Анатолий Крысов - Белые медведи Страница 2

- А что она писала? - спрашивает жена. Я слышу, как она жарит котлеты, купленные, скорее всего, в супермаркете.

Я выхожу из подъезда и тащу через двор здоровенные пакеты, из которых на асфальт вываливаются маленькие клочки бумаги, оставляя за мной предательский след.

Навстречу идут две женщины стандартного скамеечного типа. Они останавливаются и, создавая иллюзию непринужденной беседы, искоса смотрят на меня. Им уже далеко за пятьдесят, и поэтому им интересна любая странность. Главное, чтобы появилось хоть что-нибудь новенькое для дальнейшего обсуждения, а то ведь основные темы уже обсосаны до позвоночника и глубже.

В трубке жена говорит:

- Что она писала? Стихи? - слышно, как макароны летят в кипящую воду, а жена спрашивает: зачем ты сжигаешь ее стихи?

- Это не стихи, - отвечаю я. - Это полный бред. Я же говорю, она точно сошла с ума. Никаких сомнений.

Женщины все стоят и наблюдают за мной. Они видят, как я вытряхиваю содержимое пластиковых пакетов прямо на газон. Видят, как я достаю из кармана зажигалку и прикуриваю сигарету. Видят, как я говорю жене:

- Ладно, мне некогда. Скоро приеду, - и, не дожидаясь ответа, кладу трубку.

Несколько секунд я смотрю на этот импровизированный курган из записок, затем поджигаю его. Две женщины начинают оживленно шептаться. У них точно будет о чем поболтать сегодня по телефону. Они созваниваются постоянно, хоть и живут на одном этаже.

Не каждый день случается так, что с утра бригада санитаров увозит молодую женщину из соседнего подъезда в психиатрическую больницу (да, притом при полной отключке), а ближе к вечеру неизвестный мужчина устраивает пожар во дворе. Женщинам невдомек, что я просто отдаю должное ситуации.

В пламени горят все записки, кроме одной, которую я решил оставить. Так, на всякий случай. Ее, возможно, следует проанализировать, изучить, а потом обратиться к компетентным людям. Есть шанс, пусть и небольшой, что она что-нибудь значит.

Я стою и смотрю на огонь, а когда он гаснет, сажусь в свою темно-синюю Ауди с автоматической коробкой передач, кондиционером да подогревом сидений и уезжаю прочь на глазах у двух ошарашенных старых кошелок, которые до сих пор наблюдают, как ветер гоняет пепел по их двору.

2

Меня зовут Александр Долохов. Я бизнесмен, и от меня постоянно пахнет потом. Сколько бы дезодоранта я на себя ни выливал, сколько бы раз в день я ни принимал душ, какой бы туалетной водой ни пользовался - итог всегда один: от меня воняет за километр. Знакомый врач сказал, что это из-за проблем с какой-то железой. Названия не помню, но суть заключается в том, что она работает в полтора раза интенсивнее, чем у других людей, и от этого повышается уровень потоотделения. Именно поэтому я ненавижу свои железы.

Еще я ненавижу свою работу. Это такая маленькая дорога в ад, моя коммерческая деятельность. Судьба, наверное, умирала со смеху, когда отправляла меня сюда, в мир богатых педофилов и тактики ведения деловых переговоров. Каждый день, усаживаясь в свое большое кожаное кресло, я слышу ее издевательский голос за спиной.

- Ну что, Санек, повезло тебе? - говорит она и добавляет: хотел ведь стать богатым, так будь им.

На самом деле я далеко не так богат, как хотел бы. Да, дело в мелочах: в качестве туалетной бумаги, в цене носовых платков, в фирменном брелоке для ключей - но почему у меня нет никакого желания идти в театр или снова взяться за чтение книг? С определенного момента оно пропало безвозвратно, и я начал привыкать к разгоряченным лицам партнеров по бизнесу, к кокаиновым марафонам в банях, к материализующимся из ниоткуда любовницам с голливудскими грудями. А еще у меня есть бейсбольная бита в багажнике машины и пара единиц огнестрельного оружия дома, под замком немецкого сейфа из несгорающих материалов. Даже и не знаю зачем.

Понимаю, у каждого своя дорога в ад, но моя - слишком омерзительная. Ступая на нее, не забудь обстричь все ногти на руках, дабы не исцарапать мебель в очередном приступе ярости по причине собственного бессилия. И возможного скудоумия.

Кстати, раньше я ненавидел еще и свою внешность, поэтому избегал зеркал и воды. Мое отражение нагоняло на меня такую тоску, что тянуло взять в руки что-нибудь вроде «Унесенных ветром» или «Над пропастью во ржи». Я говорил, вы посмотрите на это чудовище: длинный, как канат в спортзале и такой тонкий, что может спрятаться за шваброй, если понадобится. А еще прыщи расположились по всей территории лица, волосы не поддаются причесыванию (правда, позже я стал бриться налысо).

