Элизабет Костова - Похищение лебедя Страница 21

У Хэдли я снова открыл все окна, положил обрывок письма из кабинета Роберта на бюро, лег на уродливую двуспальную кровать и задремал. Даже проспал несколько минут. В глубине моих снов был Роберт Оливер, рассказывавший мне о жизни с женой, а я ни слова не мог расслышать и все время просил его говорить громче. И что-то еще скрывалось в том сне: Этрета — название городка на побережье Франции, там Моне писал свои знаменитые скалы, эти канонические арки, синие и зеленые воды, зеленые и лиловые камни.

Наконец я беспокойно поднялся и переоделся в старую рубаху. Захватил книгу, которую тогда читал, — биографию Ньютона, и поехал в город добыть себе ужин. Я нашел несколько хороших ресторанов. В одном из них, с окнами, украшенными, как на Рождество, гирляндой маленьких лампочек, я взял тарелку картофельных оладий с разными соусами. Женщина за стойкой улыбнулась мне и по-новому скрестила красивые ноги, а посетитель, вошедший через несколько минут после меня, походил на нью-йоркского бизнесмена. Странный городок, подумал я, проникаясь к нему все большей симпатией, по мере того, как сказывалось действие «Пино Нуар». Прогуливаясь после ужина по улицам, я гадал, не столкнусь ли с Кейт, и что тогда ей скажу, как она отреагирует на нашу встречу после утреннего разговора, и тут же вспомнил, что она сейчас наверняка дома с детьми. Я представил, что снова еду к ее дому, чтобы заглянуть в высокие окна. Они, верно, светятся мягким светом, кусты под ними уже потемнели, а в вышине виднеются очертания крыши. Дом, как шкатулка с драгоценностями, а внутри Кейт играет с двумя очаровательными детьми, ее волосы блестят под лампой. Или я увижу ее в окне кухни, где она готовила для меня форель: она, уложив детей, моет посуду, наслаждаясь тишиной. Затем мне тут же представилось, как она, услышав меня в кустах, вызывает местную полицию — наручники, бесполезные попытки объясниться, ее гнев, мой позор.

Чтобы собраться с мыслями, я на минуту остановился перед витриной, где были выставлены корзины и шали, кажется, ручной работы. В ту минуту мне впервые захотелось домой. Что, собственно говоря, я здесь делаю? Мне было одиноко в этом симпатичном городке, к домашнему одиночеству я привык. Перед глазами у меня стояли карандашные каракули на стене Роберта. Зачем он заполнил свой кабинет и студию импрессионистами? Я заставил себя пройтись еще немного, притворяясь, что вечер еще не кончился. Мне предстояло вернуться домой, то есть в дом Хэдли, и лечь в постель с книгой о Ньютоне, принадлежавшем к утешительно иному миру, к эпохе, лишенной современной психиатрии и, увы, лишенной картин Мане и Пикассо, во времена, когда не было антибиотиков и я еще не родился. Давно почивший Ньютон составит мне лучшую компанию, чем эти сумеречные улицы с реставрированными зданиями, столиками кафе, с молодыми парами в ярких шарфах и броской бижутерии, в облаке мускусного аромата проходивших мимо, держась за руки. Очень уж много времени прошло с тех пор, как я был молодым, и даже не помнил, когда и как молодость успела уйти так далеко.

В конце квартала бутики уступили место стоянке автомашин, а дальше, к моему удивлению, находился нарядный клуб, оказавшийся топлесс-баром. У двери, правда, стоял вышибала, но заведение выглядело совсем не так отталкивающе, как подобные ему в Вашингтоне. Не то чтобы я бывал в них за последние десятилетия, да и раньше только раз, еще в колледже, но я нередко проезжал мимо и по крайней мере знал об их существовании. Я придержал шаг. Мужчина у дверей был одет аккуратно, как джентльмен, словно стриптиз в этом городке считался достойным времяпрепровождением. Он обернулся ко мне с дружелюбной понимающей улыбкой, как финансовый консультант в банке: «Входите-входите. Хотите получить ссуду?»

Я постоял немного, раздумывая, не стоит ли и в самом деле войти, поскольку не мог придумать причины отказаться. Кроме того, мне вспоминалась одна по-настоящему красивая натурщица из школы Общества художников, где я занимался заочно. Она стояла обнаженной перед группой, думая о своем, то ли о следующей контрольной в колледже, то ли о визите к зубному врачу, нежные груди были приподняты, она держалась профессионально, и только легкая дрожь выдавала ее потребность в движении после долгого-долгого сеанса позирования.

— Нет, спасибо, — сказал я швейцару, но голос показался мне самому старчески глухим и смущенным.

Он ведь меня и не приглашал, даже не всучил рекламу, отчего же я с ним заговорил? Я плотнее прижал к себе биографию Ньютона и прошел дальше, обогнул следующий квартал и вернулся другой дорогой, чтобы не видеть больше яркой двери бара. Он-то давно привык к зрелищам и звукам за ней, так что ему было не в тягость сидеть снаружи в сгущающейся темноте, не жалко пропустить представление. Неужели и его мысли бродят где-то далеко, и даже предназначенное возбуждать зрелище ему наскучило?

