Алексис Парнис - Мафиози Страница 21

Он посмеялся этому эпизоду и ушел, переполненный до краев уверенностью в себя и силой - как бог, переодетый в обычного смертного. Принял перед охранниками вид несчастного, который приехал вновь просить помощи у сострадательного падроне, Сел во взятый напрокат обычный скромный «форд» и направился в Гринвич Виллидж, чтобы найти там свою подругу-артистку.

Однако изменил намерение, въехав в надменный Манхэттен. Небоскребы, эти памятники американской самоуверенности, передали свою заразительную слоновость его душе. Он почувствовал, что лишь одна женщина в этот момент соответствует его божественному классу: Клаудиа. Любая другая была бы для него не в масть.

Валентино ехал, продумывая свой эротический замысел. Сегодня он ей еще позволит в последний раз побичевать его мазохистскую аномалию своим презрением. Позволит раздразнить саркастическими словами... Безумица. Пусть понаслаждается еще один вечер высокомерием тигрицы, которая одним лишь сердитым движением гонит прочь трусливого шакала. Мазохист станет садистом, как только возьмет власть и кнут хозяина в свои руки. Уж тогда он понаслаждается ее болезненным удивлением из-за поворота судьбы, которая будет ежедневно бросать ее, как бичуемую рабыню, к его ногам... С этими мечтами и соответствующей скоростью он пересек Манхэттен по воскресному Бродвею, выехал на Вашингтонское шоссе и завоевателем устремился к Бронксу...

Между тем Клаудиа оплакивала Марио у себя дома. Так же, как она обычно делала в часы упадка сил, заперлась у себя в спальне, в компании с бокалом виски и «психотерапевтом» - то есть с магнитофонными лентами, на которые был записан мягкий голос ее врача, утешительные наставления для подобных минут крайней в нем необходимости. Часто простым нажатием кнопки великолепного, микроскопического магнитофона, бывшего скрытой принадлежностью ее кровати, Клаудиа записывала и свои собственные слова, те, что подсказывал ее взбудораженный мир, каждое слово, даже невнятное, - это была полезная аутопсихозапись, которая часто становилась драгоценным материалом для ее врача.

«Душа наша, Клаудиа, как круглый камень Сизифа, - говорил сейчас его бархатистый, успокаивающий голос. - Я много раз рассказывал тебе об этом всечеловеческом мифе. Душа наша, Клаудиа, создана для того, чтобы наслаждаться лишь надеждой триумфа, но никогда самим триумфом. Она живет кануном праздника, но никак не самим праздником. Она может пролететь тысячи миль, чтобы достичь бога, но ей никогда не хватает сил, чтобы преодолеть последний метр, который отделяет от него... Ни один смертный не преодолел еще никогда это человеческое несовершенство. И не преодолеет, потому что он смертный... Но он может с этим смириться, Клаудиа. Может перенести это. В конце концов, и это победа, триумф, который дает нам смелость продолжать нашу жизнь... Прими это утешение и смирись...»

Наступила вторая половина дня, начало вечереть, а она все пила, не смиряясь, поскольку знала, что могла бы в критический момент сделать решительный шаг. Если бы у нее нашлись силы открыть правду ничего не подозревающему Марио, когда он уходил встретить свою смерть в лагерь Карузо. Если бы она смогла пренебречь Игнацио Паганини и страшным законом омерты... Конечно, в конце концов, их нашли бы, где бы они ни скрывались, но они выиграли бы право умереть счастливыми.

Неожиданно она услышала, как открывается дверь квартиры. Невероятная надежда, что это вернулся Марио, заставила Клаудиа вскочить с постели и выбежать его встречать, оставив магнитофон включенным.

Однако звуки, которые вылетели у нее изо рта, чтобы быть записанными на магнитофон, были отнюдь не радостными и влюбленными, но яростными, полными ненависти, потому что дверь ее открыл не Марио, а Валентино.

- Как ты сюда вошел, мразь? Как ты открыл? - крикнула она, едва придя в себя от первого шока.

- У Валентино есть ключи от всех дверей, - сказала мразь со скотским самодовольством и потащила ее в спальню.

Но это он сделал напрасно, потому что под подушкой у нее был пистолет и, естественно, она тотчас воспользовалась этим средством - резко повернулась и выстрелила в Валентино, тот увернулся, прыгнув в сторону, однако, глядя в глаза смерти, понял, что только раскрытие тайны может его спасти. За секунды, которые потребовались дрожащей от опьянения руке, чтобы вновь прицелиться, он успел судорожно проговорить:

- Нет, Клаудиа... Не стреляй... Ты убьешь настоящего сына Паганини... Я клянусь тебе в этом. Я настоящий сын падроне…

Она не нажала на курок, однако смерть глядела на него ее разъяренными глазами и дуло было все время направлено на него...

