труппе, где даже суфлером был старый актер с хорошим сценическим прошлым? Что она здесь делала? На этот вопрос мог быть лишь один ответ: маэстро в нее влюблен и потерял голову от любви.

Все знали про этот роман, но никто не предупредил Аттилио: женщины молчали из-за ревности, а мужчины от зависти.

Когда он догадался, беда уже случилась. Он был вынужден внезапно и без всяких объяснений порвать эту связь. Бывшая возлюбленная устроила ему сцену на генеральной репетиции перед премьерой. В одной из сцен Аттилио стоял перед ней на коленях с букетом цветов в руке (цветы были искусственные). Она должна была только отказаться от букета, а вместо этого вдруг разрыдалась, швырнула цветы ему в лицо и закричала на него как сумасшедшая, выплескивая всю накопившуюся в ее душе ненависть и злобу.

Маэстро наслаждался этой сценой со своего места в первом ряду пустого в тот момент зала и в этот раз был счастлив, что он зритель, а не актер. Когда актриса ушла, хлопнув дверью, он тоже встал и, не попрощавшись ни с кем, ушел в свою гримерную.

С этой минуты маэстро стал злейшим врагом Аттилио. Казалось, что у этой истории может быть лишь один конец: начальник сломает подчиненного. Сломать Аттилио было тяжело: главной опорой и основой жизни молодого актера была вера в себя. Но маэстро, разумеется, мог сделать его жизнь трудной. Он и делал это, не упуская ни одного случая.

В какой-то момент Аттилио хотел лишь одного — уйти: к черту пропуск к славе, к черту судьбоносный случай. Но в его контракте была предусмотрена огромная неустойка. Поэтому он не мог выплеснуть в лицо этому проклятому рассерженному шуту всю свою злость. И вот день за днем, каждый вечер, на каждом представлении шла эта война нервов. Со временем роль, которую играл Аттилио, превратилась в комическую. Когда он выходил на сцену, в зале начинались смешки, а при каждой его реплике зрители взвизгивали от хохота.

Маэстро был большим мерзавцем, но при этом гением. Он умел, произнося одни и те же реплики, изменять тон и напряжение действия всей комедии, которую сам же и написал. Это стало кошмаром для Аттилио: он все время боялся, что погубит свое будущее и станет ничем или в артистическом мире у него сложится такая репутация, после которой он уже не никогда не поднимется.

Именно в эту пору разочарования и обманутых надежд он познакомился со знатной дамой, красивой и богатой. Она испытывала к нему страсть достаточную, чтобы он мог заманить ее в свои сети и сделать с ней все, что ему захочется. Аттилио решил, что она — его настоящий пропуск к свободе и славе. Обольстить ее оказалось нетрудно, но Аттилио, у которого был дар читать в глазах женщин их чувства, еще не видел в ее взгляде готовности отдать ему всю себя, полной покорности. А именно они были ему нужны: без них он не мог изменить свою жизнь.

Он пустил в ход свое обычное оружие: умело чередовал нежность и суровость, страсть и беспечное безразличие. Все это было необходимо, чтобы привязать ее к себе. Теперь это был лишь вопрос времени.

Аттилио слышал дурацкий хохот зрителей — марионеток, которые дергает за ниточки маэстро, сидящий в темноте партера. И знал, что глаза Эммы Серры ди Арпаджо глядят только на него.

Кончета Иодиче смотрела на мужа. Убирая на место посуду в пиццерии перед возвращением домой, она уже в который раз пыталась понять, чем вызвана тревога, которая отражалась на его лице.

Она внимательнее посмотрела на озабоченное выражение, на сдвинутые брови. Деньги, подумала она.

Это могли быть только деньги. Кончета знала, что дела у них идут плохо и что они должны еще целую кучу денег ростовщице из Саниты.

А запачканный кровью листок, который выпал у него из кармана вчера вечером? Когда муж вернулся, глаза у него блестели как от лихорадки. Что это было? Кончета не понимала, что происходит, и от этого ей было страшно. Но ей не хватало мужества заговорить об этом с Тонино. Она думала, что раньше или позже он сам подойдет к ней, обхватит ее лицо ладонями, улыбнется и скажет, что все в порядке.

Но сейчас, в конце этого дня, ей казалось, что эта минута еще очень далеко.

Ричарди спал и видел во сне свою мать.

Он мог бы сосчитать по пальцам те ночи, когда это случалось. Когда она умерла — в начале последней войны, — ей было тридцать восемь лет. Он с семилетнего возраста учился в колледже и видел ее два раза в год — на Рождество и около десяти дней во время летних каникул. Он плохо помнил мать — постоянно больную хрупкую женщину в полной подушек кровати.

Его привели попрощаться с ней, когда стало ясно, что она не выздоровеет. Оставшись наедине с ней в комнате, он не знал что сказать и взял ее за руку. Он думал, что мать спит, но она сжала его ладонь с неожиданной силой — так, что ему почти стало больно. Потом она разжала руку и умерла. Минуту назад она была, а в следующую минуту уже перешла в иной мир.

Ричарди было тогда пятнадцать лет, и второе зрение просыпалось в нем уже много раз. Он не мог избежать той острой боли, которую приносила ему любая насильственная смерть. И успел увидеть уже много, слишком много, таких смертей.

Во сне он опять был в той серой комнате. Роза и Майоне смотрели на него, а он смотрел на мать. Ее глаза были закрыты. Пахло цветами, и поэтому он подумал, что наконец наступила весна. Он ждал, но сам не знал чего. Может быть, просто дожидался, чтобы мама проснулась. А мама вдруг сказала:

— Хосподь не купец, который плотит по субботам.

Она произнесла это резким каркающим голосом. Он заметил, что у нее нет зубов и в волосах видны белые пряди.

Внезапно его мать открыла глаза; они были большие и зеленые, как у него. Потом она медленно повернула голову. Легкий скрип шейных позвонков во сне превратился в оглушительный треск, как будто взорвались одна за другой несколько хлопушек. Потом она молча заплакала. Она не всхлипывала, только слезы скатывались по ее щекам на постель.

Он повернулся посмотреть на Розу и Майоне и увидел, что они тоже плачут. Плакали все. Он спросил у Майоне, почему тот плачет, и бригадир ответил, что нехорошо делать больно матерям.