Анатолий Ковалев - Иначе не выжить Страница 21

Другая жизнь Татьяны Витальевны началась внезапно, невероятно, немыслимо, как в романах Диккенса.

Это произошло буквально через месяц после смерти старухи матери, когда Татьяна, которой уже перевалило за сорок, почувствовала, что у нее развязаны руки.

Лишь только забрезжил рассвет перестройки, в заводской Дворец культуры приехал с концертом детский ансамбль чилийцев. Это была сенсация, потому что, кроме побратимов чехов, в город, напичканный военными заводами, никого не пускали.

Она пошла на концерт не по своей инициативе, ее пригласила женщина из бригады, которой чилийцы тоже были до лампочки, но в одной программе с чилийцами выступал местный танцевальный коллектив, где лихо отплясывал арагонскую хоту сынок женщины.

В общественной жизни назревали крутые перемены, но Татьяна Витальевна никак не предполагала, что они отразятся на ее собственной жизни, и, ничего не подозревая, купила скромный букетик цветов для сынка подруги.

Арагонская хота отшумела в первом отделении, и во время перерыва женщины побежали за кулисы. Там полулежали в креслах полуживые танцоры, не в силах содрать со своих мокрых тел национальные испанские костюмы. Отдельно, в сторонке, волновались экзотические латиносы в пончо. Они тихо перешептывались и почти не улыбались. Там она увидела его или, вернее, он – ее. Невозможно было не заметить апрельские желто-фиолетовые фрезии на фоне черного – траур по маме – платья Татьяны Витальевны. Она несла их так, будто в жизни своей ничего другого в руки не брала. А сами руки – очень знакомые руки – с какой-то картины в Лувре или Прадо. Ничем их не возьмешь, эти руки, – ни ацетоном, ни растворителем! И тонкая талия, и широкие плечи, и спадающие на них пышные пепельные волосы, и замысловатые дуги серых бровей, и глаза, большие и темные, в которых прочитать можно что угодно – и грусть, и нежность, и лукавство, но только не технологический процесс покрытия каркасов. Он в одно мгновение охватил взглядом ее всю. Она лишь заметила маленькие, забавной формы уши, от этого на душе сразу стало как-то тепло. Она протянула бедному взмокшему мальчику букетик ароматных фрезии и тут же почувствовала совсем рядом другой аромат. Он исходил от букета алых роз (откуда в апреле розы в их северном городе!), протянутого ей со словами, старательно произнесенными на ломаном русском:

– Возьмите скорей! Вам нельзя без цветов!

– Что вы? Не надо! – смутилась Татьяна Витальевна. Может, в этот миг она вспомнила, что давала подписку – не общаться с иностранцами?

– Я весьма, весьма настаиваю, – несуразно лепетал чилиец, бравший в Сантьяго уроки русского языка у дряхлого белогвардейца.

– Танька, не ерепенься! Бери, раз дают! – подтолкнула ее в спину подруга.

Она взяла. Ей давно никто не дарил цветов, тем более таких.

– Ну, что ж, мерси, – пожала она плечами. – «Белые розы для моей черной подруги», – тотчас припомнился ей слезливый мексиканский фильм.

– А как зовут мою «черную подругу»? – не упустил момента поинтересоваться он. – Татьяна? Ларина?

– Вы читали «Евгения Онегина»? – удивилась она. Уж больно это не вязалось с его бахромчатым пончо, хоть и виднелись из-под него пиджак и галстук.

– О да! – воскликнул он с таким напором, будто все дети Анд с младенчества усвоили стихи Пушкина.

Ей же совершенно нечем было крыть. Разве что Паб-. ло Нерудой, стихов которого она не читала? Не петь же, в самом деле, «Венсеромос», нервно подергивая кулаком? Тошнотворные советские фильмы о пиночетовском путче невозможно было смотреть. Она перебрала в памяти несколько имен: Борхес, Маркес, Кортасар, Фуентес, Амаду… Но никто из них не был чилийцем! Однако ее новому знакомому, которого звали Луис Игнасио, коренастому брюнету с типичным, ничем не выдающимся латиноамериканским лицом, было абсолютно наплевать на филологическое образование Татьяны Витальевны. Уже несчастные танцоры давно высохли и ушли в зал, маленькие латиносы хором выводили что-то патриотическое, а они сидели в пустой гримерной, и Луис Игнасио все не мог остановиться:

– «Я помню чудное мгновенье: передо мной явилась ты…»

Она показала ему ночной город с чугунными перилами горбатых мостов над узкой загрязненной речкой, с тусклыми фонарями, сделанными под старину, и с примитивной церковкой, будто нарисованной художником-самоучкой.

