Андрей Куц - Хроники частного сыска Страница 2

Леопольд учился всем чертям назло. Он окончил десятилетку без единой тройки и тут же покинул дом, уйдя в плавание по большой жизни. Тем, кем он стал, и тем, что он мог дать сыну, он был обязан только себе. Как говорится, он сделал себя сам.

Леопольд Семёнович был упёртым. Он был натырным.

Несмотря на то, что в детстве имя принесло ему много бед, он не менял его, тем самым доказывая и отцу, и себе, что способен бороться с напастями и трудностями в любом положении – ничто не отворотит его духа, а лишь придаст закалки, не дав забыть прошлого. И он помнил, и упрямо двигался вперёд.

Семён Игнатьевич наградил своего сына издевательским именем впору своих убеждений и для смеха, ради вызова тем сложностям, которые он был не способен побороть сам, с которыми он бился всю жизнь – и неизменно пасовал, падая ниц и стукая челом оземь от беспомощности… У него была зычная, боевая фамилия: Покрута-Половцев. Она звала его вперёд, на свершения, на покорение вершин, эверестов! Но его происхождение, быт, врождённые способности и имя (Семён) боролись с величием и тянули в грязь бренной земли – так ему чудилось всегда, с этим он всегда жил, и всегда этим тяготился, от этого стенал и выл, бросаясь на стены в пьяном угаре и мучая, изводя жену и единственного сына. Он искал успокоения, твёрдости, понимания, ухода от скверных мыслей, но ничего перед собой не видел, и не было ни одного просвета – лучи надежды не проникали в его пасмурное обиталище, – и Сёма выл, а, утомившись от мучения, снова принимался искать и ждать прозрения. Таков был дед. Если бы Руслан знал его, то он мог бы испугаться, увидев в себе некоторые черты его характера, начавшие проступать в нём с двадцать седьмого года жизни. Но Руслан не знал деда, а отец не различал грозных признаков или не желал вспоминать былое: Леопольд давно не виделся с отцом, и старался не поминать его вовсе, чтобы, вспомнив, не отяготиться, не завязнуть в его беспомощности, и не изойти злобой. А злоба была. И не столько из-за своего детства, сколько из-за загубленной жизни матери, которая прожила после ухода Леопольда из дома всего пять лет – умерла, угаснув, как свеча на ветру, не смогшая одолеть в долгой борьбе, в затянувшемся противоборстве сквозняк, хлещущий холодом из настежь отворённых дверей. Леопольд считал, что в её ранней кончине полностью повинен отец: он замучил её, издёргал, вынул всю душу и истолок сердце, превратив их в ошмётки, отлетающие от его грязных сапог.

О примирении Леопольда и Семёна не могло быть речи.

Но… старик умирал – ему недолго оставалось гадить на белом свете. И Руслан, если почтёт нужным, вправе отдать ему долг. Пускай, если не за прожитые годы и воспитание, то за кровь, струящуюся в его жилах. Леопольд Семёнович позвонил сыну…

С тех пор минуло, канув в небытие, полтора скоротечных месяца.

Если до того Леопольд Семёнович не выражал тревоги, а даже наоборот – испытывал радость, по-своему трактуя изменившийся характер сына, то теперь он был озабочен, и бдительно всматривался в него, и замечал явные признаки депрессии, которые, впрочем, он относил к последствиям визита к деду и к его похоронам. И Леопольд Семёнович ругал себя за недальновидность. «Этому хмырю, – говорил он себе, – достаточно одной минуты, чтобы навсегда изменить психику человека! Как же я был слеп, как глуп, как забывчив! Глупец, глупец-глупец, старый осёл! Собственными руками отправил сына на погибель. Бедный мой Руслан. Я не вынесу, если с ним стрясётся беда. Надо что-то делать, надо что-то делать…» – твердил он и хватался за голову.

И были найдены, подысканы хорошие специалисты – Руслан предстал пред очи докторов наук и академиков от психиатрии и психологии. Бились, толклись они возле него, и, вроде как, стало Руслану легче – помягчел, повеселел, прояснился взор, упростились и расковались походка и жестикуляции. Лишь стал он порой впадать то ли в задумчивость, то ли в отрешённость – глядеть в какой-то сокрытый для всех мир или, может быть, пока что всего лишь заглядывать за его краешек, с натугой приподнимая пыльную портьеру – хотя преграда была весома и грязна, то, что скрывалось за ней, не отступало, манило, дразня, соблазняло.

– О чём думаешь, сынок? – спрашивал в такие минуты Леопольд Семёнович.

И не получал ответа.

Тогда он, некоторое время, от нерешительности, потоптавшись на одном месте, приближался и пальцем толкал в плечо забывшегося сына. Если это не помогало, отец начинал паниковать и, теряя самообладание, тряс его неистово, крича дико, дозываясь до него.

