Элизабет Джордж - ПРЕСЛЕДОВАНИЕ ПРАВЕДНОГО ГРЕШНИКА Страница 2

Если бы он смог рассказать Джинни, что ему пришлось пережить с того момента, как упал занавес, то она сказала бы, что его подавленность, нервозность и отчаяние совершенно естественны. «Нормальная реакция на стресс, связанный с премьерой», — заявила бы она, зевая. Потом прошлась бы по их спальне, бросила серьги на туалетный столик и, небрежно закинув туфли в стенной шкаф, напомнила бы Дэвиду, что в любом случае у нее гораздо больше причин для переживаний. Ее режиссерская работа завершена. Правда, в постановке есть еще мелкие погрешности («Надо бы, конечно, уговорить осветителя продумать более выигрышное освещение заключительной сцены»), но в общем и целом придется оставить все как есть и приниматься за постановку другой пьесы. А ему завтрашнее утро принесет поток телефонных поздравлений с просьбами об интервью и предложениями прокатиться с новым опусом по всему миру. И следовательно, он сможет заняться новой постановкой «Гамлета» или начать работать над новым произведением. У нее же такого выбора нет.

Если бы он признался, что у него нет никакого желания браться за что-то новое, го она сказала бы: «Конечно, ты вымотался. Это естественно, Дэвид. Как же можно сразу переключаться на что-то новое? Тебе необходимо отдохнуть и восстановить силы. Нужно время, чтобы источник вновь наполнился».

Под «источником» подразумевалось творческое вдохновение, и если бы Дэвид напомнил своей жене, что ей вроде бы никогда не требовалось пополнять собственные ресурсы, то она возразила бы, что режиссура в корне отличается от процесса сочинения произведения. Режиссер постоянно работает над свежим материалом и общается с актерской братией, от которой можно сойти с ума, пока вдолбишь ей, что и как нужно делать. А у композитора есть только музыкальный кабинет, рояль, полное уединение и собственное воображение,

И необходимость отвечать на запросы публики, угрюмо подумал Дэвид. Такова извечная цена успеха.

При первой же возможности они с Джинни незаметно покинули «Дорчестер». Сначала, когда он подал ей знак, что намерен улизнуть из зала, Джинни выразила недовольство, так же как и Мэтью, который, будучи бессменным отцовским менеджером, заявил, что будет нехорошо, если Дэвид Кинг-Райдер покинет торжество до окончания праздничного застолья. Но Дэвид сказал, что вымотался и находится на последнем издыхании, а Мэтью и Вирджиния признали правильность поставленного им диагноза. В конце концов, последний месяц он плохо спал, весь пожелтел и осунулся, а его поведение во время премьеры — нервные метания по их ложе — явно показывало, что его личные ресурсы окончательно истощились.

Из Лондона они выехали в молчании. Дэвид, зажав в одной руке стакан с водкой, сидел, упершись лбом в развилку между большим и указательным пальцами другой, но Джинни все же попыталась несколько раз втянуть его в разговор. Она полагала, что в качестве награды за годы упорной работы они могут позволить себе роскошный отпуск. И подходящими местами, по ее мнению, могли стать Родос, Капри и Крит.

Наигранная веселость в ее голосе подсказала Дэвиду, что жена всерьез начинает беспокоиться из-за того, что он никак не реагирует на ее предложения. А учитывая их семейную историю — прежде чем стать его пятой женой, она была его двенадцатой любовницей, — Джинни имела все основания подозревать, что его состояние не имеет ничего общего с премьерной нервотрепкой, упадком сил после победы или тревогами по поводу реакции критиков на его музыку. Последние несколько месяцев оказались очень тяжелыми в плане их интимных отношений, и она отлично помнила, как ему удалось исцелиться от импотенции в случае с предыдущей женой, ведь исцеление ему принесла именно связь с Джинни. Поэтому когда она наконец сказала: «Милый, так порой бывает. Во всем виноваты нервы, не более того. С сегодняшнего дня дела пойдут на лад», ему тоже захотелось как-то успокоить ее. Но он не нашел нужных слов.

Дэвид все еще пытался отыскать их, когда лимузин въехал в аллею серебристых кленов, служивших отличительным признаком лесистой местности, в которой они проживали. Здесь, в часе езды от Лондона, землю покрывали густые леса, а тропинки, протоптанные поколениями лесных обитателей и фермеров, скрывались в низких зарослях папоротника.