В тихом доме Хэдли я несколько часов лежал без сна в двуспальной кровати, рядом со второй, пустой половиной, представляя и слушая, как ели, хемлоки, рододендроны скребутся в приоткрытое окно, как ярко зеленеют горы, скрытые темнотой, как без меня расцветает природа. И когда, спрашивало мое беспокойное тело у бурлящего мозга, когда же я согласился стать отшельником?

На следующее утро, стоя на крыльце дома Кейт, я почувствовал не возросшую неловкость, а уверенное спокойствие, словно пришел навестить старого друга, и сам был завсегдатаем дома, собравшимся позвонить в дверь. Она сразу открыла на звонок, и опять это было похоже на выход на сцену, только на этот раз в знакомой пьесе. Солнце сегодня светило ярко и заливало комнату. И еще я заметил две перемены: первая — букет цветущих белым и розовым ветвей, тщательно расставленных в вазе на столике у окна; и вторая — в самой Кейт, которая надела желтую хлопчатобумажную блузку навыпуск, с джинсами и теми же турмалиновыми украшениями. Вчера глаза ее показались мне голубыми, сегодня они были бирюзовыми, большими и ясными. Она улыбалась, но это была сдержанная, вежливая улыбка, признание возникшей проблемы, и проблемой этой стал я, мое новое появление в ее доме, с моей потребностью задавать все новые вопросы о ее муже, которого здесь больше не было.

Закончив накрывать кофе, она села на диван напротив меня.

— Мне кажется, надо постараться сегодня закончить, — заговорила она ровным голосом, словно репетировала, как сказать эту фразу, не задев моих чувств и не выдав своих.

— Да, конечно, — ответил я, показывая, что без обиды принял намек. — Конечно. Вы и так уже много для меня сделали. К тому же мне по возможности хотелось бы завтра вечером вернуться в Вашингтон.

— Значит, в колледж вы не собираетесь?

Она удерживала чашку на маленьком стройном колене, словно показывая мне, как это делается. И говорила любезным светским тоном. Мне подумалось, что сегодня я добьюсь от нее меньшего, а не большего, чем накануне.

— А вы полагаете, стоило бы? Что я там найду?

— Не знаю, — признала она. — Я уверена, что там еще осталась масса людей, знавших его, но мне неловко было бы связывать вас с ними. И я сомневаюсь, чтобы он выказывал свое состояние в школе. Но лучшие его картины там. Им следовало бы находиться в солидных музеях — он мог бы их выгодно продать. Не я одна считаю их его величайшими работами, хотя мне они никогда по-настоящему не нравились.

— Почему?

— Поезжайте, увидите сами.

Я сидел, глядя на ее элегантный легкий силуэт напротив. Мне необходимо узнать, как впервые проявлялась болезнь Роберта, а время было на исходе. И мне нужно или просто хотелось выяснить, кто его темноволосая муза.

— Вы не продолжите начатый вчера рассказ? — спросил я как можно мягче.

Если она сама вскоре не подойдет к информации о первых проявлениях неблагополучия и последующем лечении, я могу незаметно подвести ее к этим вопросам, когда она разогреется. Я молча кивнул, хотя она еще не заговорила. За окном в солнечный луч спустился кардинал, ветка под ним качнулась.

Глава 19

КЕЙТ

Наша жизнь в Нью-Йорке текла ровно и промелькнула в один миг. За пять лет мы переменили три квартиры. Сначала жили в моей бруклинской квартирке, потом в невероятно тесной комнатке на Западной Семьдесят второй у самого Бродвея — кладовка с кухонным отделением, которое отгораживалось выдвижным столиком, и наконец, в душной квартирке на последнем этаже здания в Виллидже. Я любила каждый наш дом — автоматические прачечные и бакалейные лавки, и даже местных бездомных — все-все, что становилось знакомым и привычным.

А потом однажды утром я проснулась с мыслью: «Я хочу замуж. И хочу ребенка». Право, это было вот так просто: вечером я легла спать молодой и свободной, беззаботной, с пренебрежением думая об обыденной жизни обычных людей, а на следующее утро, к шести утра, к тому времени, как приняла душ и оделась, чтобы идти в издательство, где работала все эти годы, я стала другим человеком. А может, эта мысль пришла ко мне, пока я сушила волосы и надевала юбку: «Я хочу выйти замуж за Роберта, носить на пальце кольцо и родить ребенка, кудрявого, как Роберт, и с моими маленькими ладошками и ступнями, и тогда жизнь станет еще лучше прежней». Все это представилось мне так реально, будто оставалось только сделать последний шаг, чтобы оказаться в этой реальности и стать совершенно счастливой. Мне не приходило в голову просто забеременеть и выносить дитя свободной любви в Манхэттене, как полушутя сказала бы моя мать. Ребенок связывался для меня с замужеством, замужество — с постоянством, подрастающие дети — с трехколесными велосипедами и зелеными лужайками… В конце концов именно так было в моем детстве. Я хотела стать такой, как моя мать, когда она наклонялась, чтобы надеть нам носочки и зашнуровать маленькие темно-красные «оксфордки». Мне даже одеваться хотелось, как она в молодости: в платье, в котором, чтобы присесть на корточки, приходилось аккуратно сводить коленки. И мне хотелось, чтобы на заднем дворе было дерево с качелями.