– А?.. Что? Что ты делаешь, п-па-па? Остановись! – Сначала спрашивал, заикаясь от тряски, Руслан, а потом кричал, уже в свою очередь пытаясь дозваться исступлённого отца.

– Да-да… конечно. Извини! – говорил взбудораженный, раскрасневшийся, всклокоченный и растрёпанный отец, торопливо отходя от сына, от смущения пряча глаза и суетливо стараясь найти отвлечённую тему, чтобы затеять непринуждённый разговор. – Ты сегодня был в Алтуфьево? Как там обстоят дела? С нашим заказом всё в порядке?

– В Алтуфьево?.. – рассеянно откликался Руслан. – Дела? В порядке. Всё нормально. Не беспокойся. Я начал – я завершу. Всё тип-топ… – говорил Руслан. И тут к нему мог возвратиться пустой взгляд. Тогда он обращался лицом к окну, либо упирался взглядом в угол комнаты, либо в комод, в стол, в ручку, лежащую на нём, лист бумаги, папку документов, часы на стене, в дверь, в стул возле неё, в фикус у сейфа, а то и пялился прямо на отца или другого человека – для него это было без разницы.

– Руслан. Руслан! – повышал отец или кто-то другой голос – и Руслан возвращался в реальный мир. – Ты к врачу ходишь?

– Хожу.

– И что?

– Ничего. Нормально.

– Ну… ладно. А когда ты последний раз видел Лизу?

– Заходила…

– И?

– Нормально.

– Ты не думаешь вернуться к ней?

– Не знаю.

– Ну да… Поедем, поужинаем? – спрашивал отец, не осмеливаясь продолжать навязываться с расспросами. – В какой ресторан хочешь? Или куда ещё? Может, домой? Мама будет рада.

– Поедем в «Золотой ус».

– Ладно.

И они ехали по осенней Москве.

Отец сидел за рулём и пытался занимать Руслана разговорами о работе – ему казалось, что отдельные моменты служебной деятельности сыну очень даже по душе. И он был прав: Руслану многое нравилось в работе, и такие разговоры, увлекая, отвлекали от рассматривания пустоты.

Леопольд Семёнович не раз интересовался у сына, что же произошло там, у постели умирающего деда или на похоронах? Но не мог добиться от него ничего, что прояснило бы ситуацию. Впору было предполагать, что так подействовали на Руслана сами похороны, и приплюсовать возраст, и добавить до конца не прошедшую, возможно, адаптацию к ежедневной трудовой занятости. От таких рассуждений Леопольд Семёнович успокаивался и приободрялся. Да и не могло быть с Русланом ничего иного. Что может быть ещё? Что может быть такого, о чём нельзя допустить и мысли?! Что не приходит в голову! Врачи думали также – и разводили руками, обещая, что время излечит, – конечно же, при их посильной и скромной, но незаменимой и необходимой помощи, – и молодой человек полностью войдёт в новый для себя ритм жизни.

– Ну да, ну да… Вы уж постарайтесь, побеспокойтесь, Пётр Алексеевич или Марья Ивановна, – говорил Леопольд Семёнович и совал в руку или опускал на стол, под какую-либо книжечку, или в карман белого халата или делового костюма конвертик с денежкой. – Вы уж поропщите о моём чаде, не сочтите за труд.

– Не надо так беспокоиться, Леопольд Семёнович. Ни к чему хорошему это не приведёт – поберегите нервы. А сыночка мы Вам вернём в самом надлежащем виде – не извольте сомневаться.

– Ну да, ну да… – повторял отец и уходил в задумчивости, шаркая ногами. – Ну да, ну да… – доносилось с лестничной площадки.

– До свидания, – нерешительно прощался профессор, доктор наук, и в такой же рассеянной задумчивости возвращался в кабинет или отваливался в кресле, изучая стеллажи с умными научными книжками. – Ну да, ну да… – повторял он машинально, выпячивая нижнюю челюсть, жуя губами «коровью жвачку». – Ну да, ну да…

Была осень. Были первые числа ноября. И лил дождь. Вечер, сомкнув веки, накрыл оживлённые улицы города серым покровом. Уличное освещение и рекламы мерцали, сверкали, играя разноцветными лампами и табло. Люди двигались, как муравьи. Машины двигались, как светляки. Всё жило, всё функционировало. Лишь Руслан Леопольдович Покрута-Половцев в своём рабочем кабинете стоял бездушной восковой статуей, и не видел города, – засмотревшись на своё отражение, он погрузился в то, что неотвязно преследовало его полтора месяца, и с каждым днём привязывало к себе всё сильнее, увлекая в свои глубины, к припасённым в них хитроумно устроенным тенётам.