Проехав между двумя приметными дубами, машина свернула на подъездную дорогу к дому. Через двадцать ярдов темнели распахнутые железные ворота. Дорога вилась под тополями, ольхами и буками, окаймлявшими ровную гладь пруда, поблескивающего отраженным звездным светом. Полого поднимающаяся аллея проходила мимо ряда молчаливых коттеджей и внезапно обрывалась на вершине аллювиального холма перед входом в особняк Кинг-Райдера.

Их домоправительница уже приготовила ужин, выставив на стол набор любимых блюд Дэвида.

— Мистер Мэтью позвонил, — пояснила Порция своим тихим, исполненным достоинства голосом. Сбежав из Судана пятнадцатилетней девушкой, она уже лет десять служила у Вирджинии, неизменно храня меланхоличный образ скорбящей черной мадонны. — Я сердечно поздравляю вас обоих, — добавила она.

Дэвид поблагодарил ее. Они стояли в столовой, и вся их троица отражалась в стеклах окон, протянувшихся от пола до самого потолка. Дэвид залюбовался украшающим центр стола канделябром с затейливым узором, где розы белели на фоне переплетенных ивовых ветвей. Он потрогал один из изящных серебряных завитков. Как обычно, подставил ноготь большого пальца под каплю стекающего воска. И, чувствуя подступивший к горлу комок, понял, что не в состоянии проглотить ни крошки.

Поэтому он сказал жене, что ему необходимо немного побыть в одиночестве, чтобы снять накопившееся за вечер напряжение. Он обещал присоединиться к ней позже. Ему лишь нужно немного расслабиться.

Принято считать, что творческие личности снимают излишнее волнение в процессе творчества. И Дэвид, пройдя в свой музыкальный кабинет, включил свет, налил очередную порцию водки и поставил стакан прямо на крышку рояля.

Сделав это, он подумал, что Майкл никогда не позволил бы себе подобного поступка. Майкл относился к таким вещам с трепетной осторожностью, ценя достоинства музыкальных инструментов и оказывая всяческое уважение их формам, размерам и возможностям. Он проявлял подобную осторожность почти во всех сферах жизни. И лишь в ту единственную безумную ночь во Флориде он позволил себе проявить беспечность.

Дэвид сел за рояль. Пальцы сами собой начали исполнять его любимую арию. Это была мелодия из его самой благополучной неудачи — «Милосердие», и Дэвид мурлыкал что-то, наигрывая музыку и тщетно пытаясь вспомнить слова арии, в которой когда-то был ключ к его будущему.

Играя, он блуждал рассеянным взглядом по стенам кабинета, являвшим свидетельства его успехов. На полках пылились заслуженные награды. За стеклами рамочек поблескивали различные аттестаты и сертификаты. Афиши и программки напоминали о постановках, которые по сей день шли по всему миру. А пара десятков вставленных в серебряные рамки фотографий подтверждала достижения его жизненного пути.

Среди них была и фотография Майкла. И когда взгляд Дэвида упал на лицо старого друга, его пальцы вдруг по собственному почину заиграли новую мелодию — арию из «Гамлета», которой, несомненно, суждено стать модным шлягером. Арию, чье название — «Какие сны в том смертном сне приснятся» — взято из самого знаменитого монолога принца.

Проиграв лишь половину этой музыкальной темы, Дэвид остановился. На него вдруг навалилась такая невероятная усталость, что руки упали с клавиш, а глаза закрылись сами собой. Но он по-прежнему мысленно видел лицо Майкла.

— Тебе не следовало умирать, — сказал он соавтору. — Я думал, что успех все изменит, но он лишь обостряет перспективу провала.

Он взял свой стакан и вышел из кабинета. Залпом выпив водку, он сунул стакан в стенную нишу рядом с травертиновой вазой и даже не заметил, что небрежно поставленный на край сосуд упал и покатился по застланному ковром полу.

Со второго этажа огромного дома до него донеслось журчание льющейся воды. В ароматной расслабляющей ванне растворятся все треволнения, пережитые Джинни за этот премьерный вечер и последние месяцы напряженной работы. Хотелось бы ему обрести такой же покой. И по гораздо более основательным, как ему представлялось, причинам.

В последний раз он позволил себе оживить в памяти славные моменты нынешнего триумфа: дрогнул, начиная опускаться, занавес, и одобрительный гул вскочившей с кресел публики прорезали хриплые крики «Браво!».

Такое бурное признание должно было порадовать Дэвида. Но не порадовало. Не могло порадовать. Его уши были глухи ко всему остальному, кроме постоянно звучавшего в них совсем другого голоса:

«На углу Питершем-мьюз и Элвастон-плейс. В десять часов».