Том Смит - Ферма Страница 2

Приняв душ, я уселся за компьютер и принялся перечитывать письма, которые мать прислала мне по электронной почте за последние пять месяцев, спрашивая себя: а не упустил ли я чего-нибудь? С родителями я не виделся с тех пор, как в апреле они переехали в Швецию. На прощальной вечеринке в Англии мы подняли тост за их счастливую жизнь на пенсии. Все гости вышли на крыльцо их старого дома, чтобы проводить и помахать им на прощание. У меня нет ни братьев, ни сестер, ни теток с дядьями, так что, говоря о своей семье, я имею в виду лишь нас троих: мать, отца и меня самого — треугольник, маленький фрагмент мироздания, составленный из трех тесно расположенных звездочек, вокруг которых простирается огромная пустота. Впрочем, отсутствие родственников никогда не становилось темой подробного обсуждения. Судя по некоторым намекам, в детстве моим родителям пришлось несладко, и они отдалились от собственных семей. Я был уверен, что их клятва никогда не ругаться в моем присутствии проистекала из желания во что бы то ни стало дать мне другое воспитание, нежели то, которое получили они сами. Так что пресловутая британская сдержанность была здесь совершенно ни при чем. Они никогда не скупились на проявления любви и при первой же возможности подчеркивали, как счастливы. Мои родители никогда не упускали повода для праздника, а если его не было — что ж, тогда они просто сохраняли оптимизм. Именно поэтому некоторые наши знакомые считали, что они оберегают меня от тягот жизни — я видел в ней только хорошее, а плохое оставалось за кадром. Надо сказать, что подобное положение дел меня полностью устраивало, и я вовсе не стремился его разрушить. Прощальная вечеринка удалась на славу, и гости сердечно проводили отца и мать, которые отправлялись в большое путешествие — мама возвращалась в страну своего детства, на родину, которую покинула, когда ей исполнилось шестнадцать лет.

Поначалу, сразу же после приезда на эту заброшенную ферму, мать писала мне регулярно, описывая прелести тамошней уединенной жизни, красоты природы, гостеприимство и доброжелательность местных жителей. Если в ее письмах и присутствовали намеки на то, что на самом деле все обстоит не совсем гладко, то они были настолько завуалированными и туманными, что я их не заметил. Но по мере того, как шли недели, письма ее становились все короче, а восторженность постепенно угасала. Я счел это хорошим знаком. Мама наверняка приспособилась к окружающей действительности, быт ее наладился, и у нее просто не оставалось лишнего времени. И вот экран вспыхнул ее последним письмом ко мне: «Даниэль!»

И больше ничего — лишь мое имя и восклицательный знак. Тогда я, помнится, быстро настрочил ей ответ о том, что наверняка случился какой-то сбой, что ее письмо дошло до меня не полностью, и не могла бы она отправить его снова. Почему-то я сразу решил, что электронное письмо, содержащее одно-единственное слово, — несомненная ошибка. Мне и в голову не пришло, что это мог быть крик о помощи.

Я просмотрел всю нашу переписку. Мысль о том, что я был слеп и что-то упустил, не давала мне покоя. Однако даже при повторном прочтении каких-либо характерных признаков, красноречиво свидетельствующих о странностях или причудах в поведении матери, я не заметил; стиль ее изложения оставался правильным и строгим. Писала она, кстати, по большей части на английском, поскольку я, к стыду своему, благополучно забыл почти все шведские слова и выражения, которым она научила меня в детстве. К одному из писем она прикрепила два больших приложения — фотографии. Я наверняка видел их раньше, но сейчас смотрел на них так, словно увидел впервые. Вот на экране возникла первая — унылый сарай с проржавевшей железной крышей, серое небо и трактор, стоящий неподалеку. Увеличив изображение, я разглядел в стеклах кабины отражение фотографа, им была мать, но вспышка заслоняла ее лицо, и казалось, будто голова ее взорвалась острыми лучиками ослепительного белого пламени. На втором снимке был запечатлен мой отец — он стоял возле жилого дома и разговаривал с каким-то высоким незнакомцем, очевидно, не подозревая о том, что его фотографируют. Сделанный издалека, снимок походил скорее на разведывательный кадр, чем на семейную фотографию. Обе как-то не укладывались в сельскую идиллию, хотя тогда я, разумеется, не придал этому значения, написав, что буду счастлив приехать к ним и увидеть все своими глазами. Это была ложь. Я вовсе не хотел никуда ехать, и уже несколько раз откладывал свой визит, перенеся его с начала лета на конец, а потом и на раннюю осень, сославшись на какие-то вымышленные и нелепые обстоятельства.

