Филипп Клодель - Серые души Страница 24

Полковник подходит к ним. Затягивается поглубже сигарой. И выдыхает дым прямо им в лицо. Коротышка кашляет. Другой даже не морщится.

– Вы девочку убили, десятилетнюю девочку…

Коротышка аж взвился.

– Что? Что? Что? – повторяет он по меньшей мере раз двадцать, подскакивая на месте и извиваясь, будто его поджаривают. Печатник по-прежнему спокойно улыбается. Тогда судья обращается к нему:

– Кажется, вы не удивлены?

Тот не торопится ответить, сначала меряет Мьерка и полковника взглядом с головы до ног. Мэр мне сказал: «Можно было подумать, будто он прикидывает их вес на глазок, и это его забавляет!»

Наконец, ответил:

– Я уже ничему не удивляюсь. Если бы вы видели то, что я видел месяцами, вы бы знали, что может случиться что угодно.

Миленькая фраза, верно? И кончик носа у судьи начинает багроветь. Он рявкает:

– Так вы отрицаете?

– Я признаю, – отвечает тот спокойно.

– Что?! – вопит коротышка, хватая за ворот своего приятеля. – Ты с ума сошел, что ты болтаешь?! Не слушайте его, я его не знаю, мы вместе только со вчерашнего вечера! Я не знаю, что он со мной сделал, гад, зачем ты это делаешь, скажи им, да скажи же им!

Мьерк заставляет его умолкнуть, оттолкнув в угол кабинета с таким видом, будто говорит: «С тобой позже разберемся», и поворачивается к первому.

– Значит, признаешь?

– Все что угодно… – говорит тот, по-прежнему спокойно.

– Насчет малышки?

– Да, это я. Я ее убил. Увидел и пошел за ней. Ударил ножом в спину, три раза.

– Нет, ты ее задушил.

– Да, верно, задушил, вот этими руками, вы правы, у меня не было ножа.

– На берегу маленького канала.

– Точно.

– И бросил ее в воду.

– Да.

– Почему ты это сделал?

– Потому что мне захотелось…

– Изнасиловать ее?

– Да.

– Но она не была изнасилована.

– Я не успел. Услышал какой-то шум. И убежал.

Реплики текли, как в театре, – так мэр сказал.

Рабочий стоит прямо, говорит четко. Судья пьет молочную сыворотку. Можно подумать, что сцена отрепетирована и выверена до мелочей. Маленький бретонец плачет, его лицо перемазано соплями, плечи трясутся, он беспрерывно качает головой. Мациев окутывает себя дымом сигары.

Судья говорит мэру:

– Вы свидетельствуете его признания?

Какой из мэра свидетель, ему явно не по себе. Он понимает, что рабочий издевается над судьей. Понимает, что Мьерк тоже это понимает. И, в довершение всего, понимает, что судье тоже на это плевать. Он получит то, чего хочет: признания.

– Ну… можно ли тут по-настоящему говорить о признаниях… – отваживается мэр.

В игру вступает полковник:

– У вас ведь есть уши, господин мэр, да и голова на плечах. Так что вы слышали и поняли.

– Может, желаете сами вести расследование? – намекает судья.

Мэр умолкает.

Маленький бретонец все еще плачет. Другой держится прямо, как столб. Улыбается. Он уже далеко отсюда. В любом случае уже все рассчитано: дезертир – расстреляют. Убийца – казнят. При любом раскладе – фьюить! Всем привет! Единственное, чего он хочет, чтобы поскорее. И это все. А потому плевать ему на весь мир. Браво.

Мьерк позвал охрану, и печатника отвели в тесный чуланчик для метел на втором этаже и заперли. А перед дверью закутка поставили жандарма.

Судья и полковник решили сделать перерыв и дали понять мэру, что позовут его, когда он им понадобится. Другой жандарм отвел хнычущего бретонца в подвал, а поскольку подвал не запирался на ключ, на пленного надели наручники и велели сидеть на полу. Остаток взвода по приказу Мьерка вернулся на место преступления, чтобы прочесать местность частым гребнем.

День уже клонился к вечеру. Вернулась Луизетта с множеством съестных припасов, которые раздобыла, где только могла. Мэр велел ей приготовить все это и подать важным господам, а также, не будучи злым, позволил ей заодно отнести что-нибудь узникам.

– У меня брат на фронте, – рассказала мне потом Луизетта, – так что я знала, как это тяжело, он ведь тоже подумывал все бросить и вернуться домой. «Ты меня спрячешь!» – сказал он мне однажды, когда получил отпуск, а я ему ответила: «Нет», мол, коли он на это осмелится, я скажу мэру и жандармам, и я бы это сделала, но слишком боялась, что он и вправду дезертирует, что его поймают и расстреляют, да только он все равно погиб за неделю до перемирия… Я все это вам говорю, чтобы вы поняли, как я жалела тех бедных парнишек, так что прежде чем нести еду охранникам, решила заняться ими. Когда я протянула хлеб и сало тому, что в был подвале, он не стал есть, сидел совсем скрюченный и плакал, как мальчишка, я и оставила все рядом с ним, на бочке. И пошла к другому, который был в чулане на этаже. Постучала в дверь, никто не отозвался, опять постучала, и опять никакого ответа. У меня руки были заняты хлебом и салом, так что жандарм отпер мне дверь, мы и увидели. Бедняга улыбался, я вам клянусь, улыбался и смотрел прямо нам в лицо широко открытыми глазами. Я закричала, все уронила на пол, а жандарм сказал: «Вот дерьмо!» и бросился к нему, но было слишком поздно, он уже был мертвый. На своих штанах повесился, разорвал их на полосы и прицепил к ручке окна. Я и не думала, что оконная ручка такое выдержит…

Когда Мьерк с Мациевым узнали новость, их это совсем не взволновало.

