Андреас Эшбах - Идеальная копия: второе творение Страница 21

Снизу донесся голос его матери. Судя по всему, она вернулась из гостиной в прихожую. Все еще разговаривая по телефону, но, судя по всему, разговор уже подходил к концу.

Вольфганг торопливо засунул фотографию под рубашку, задвинул ящик, чуть не упав в обморок от страха. Тихо, тихо. Обратно к двери, наружу в коридор, закрыть дверь абсолютно бесшумно. Внизу положили телефонную трубку. Наступила тишина, наводящая ужас, все всасывающая, как губка. Только бы матери не вздумалось сейчас подняться наверх…

Но нет, она этого не сделала. Вольфганг выдохнул. Дверная ручка под его рукой казалась мокрой от пота. Он выпустил ее и вытер рукавом своей рубашки, тщательно, как мог. Внизу было все так же тихо.

До двери туалета было десять шагов, но Вольфгангу они дались как десять тысяч. И вот наконец он смог протянуть руку, открыть дверь и сделать вид, как будто он только что вышел…

– Мне кажется, ты забыл спустить воду, – неожиданно сказала мать, и, хотя она была внизу, ее голос звучал так близко, как будто она стояла прямо рядом с ним.

Вольфганг оцепенел. Неужели она подслушивала? Ему пришлось сглотнуть прежде, чем он смог сказать слово.

– А точно, – сказал он. Оставалось только надеяться, что это прозвучало естественно. Затем он вошел в туалет, нажал на спуск и под шум льющейся изо всей силы воды вышел и закрыл за собой дверь.

Вольфганг перегнулся через перила и посмотрел вниз, в прихожую. Мать не прислушивалась, она стояла у шкафчика рядом с телефоном, погрузившись в созерцание картины, висящей сверху, на стене.

– Отвратительно, не правда ли? – вполголоса спросила она.

Положа руку на сердце, Вольфгангу нечего было возразить ей. Из всех отвратительных акварелей, нарисованных его матерью, та, что висела в прихожей – бесформенная, воздушная световая фигура в дисгармоничных желтых и фиолетовых тонах, – была, вне сомнения, самой отвратительной. Он промолчал.

– Ты можешь продолжать, – сказала она, не поднимая глаз.

– Кто это был? – попробовал спросить Вольфганг.

– Да так, ничего особенного, – ответила она.

– Ладно. – Судя по всему, она ничего не заподозрила. Даже не обратила внимания. Оставалось только вернуться в свою комнату и перепрятать фотографию, которую он все так же держал под рубашкой. Только не перестараться, вести себя так, как будто он просто был в туалете, как будто бы совсем ничего не…

– И еще, Вольфганг, – вопрос поймал его снизу, как рыболовный гарпун.

Он снова почувствовал, как потеют его ладони.

– Да?

– Пожалуйста, сыграй что-нибудь другое. Хватит этой ерунды для новичков.

Ему показалось, или его сердце сделало пару лишних скачков? Он слышал, как дрожал его голос, когда он ответил:

– Хорошо.

Когда он наконец сел обратно на свое место, хорошенько спрятав фотографию в нижнем ящике своего стола, его руки дрожали так, что он не мог сыграть ни звука. Он просто сидел и перелистывал ноты, стараясь успокоиться, виолончель, как всегда, стояла между его колен, и только знакомый окрик матери: «Вольфганг! Я не слышу, как ты занимаешься», – заставил его продолжать.

У него никак не получалось успокоиться. Ночами он все время вскакивал с кровати, шел к письменному столу, доставал фотографию и внимательно разглядывал ее под настольной лампой. Теперь он видел, что темный фон за ним и незнакомцем был своего рода деревянной панелью. Что уже само по себе было более чем загадочно: при всем желании, он не мог припомнить, чтобы когда-нибудь играл на виолончели не в своей комнате, или гостиной, или у господина Егелина. Где была сделана эта фотография? И кто был этот мужчина рядом с ним?

На взгляд ему было где-то за пятьдесят. Широкое лицо с выдающимися скулами, пигментные пятна на коже и темные глаза, казавшиеся почти бесцветными. Он горделиво улыбался. Незнакомец придерживал Вольфганга за плечо, как учитель ученика, который только что выдержал с отличием сложнейший экзамен. Проблема была только в том, что Вольфганг ничего подобного не помнил.

Все это было более чем странно. Откровенно говоря, это было почти даже жутко.

И что такого было в этой фотографии, что побудило мать хранить ее в ящике своей прикроватной тумбочки? В доме Ведебергов не слишком увлекались фотографией. Да и зачем: моментов, которые хотелось бы запечатлеть на фотопленку, было всего ничего. Отец работал без отпуска, поэтому они никогда не ездили отдыхать, и у них не было возможности фотографировать ни пляжные пейзажи, ни достопримечательности других городов. У них никогда не бывало больших праздников в семейном кругу, поскольку у них не было семейного круга. Ни дядюшек, ни тетушек, от бабушек и дедушек ему остались только могилы, да и те он навещал не часто. В одном из шкафов внизу, в гостиной, лежало четыре альбома с фотографиями, в последний раз он рассматривал их, еще когда ходил в начальную школу.

Быть может, произошла ошибка? Вольфганг отложил фотографию в сторону и посмотрел на часы над своей постелью. Половина второго. Час был поздний, в доме Ведебергов царила абсолютная тишина.

Он осторожно спрятал фотографию на место, потушил свет и подождал, пока его глаза не привыкли к полумраку. Снаружи, с улицы, в комнату попадал свет уличных фонарей, деревья стояли перед окнами, как кривые нечеткие тени. Было совсем тихо. Когда он убедился, что может ходить, не опасаясь что-нибудь задеть, он встал и открыл дверь своей комнаты.

Снаружи было тихо и темно. Он притворил дверь и на цыпочках прокрался к лестнице, к тому краю, где не скрипели половицы. Что он скажет, если мать и отец застукают его сейчас и спросят, зачем он разгуливает посреди ночи? Он не знал. Он знал только, что ему необходимо пролистать эти фотоальбомы здесь и сейчас, чтобы найти там этого незнакомца с фотографии. Быть может, он был дальним его родственником или одним из бывших коллег отца, из тех, кто работал с ним еще в Берлине.

Вольфганг крался вниз по лестнице бесшумно, словно кошка. Тихо всхлипнула дверь гостиной и проскрипела, когда он закрыл ее за собой. Он прислушался: ни шума, ни шагов не было слышно. Никакой реакции. Пока все шло хорошо.

Внизу было совсем темно. Кусты перед окнами за последние годы так разрослись вширь и ввысь, что больше не пропускали в дом света уличных фонарей. Он медленно шел по комнате, продвигаясь на ощупь, пока не добрался до маленькой лампы в дальнем углу и не включил ее. Затем он достал из ящика все четыре альбома.

Один из них, кричаще розовый с большим красным сердцем на обложке, был полностью посвящен свадебному путешествию его родителей в Испанию: мать на фоне пальм, на фоне стен старых замков, прогуливающаяся по площади. Ничего интересного. Он отложил его в сторону и взялся за маленький черный альбомчик, который отец недавно достал из кладовки. Он сплошь состоял из фотографий его семьи, которых, правда, было не слишком много. Более чем треть страниц пустовала, многих снимков не было на месте, и только надорванные уголки, оставшиеся на месте фотографий, указывали, что здесь что-то было.

Вольфганг изучил старые, коричневатые двухцветные фотографии своих прабабушек и прадедушек, тщательно одетых и причесанных, смотревших серьезно и с достоинством, и полувыцветшие цветные фото. Вот и фотография дедушки Ведеберга, которая в увеличенном виде висела у отца в кабинете: ярко выраженный нос на худом лице, горькая складка в углу рта. Этот человек не казался довольным ни собой, ни миром. Фотография его бабушки запечатлела ничем не примечательное лицо, седые волосы и темные круги под глазами. Вольфганг знал о ней только, что она была медсестрой. На снимке она стояла в старомодном костюме сестры милосердия.

В тоненьком альбомчике в зеленом льняном переплете хранились фотографии его родственников по материнской линии, оставивших после себя еще меньше информации. На потрепанной свадебной фотографии бабушка и дедушка принужденно улыбались в объектив, следующий, слегка нечеткий снимок, где они стояли рядом с новеньким автомобилем. В альбоме было еще только две фотографии дедушки, который всю свою жизнь был заядлым курильщиком и рано умер от болезни легких; на одной он бережно держал на руках свою новорожденную дочь – мать Вольфганга, на другой, сделанной для паспорта или каких-то документов, он смотрел серьезно и деловито светлым, слегка лукавым взором. Кривым детским почерком Вольфганг подписал когда-то снизу его имя: Эвальд Дорн. Да, это он помнил. С этим дедушкой он бы с радостью познакомился.

Затем следовало еще несколько фотографий овдовевшей бабушки – она так больше никогда и не вышла замуж, одна растила дочь в страшной нищете. От снимка к снимку она казалась все более усталой, печальной и надломленной. Единственной фотографией, на которой она хотя бы чуть-чуть улыбалась, была последняя, запечатлевшая ее с отцом и матерью у Бранденбургских ворот. Какие они оба были тогда молодые! Вольфганг не удержался от улыбки. Отец носил еще длинные волосы, тогда они были темными, что делало его похожим на разыскиваемого полицией террориста. Интересно, что мать в нем нашла? Трудно сказать. Но они прожили вместе много лет, так что должно было быть что-то, что их связывало все эти годы. Поженились они незадолго до рождения Вольфганга – это было, конечно, не более чем пустой формальностью.