Валентино воспользовался этой задержкой своего конца, чтобы с панической поспешнвстью вывалить целый каскад страшных откровений, которые ударили по ней сильнее, чем пулеметная очередь.

- Я его настоящий сын, Клаудиа... Самый любимый... Его наследник... Ради меня умрет там, на вилле Карузо, Марио... Может быть, он уже умер... Уверяю тебя, смерть не огорчит моего отца... Он для него лишь ничего не значащий бастард... Падроне привез его из Греции для блефа...

Ее лицо окаменело, и затем скованность распространилась по всему ее телу, перешла на руку, державшую пистолет. Она дала ему соскользнуть на пол, уже не было сил его держать, и тем более противостоять Валентино, потащившему ее в постель:

- Для тебя большая честь заниматься любовью со своим завтрашним падроне, - урчал тот, пока ее раздевал...

Ей было не впервой оказываться в кровати с отвратительным мужчиной, записывая на магнитофон его реакции для целей падроне. Теперь, однако, она это делала ради себя и Марио. Дала Валентино возможность опьяниться триумфом завоевателя и бесконечно хвалиться той игрой, которую «семья» сыграла с Карузо. Под конец даже позволила пообращаться с ней так, как он хотел, - как со своей рабыней, слепо ему подчиненной, готовой сделать все, лишь бы заслужить благосклонность великого наследника ее «семьи». Однако это был последний подарок ему, потому что, когда Валентино, уверенный, что окончательно победил, закрыл глаза в изнеможении и повернулся к ней спиной, она нанесла ему великолепный удар каратэ по шее и оставила его бесчувственным. Потом, одевшись, села в машину и отправилась на виллу Карузо.

- Падроне... К нам посетительница. Хочет вас видеть немедленно, - вежливо сказал слуга Карузо.

- В такой час. Кто такая?

- Клаудиа от Паганини!

- Клаудиа? - вздрогнул, будто получив удар тока, Карузо.

- Великая соблазнительница? - поправил галстук Квазимодо. - Зачем он ее посылает в такое время на нашу виллу?

- Пусть немедленно войдет, - крикнул Карузо слуге.

Когда появилась Клаудиа, все поняли, что она принесла им какое-то важное известие от Паганини. Она была без косметики, бледная, с огромными глазами, придававшими ее красоте холодную жестокость, подобную лицу судьбы в космогонические моменты. Глубокий, глухой тон ее голоса, когда она поздоровалась, приготовил их к тому, чтобы услышать нечто очень важное. Но не то, что произнесли ее уста.

- Падроне Карузо, - сказала она. - Я пришла спасти от безвинной смерти человека, которого я люблю. Я не прошу милости. Ты не останешься в накладе.

- Я тебя не понимаю, Клаудиа, - посмотрел на нее в недоумении Карузо.

- Когда ты выслушаешь это свидетельство, ты поймешь, - сказала она, вытаскивая магнитофонную пленку из своей сумочки...

Глава 14

Игнацио Паганини рассматривал с чувственным наслаждением утонченного собирателя орхидею сорта «Клаудиа» у себя в оранжерее, когда зазвонил телефон:

- С вами хочет поговорить достопочтенный Боккачио Карузо, - сообщил секретарь. - Я вас соединю?

- Да, - выразил нетерпение Паганини.

Голос Карузо был официальным и печальным, хотя в нем было достаточно ноток радости.

- Алло, Игнацио... Ты знаешь, откуда я с тобой говорю?

- Откуда?

- Из мотеля «Хай Лайф».

- О...о... - промычал трагическим тоном Паганини.

- Да, да... Из того самого отеля, в котором ты убил моего сына Америко... Мотель сейчас, конечно, покинутый и пустой, потому что район перенаселен неграми... Но я, верный традиции, снял его целиком на сегодня у владельца... Хочу отомстить за сына в том же месте и тем же способом.

- О, боже мой, - простонал Паганини.

- Думаю, ты не забыл, как его убил...

- Это была жестокая и бесчеловечная эпоха... - ответил дрожащим голосом Паганини.

- Ты его поместил живого в металлический гроб, закрыл герметически крышку и вынудил умереть от удушья... А в то время, пока продолжалась агония, ты мне звонил и вынуждал слушать удушливый хрип моего задыхающегося последнего сына, его безнадежный стук в металлические стенки последнего прибежища...

- Разве ты безгрешен, Боккачио?... Разве ты не делал того же и еще хуже? - сказал со всхлипом Паганини.

- Я делал многое, но не это... Не это! И я очень рад, что сейчас это сделаю...

- Сейчас?... - произнес с ужасом Паганини. – Ты хочешь сказать...