Он оказался не эмигрантом, не коммунистом, а официально аккредитованным в Москве журналистом из той самой фашистской, пиночетовской страны. В их город попал чудом, под видом одного из руководителей ансамбля. Он объездил почти всю Россию, и ему прежде всего не терпелось побывать там, куда не ступала нога его соотечественника. Но оставаться здесь он мог только один день, который уже близился к концу. Несмотря на это, Татьяна Витальевна не согласилась провести остаток ночи в его гостиничном номере. И адреса ему своего не дала. Зачем? Ей запрещено переписываться с иностранцами, а он все равно сюда больше не приедет. Однако расщедрилась – продиктовала телефон, он записал.

– Мы обязательно увидимся. – В глазах Луиса светилась надежда.

Татьяна скептически пожала плечами: «Где уж нам?» Он поцеловал ее в обе щеки – у них так принято. Она грустно хихикнула, напоследок еще раз позабавившись его крохотными ушками. Розы пахли одуряюще.

Татьяна Витальевна эту, казалось бы, мимолетную встречу долго не могла забыть. И с ужасом поймала себя на том, что каждый вечер ждет его звонка. Он не звонил. «Что мне помешало записать его телефон? – спрашивала она увядший букет на столе. – Он же умолял меня записать! Дура! – И тут же мотала головой. – Нет, я никогда бы не решилась позвонить первой!»

Только через две недели в трубке раздалось ломаное, несуразное:

– Вы меня еще не успели запамятовать?

– Нет! – ответила она более страстно, чем полагалось в таком случае, и, чтобы исправить ошибку, произнесла с холодным упреком:

– Что же вы так долго не звонили?

Конечно, он не решался, ведь Татьяна Витальевна сразу дала понять, что не может быть ничего общего между журналистом враждебного государства и маляром военного завода. Но что мог поделать несчастный Луис Игнасио со своим раненым сердцем? Его влекло к недосягаемой женщине, как раньше тянуло в запретный город.

– Я не могу вас запамятовать, – сознался чилиец, у которого были крохотные забавные ушки.

– Я тоже…

«Сколько можно быть гордой?» – подумала в этот миг она. А может, именно тщетность усилий заставляла ее искать какой-нибудь выход?

Они стали часто звонить друг другу и вскоре перестали стесняться слов, открытым текстом признавались в любви. Он умолял ее приехать в Москву. Татьяна не решалась. Ее устраивал телефонный роман? Скорее всего, она просто боялась разочароваться в нем. Кто он, этот приятный латинос, наизусть читающий Пушкина?

А вдруг он женат? Вот будет потеха! Ей больше нравилось, когда она отводила Луису Игнасио роль вдовца. Однажды она решилась спросить его об этом. И ответ превзошел все ожидания: он никогда не был женат.

– Но почему? – даже расстроилась Татьяна. Неужели только она на него клюнула?

– Всю жизнь мотался по свету. Не до того было.

Теперь она и вовсе не знала, что думать, ведь он всего на год младше ее и не был женат! Она, правда, тоже никогда не была замужем, но у мужчин это как-то по-другому выглядит.

Их виды на будущее напоминали замки из песка, которые обращаются в прах от одного только трезвого, взвешенного рассуждения. И все же по пляжу жизни прошелся Некто, окинул хрупкие постройки взглядом опытного прораба и подвел под них фундамент.

На военный завод, где работала Татьяна Витальевна, приехал Горбачев – сразу после удачного визита в Америку – и возвестил: хватит, мол, вооружаться!

Пришла, мол, пора подумать об отдельном человеке! Говорил здорово, но ему тогда уже не верили. Никто в этой стране никогда не думал об отдельном человеке.

Каждый человек сам должен позаботиться о себе. Это Татьяна Витальевна усвоила давно.

Не успел генсек отбыть в столицу, как все пришло в движение. В первую очередь партийный и комсомольский аппарат выписали себе путевки за границу, о чем раньше и мечтать не смели, и не в какую-то там Болгарию. Париж и Лондон поманили к себе идейных вождей! Потом проходные завода покинули солдаты: построились в колонну и строевым шагом отбыли в казармы. На их место набрали старушек вахтерш. Рабочие сразу почувствовали разницу. С солдатом всегда можно было договориться, купить ему хлеба, папирос. Старушки же оказались бывшими надзирательницами в лагерях, и не было управы на этих ведьм. Особенно невыносимо стало ходить через проходные работницам. Каждая ведьма считала своим долгом сунуть нос в дамскую сумочку, выпотрошить ее содержимое. «А не выносишь ли ты станок с числовым программным управлением?» – вопрошали их свирепые взгляды.