В школе меня звали додиком. В ответ я говорил: «Ага, меня зачали жираф и самка выдры», - и в качестве превентивного удара: «Хотите, покажу хвост или пожую травы?»

Мне отвечали: «Лучше покажи руки! Они наверняка все в волосах от непрерывной дрочки!»

Не задумываясь ни на секунду, я отвечал: «Тут только щетина - вчера все сбрил», - и добавлял: «Могу погладить по щеке, если кому интересно».

Таким образом, выбрав юмор и самобичевание, я не ошибся: обидчики, увидев, что оскорбления меня не задевают, а даже подогревают, вскоре отстали. Я же стал «своим» практически в любой компании и прослыл остроумным и «в принципе милым парнем». Считаю, что вовремя брошенная шутка может спасти от неминуемого позора. Аминь.

Быстро став состоятельным, я прекратил комплексовать по поводу внешнего вида, попросту перестав замечать свое уродство. Имея гардероб общей стоимостью в несколько десятков тысяч долларов, уже не думаешь о таких глупостях, как раскосые глаза, шестипалые руки, изогнутые в обратную сторону ноги и неприятный запах изо рта. Раз есть счет в банке - значит, ты состоялся. Остальное неважно.

Моя жизнь летела стремительнее японского скоростного экспресса: в данный момент я езжу на Ауди, а ведь совсем недавно был младшим научным сотрудником. Отлично помню своего тогдашнего руководителя Яковлева. Это был высокий, чуть худощавый мужчина, с мутной лысиной и редкой бородкой. Всегда носил кеды. Имел массу странностей, одна из которых: всех женщин звать лапами, мужчин - братьями.

Яковлев был противен, с какой стороны ни посмотри. Когда он ел, окружающих тянуло блевать. Он громко чавкал, сопел и оживленно разговаривал, осыпая все вокруг размякшими кусочками еды вперемешку со слюной. Когда он ходил, окружающие еле-еле сдерживали приступы хохота. Яковлев обожал передвигаться быстро, молниеносно, но никогда не сгибал ног. Создавалось впечатление, что вместо них у него палки.

Но самое жуткое - это когда Яковлев стоял, прислонившись задом к столу, и что-то увлеченно обдумывал, теребя бородку. Обычно в такие моменты окружающие старались отвести от него взгляд, ведь во время особенно глубоких размышлений он настолько сильно дергал за волоски, торчащие из его подбородка, что порой попросту вырывал их. Мы начинали протирать колбы, записывать в блокнот какие-то формулы, делать перестановку на столе - лишь бы отвлечься и не видеть его рук, яростно вцепившихся в лицо, и не слышать его выдоха, когда очередной волосок обретал свободу.

Мне всегда казалось, что такое поведение Яковлева - это не врожденная или приобретенная мерзость, а умышленная и весьма изощренная пытка для подчиненных. Наверняка он думал, что раз ты работаешь в его отделе, то должен терпеть все. Даже когда он обмочится себе в штаны во время утренней планерки, ты должен будешь спокойно сидеть на стуле и делать долбаные заметки в блокноте.

Мы и сейчас видимся каждый день: Яковлев работает вахтером в большом офисном здании, где два этажа занимает моя контора. Он все так же громко сопит и выбрасывает в воздух куски бутерброда в то время, как говорит мне: «Здравствуйте!» Я молча киваю в ответ.

Мой рабочий день начинается в девять часов утра, когда я нажимаю кнопку лифта. Это такой красивый блестящий агрегат, который вначале тебя бесшумно заглотит, а потом выплюнет на нужном этаже, закроет пасть и умчится прочь.

Все стены нашего просторного лифта - это одно большое зеркало, которое в данный момент помогает мне выдавить прыщ. Я изо всех сил пальцами обеих рук сжимаю маленький участок кожи на лице в ожидании щелчка, когда гной вырвется наружу. Кряхтя и морщась, я зажал кейс между коленями и чуть покачиваюсь. Проходит какое-то время, и именно в этой позе я приезжаю на свой этаж. Прыщ выдавлен.

В этот час в офисе еще тихо, никого нет, так как все приходят только в десять. Я иду мимо дверей отделов и персональных кабинетов в самый дальний конец коридора, где рядом с журчащим фонтаном расположился вход в мою берлогу. В приемной Вероника Ивановна - мой личный помощник и секретарь - поливает цветы из пластмассового кувшина. Ей за пятьдесят, и она неплохо справляется со своими обязанностями.

Я говорю:

- Доброе утро, - и открываю дверь в свой кабинет.

- Доброе, - отвечает Вероника Ивановна и добавляет: звонили из больницы.

- Зачем? - удивленно спрашиваю я, кладя сейф на стол.