Настоящая же причина задержки заключалась в том, что мне было попросту страшно. Я до сих пор не сказал родителям, что живу с партнером и что мы с ним знакомы вот уже три года. Корнями обман настолько далеко уходил в прошлое, что я убедил себя в том, что не смогу признаться в нем, не причинив непоправимого вреда нашей семье. В университете я встречался с девчонками, мои родители готовили для них обеды и ужины, выражая одобрение моему выбору — девушки были красивы, остроумны и общительны. Но, когда они раздевались, пульс мой не учащался, и сексом с ними я занимался так, словно выполнял какую-то повинность, уверяя себя в том, что не являюсь голубым, раз доставляю им удовольствие. И только уехав из дому, я набрался смелости взглянуть правде в глаза, признавшись во всем своим друзьям, за исключением отца и матери, — но не от стыда, а из благонамеренной трусости. Мысль о том, что я могу разрушить воспоминания детства, приводила меня в ужас. Родители мои из кожи вон лезли, чтобы оно было безоблачным, они шли на жертвы, они принесли торжественную клятву неизменно сохранять спокойствие, дабы уберечь меня от переживаний, и преуспели в этом, не сорвавшись ни единого раза, и я любил их за это. Узнав правду, они наверняка бы сочли, что потерпели самое разгромное поражение в своей жизни. Они бы решили, что я обманывал их и изворачивался. Они бы изводили себя подозрениями, что я чувствовал себя одиноким, униженным и оскорбленным, тогда как на самом деле ничего подобного не было. Юность далась мне легко. Я вприпрыжку перескочил от детства к взрослой жизни — мои соломенные волосы лишь слегка потускнели, а голубые глаза так и вовсе не утратили своей яркости, и смазливая внешность принесла мне незаслуженную популярность. Все эти годы я бездумно плыл по течению, и даже собственная тайна не доставила мне особенных душевных терзаний. Я просто не думал о том, хорошо это или плохо. В конце концов я убедил себя, что не вынесу, если родители усомнятся в искренности моей к ним любви. Это было бы чудовищной несправедливостью по отношению к ним. Я буквально слышал, как говорю с нотками отчаяния, сам не веря собственным словам:

— Но это же ничего не меняет!

Я был уверен, что они примут моего партнера с распростертыми объятиями и обрадуются, как радовались всему, что случалось с ними хорошего, но при этом в душах у них поселится тоска. Воспоминания о прекрасном и безупречном детстве рассыплются прахом, и мы будем оплакивать их так же, как оплакивали бы кончину человека, которого любили всем сердцем. Поэтому настоящая причина, по которой я без конца откладывал поездку в Швецию, заключалась в том, что я пообещал своему партнеру, что во время нее непременно расскажу родителям правду и, после стольких лет, назову им имя своего возлюбленного.

Когда в тот вечер Марк вернулся домой, я сидел за компьютером и выбирал подходящий рейс в Швецию. Прежде чем я успел сказать хоть слово, он заулыбался, решив, что наконец-то время лжи и недомолвок закончилось. А я не успел упредить его, в результате чего мне пришлось поправить Марка, прибегнув к эвфемизму, которым воспользовался отец:

— Моей матери нездоровится.

Мне было больно смотреть, насколько обескуражен Марк, пытаясь скрыть свое разочарование. Он был на одиннадцать лет старше меня, ему только что исполнилось сорок, и эта квартира принадлежала ему, став приятным побочным следствием прочих успехов, достигнутых им на поприще корпоративной юриспруденции. Я изо всех сил старался не отставать от него, взяв за правило платить за аренду столько, сколько мог себе позволить. Но, по правде говоря, позволить себе я мог очень немного. Я работал внештатным дизайнером в компании, занимавшейся устройством садов на крышах, и потому платили мне только после выполнения конкретного заказа. Разразился очередной экономический кризис, и клиенты не выстраивались к нам в очередь. Что нашел во мне Марк? Подозреваю, ему нравился семейный уют, в создании и поддержании которого я считал себя экспертом. Я, например, никогда не спорил с ним. Никогда не устраивал сцен. Подражая своим родителям, я старался превратить наш дом в убежище, где можно было отдохнуть от мира. В течение десяти лет Марк был женат на женщине, но в конце концов все закончилось разводом. Расстались они врагами. Его бывшая супруга обвинила Марка в том, что он украл лучшие годы ее жизни, а она лишь зря растратила на него свою любовь и теперь, приближаясь к сорокалетнему возрасту, уже не сможет найти себе настоящего мужчину. Марк признал ее правоту, и чувство вины тяжким грузом легло ему на плечи. Иногда мне казалось, что он не избавится от него до конца своих дней. Я видел его фотографии в молодости — полный юношеской самоуверенности, он прекрасно выглядел в дорогих костюмах, поскольку много времени проводил в спортивном зале, обзаведясь широкими плечами и впечатляющими мускулами. Он ходил в стрип-клубы и устраивал холостяцкие вечеринки для коллег, громко смеялся и жизнерадостно похлопывал их по спине. Но все это, как и смех, осталось в прошлом. Во время развода его родители встали на сторону бывшей жены, а отец буквально возненавидел его. Они больше не разговаривали. Его мать, правда, присылала нам поздравительные музыкальные открытки на Рождество — словно хотела поддержать, но не знала как. Отец его, впрочем, никогда их не подписывал. Иногда я спрашивал себя, уж не видит ли Марк в моих родителях возможность искупить свою вину. Само собой разумеется, он имел полное право надеяться, что они станут частью его жизни, и смирялся с тем, что этого до сих пор не случилось, только потому, что понимал: не добившись того, чтобы я заявил им о наших отношениях сразу, теперь он не мог предъявить ко мне каких-либо претензий. Очевидно, подсознательно я этим воспользовался, поскольку это избавляло меня от необходимости действовать. Я вновь и вновь откладывал правду до лучших времен.