– Вот вам еще одно доказательство! – сказали они мэру. И переглянулись с многозначительным видом.

Темнело. Полковник подбросил дров в камин, а судья вызвал Луизетту. Она пришла, опустив голову и вся дрожа. Думала, что ее будут допрашивать об удавленнике. Но Мьерк спросил, что она нашла из еды. Служанка ответила:

– Три кольца колбасы, паштеты, окорок, свиные ножки, цыпленка, телячью печенку, один коровий сыр и один козий.

Лицо судьи просияло.

– Хорошо, очень хорошо… – сказал он ей, сглотнув слюну.

И сделал заказ: паштеты и ветчину на закуску, затем телячья печень на углях, цыпленка потушить в горшке с овощами, капустой, морковью, луком, затем колбасы, заливное из свиных ножек, сыры и, наконец, блинный пирог с яблоками. И вино, разумеется. Самое лучшее. Для начала белое, потом красное. И, махнув рукой, отослал служанку на кухню.

Весь вечер Луизетта без конца сновала туда-сюда между мэрией и домом мэра. Приносила бутылки и супницы, забирала пустые литровые бутылки, уносила другие блюда. Ошеломленный мэр лежал дома с внезапно поднявшейся температурой. Удавленника вынули из петли и перенесли в морг при госпитале. Сторожить маленького бретонца в мэрии остался всего один жандарм. Его звали Луи Деспио. Славный малый, я о нем еще расскажу.

Кабинет мэра, где расположились судья с полковником, окнами выходил на внутренний дворик, где тянулся к небу тощий каштан. Из окна кабинета было прекрасно видно это худосочное растение, которому не хватало пространства, чтобы решиться стать настоящим деревом и раскинуться во всю ширь. Впрочем, его уже давно нет. Вскоре после Дела мэр велел его срубить: глядя на него, он видел что-то еще, кроме больного дерева, и не мог этого вынести. Во дворик можно было попасть из кабинета через низенькую дверь в углу. На двери были нарисованы корешки книг – оптическая иллюзия, производившая самое прекрасное впечатление, поскольку позволяла продлить довольно жалкие книжные полки, где несколько настоящих книг, которые никто никогда не открывал, соседствовали с томами гражданского и коммунального кодексов. В дальнем конце дворика располагались уборные и навес шириной в две руки, под которым хранили запас дров.

Когда Луизетта принесла ветчину и паштеты, ее встретили громкие возгласы. Не ругань, нет, а выражение удовлетворения, и еще эта шутка полковника на ее счет, рассмешившая судью. Правда, она толком ее не поняла. Когда, разложив приборы, расставив тарелки, бокалы и все прочее на круглом столе, она стала подавать, полковник бросил сигару в камин и, прежде чем сесть первым, спросил служанку, как ее зовут.

– Луизетта, – ответила Луизетта.

Тогда полковник сказал:

– Красивое имя для красивой девушки.

И Луизетта улыбнулась, решив, что это комплимент, не сознавая, что этот хлыщ просто насмехается над ней, косоглазой и без трех передних зубов. Потом заговорил судья. Он велел ей спуститься в подвал и передать жандарму, что они хотят поговорить с заключенным. Луизетта вышла из кабинета и отправилась в подвал, дрожа, словно спускалась в преисподнюю. Маленький бретонец уже перестал плакать, но к хлебу с салом, который служанка ему оставила, так и не прикоснулся. Луизетта передала поручение Деспио. Тот кивнул и сказал заключенному, что надо идти. А поскольку тот никак не отреагировал, схватил его за наручники и увел с собой.

– Тот подвал был насквозь сырой.

Это уже слова Деспио. Он рассказал мне эту историю, внушившую ему такое отвращение, когда мы сидели за столиком на террасе кафе «Крест» в В… Было тепло. Июнь. 21 июня. Я совсем недавно отыскал следы Деспио. После ночи, о которой я собираюсь рассказать, он ушел из жандармерии: уехал на Юг, к шурину, у которого был там виноградник. Затем перебрался в Алжир, где работал на флотскую факторию, снабжавшую суда продовольствием. После чего вернулся в В… В начале двадцать первого года. Стал помощником бухгалтера в универсальном магазине Карбонье. Хорошее место, он сам так сказал. Деспио – высокий малый, сухопарый, хотя не худой, с еще совсем молодым лицом, но уже совершенно седой, будто волосы мукой обсыпаны. Он мне сказал, что они внезапно поседели, после случившегося той ночью с маленьким бретонцем. У него во взгляде была как будто дыра или пустота. Что-то, таящееся в самой глубине, и к чему хотелось бы присмотреться получше, но не смеешь это сделать, из страха там потеряться. Деспио сказал: