Т. Паркер - Лето страха Страница 2

Сейчас на дворе зима, но эта зима совсем не такая, какими были прежние зимы, — ни здесь, в доме, где я живу со своей женой, ни двумя милями южнее отсюда — в городке Лагуна-Бич, где произошло так много всего в это лето, ни где-либо в другой части нашего округа, жители которого до этого лета гордились местом своего проживания: тем, что в нем процветает военная промышленность (называют это «производством аэрокосмического оборудования»), тем, что есть у нас «Диснейуорлд», тем, что аэропорт назван в честь Джона Уэйна[1], и тем, что здесь едва ли не самые высокие цены на недвижимость.

Все изменилось теперь: лето страха открыло нам истину о нас самих — во всех нас таится что-то такое, не зависящее от нашего сознания, что постепенно зреет в нас и разрастается в нечто ужасное, ужасное...

Полуночный Глаз — я обнародовал его имя в печати — был отнюдь не первым нашим порождением подобного рода. Апельсиновый округ имеет солидный список преступников, совершивших много убийств. Но раньше... мы всегда позволяли себе относиться к ним как к каким-то хищникам, которые навязывали себя и свои жуткие поступки обществу. Вы наверняка слышали о подобных чудовищах. Наверняка читали о взломах жилищ, удушениях, резне, об оглушающих дозах наркотиков, подмешанных в пиво, предложенное случайным встречным, о пентаграммах на ладонях бродяг, об отравленных и поруганных останках тел военнослужащих, порубленных на части как говядина, а затем засунутых в сумки и выброшенных на обочины дорог или за территорию национального парка, который является естественной границей нашего округа (близко к нему живет сейчас мой отец).

Конечно же, вы слышали о них — о Душителе с автострады (на счету которого предположительно десять жертв). Ночном Бродяге (четырнадцать), Рэнди Крафте (семнадцать). Кстати, сейчас они играют друг с другом в бридж, сидя в самом охраняемом крыле Вакавильской исправительной тюрьмы. Данный факт официально подтвержден во всех печатных органах, в том числе и на страницах журнала «Вэнити фейр». (Крафт обычно выигрывает. Он терпеть не может Душителя с автострады и обращается с ним как с испорченным мальчишкой. Ночной Бродяга мстителен и порой нарочно делает дурацкие ходы. Крафт в восторге от его агрессивности.)

Всех этих людей принято считать пришельцами. Даже Крафт, кроткого вида компьютерный программист, выросший в нашем округе, всем всегда казался чужаком. Возможно, это происходило потому, что все его жертвы — молодые мужчины, многих из которых он тем или иным способом совратил, изнасиловал, а потом убил. Сама по себе гомосексуальность Крафта заключала его в некий странный, загадочный мир. Он обитал в таком мире, в котором честные люди не могли бы представить себя. Во время суда над Крафтом я неоднократно беседовал с ним и был буквально поражен его интеллектом, умом, смирением, кажущейся его правдивостью. Могу добавить: взят он был в собственных своих владениях, как говорится, с поличным — с мертвым телом моряка на переднем сиденье его автомобиля и записной книжкой с адресами и описаниями внешности нескольких мужчин. Позже выяснилось, многие из них были одурманены наркотиками, изнасилованы, разрублены на куски и выброшены на свалку; другие из этого списка в полицейских отчетах проходили как «пропавшие без вести». Несмотря на все это. Крафт никогда не проникал в подсознание жителей нашего округа в такой степени, как проник Полуночный Глаз в это лето страха. Полуночный Глаз явился из нашей среды. Он был создан нами, взлелеян нами. В конечном счете, я думаю, люди поверили в то, что он был нами самими и, в меньшей степени, конечно, что мы были им, этим самым Глазом.

Сейчас на дворе зима, и люди могут наконец начать забывать.

Но одну вещь я не смогу забыть никогда: правда далеко не всегда делает нас свободными.

Глава 2

Не могу вразумительно объяснить, почему в ту субботнюю ночь третьего июля я позвонил Эмбер Мэй Вилсон. Да, когда-то я был близок с ней, но с тех пор прошло почти двадцать лет. Да, я думал о ней — время от времени — на протяжении всех этих двадцати лет. Но я женился и живу с женой счастливо, без капли сожаления — вот уже пять лет.

Возможно, дело в том сне, что приснился мне прошлой ночью: маленькая Эмбер Мэй Вилсон стоит голышом на крыльце моего дома и говорит мне: «Меня зовут Эмбер Мэй. Мне три года. Я живу в белом доме. Можно мне взять пирожок?»

Это абсолютно правдивая история, я верю — Эмбер рассказала мне все о себе давным-давно, когда мы были влюблены друг в друга. Я говорю, я верю, что все это — правда, потому что во сне моем сконцентрировалось сразу несколько сущностей Эмбер: ее смелость, ее невинность, ее решимость изменить окружающую действительность, ее беззащитность. Но, как я постепенно стал понимать, в те два коротких года, что мы жили вместе, Эмбер постоянно пребывала в процессе созидания собственной личности. Она выдумала себя и, основываясь на этой своей выдумке, превращала себя в такую личность, которая могла бы удовлетворить ее. Истина для нее никогда не была чем-то статичным или абсолютным, необратимым или обязательным. Скорее она считала ее похожей на некий гардероб, благодаря которому можно измениться в любую минуту так, как ей понадобится.

Я позвонил ей из бара в ту ночь, в ночь — влажную и душную, и со мной заговорил ее автоответчик, который потребовал от меня назвать мое имя. Часы показывали двадцать минут первого, и почему-то я почувствовал, что должен встретиться с ней во что бы то ни стало.

Я поехал к ее дому, находящемуся в южной части города.

Какое-то время просидел в машине, глядя на калитку из кованого железа, подсвеченные снизу пальмы и внутренний дворик, открывавшийся фонтаном в образе взмывающего вверх дельфина, с бьющей изо рта струей воды. Неясно вырисовывался позади него высокий дом, погруженный в темноту. Он возвышался на прибрежном холме и смотрел своими окнами на Тихий океан. Как писали местные газеты, за сам дом, а также за три с половиной акра окружающей его земли она заплатила без малого три миллиона. Ближайшие соседи проживали от нее по меньшей мере за несколько сотен ярдов.

Это был мой третий за последнюю неделю визит к ее дому.

Эмбер жила в этом доме уже пять лет — своего рода рекорд для нее! Мне также достоверно известно, что она трижды меняла вид своих владений. Поначалу здесь были кирпичные дорожки и масса деревянных цветочных ящиков, повсюду торчали модные флюгера — просто какой-то взбесившийся Кейп-Код. Затем их сменила безводная панорама засухоустойчивых растений, бессистемно разбросанных, тропинки из гранитной крошки и кактусы. И наконец, наступил черед нынешнего калифорнийско-средиземноморского ландшафта. Я знаю это лишь потому, что благодаря своей службе постоянно мотаюсь по всему округу. Некоторые вещи просто невозможно не заметить.

Как я уже сказал, ночь выдалась на редкость душная. Я опустил стекла и откинул голову на подголовник, чтобы немного отдохнуть. Я думал о своей жене Изабелле. Изабелла — самая искренняя любовь во всей моей жизни. Она не только научила меня любить, но и позволила мне познать эту любовь. Должно быть, сейчас она спит. Должно быть, сейчас на ней, несмотря на жару, красная вязаная шапочка, сохраняющая голову в тепле. Инвалидное кресло и ее четырехгранная деревянная палка, должно быть, близко к кровати. Ее лекарства, должно быть, как всегда, в образцовом порядке — на тумбочке, под рукой, каждая порция содержится в белой бумажной чашке, чтобы полусонная и оглушенная прошлой инъекцией Изабелла смогла бы без труда взять их.

Изабелле двадцать восемь лет. В ее мозгу образовалась злокачественная опухоль. Она жила с ней немногим более года, тогда как сам я в ту ночь третьего июля в третий раз за одну неделю оказался у дома Эмбер Мэй Вилсон в Южной Лагуне, спрашивая себя, хватит ли у меня смелости подойти к ее калитке и нажать на кнопку звонка.

Ты можешь, читатель, потребовать прямо сейчас, чтобы этот Рассел Монро тебе кое-что объяснил.

Но, возможно, ты даже вообразить себе не можешь, как много всего он должен объяснить тебе.

Могу сказать лишь то, что во влажную, душную ночь третьего июля мне чертовски не хотелось ничего объяснять, в первую очередь — самому себе. Не хотел бы я делать это и сейчас. Но это было бы вопреки предначертанию судьбы, благодаря которому я оказался там: в ту ночь, третьего июля, я находился на подступах — во всяком случае, надеялся на это — к началу тайной жизни.

Я открыл «бардачок», достал фляжку (плоскую, серебряную, с выгравированной на ней надписью: «Со всей моей любовью. Изабелла») и в очередной раз хлебнул виски. Изабелла. Я убрал фляжку, закурил, снова откинулся на подголовник и снова стал смотреть во двор Эмбер. Я попытался выбросить из головы все мысли. Я заменил их воспоминаниями об Эмбер, о тех днях нашей юности, когда весь мир, казалось, существовал только для нас и радовался самому факту нашего существования. Разве не найдется в жизни каждого нескольких лет, в воспоминаниях представляющихся близкими к совершенству?