Айдар Павлов - Время Полицая Страница 24

- Вот мизинец... У тебя красивый мизинец, первая клавиша. Я всегда любил играть на твоих пальцах, и всегда начинал с мизинца. Затем переходил к безымянному и много раз убеждался, что он такой же красивый, как мизинец... А вот и средний - да? - какая девушка не позавидует такому среднему пальцу на руке Насти? Указательный, он самый властный... Наконец, что мы видим? Самый крутой - большой палец - круче всех остальных - в рот такого не клади!… Знаешь, что я больше всего люблю?

- Ну?

- Смотреть детективы. А ты терпеть не могла, когда я смотрел детективы. Вспыхивали конфликты, мы ссорились. Но не долго - потом начинали заниматься любовью и все забывали. Любовь после ссоры возбуждает. Ты говорила, что для меня друзья и телевизор - одно, а ты - совсем другое. А я все сидел, так, глядел в телек, изображал, что смотрю детектив, а на самом деле ждал, чем ты закончишь. У тебя начинали хмуриться брови, супился нос, ты становилась Дианой, полной Луной, ты была готова. И вот, я шел к тебе, снимал все это... - Его рука поднялась и закружилась в десяти сантиметрах над Настей: - Диана - это девственница.

- Я знаю.

- Еще бы, ты ж меня и научила. Тот, кто видит ее обнаженной, умирает, да?

- Ну.

- Ну так, я хотел умереть. А для этого надо было увидеть тебя обнаженной. Совершенно. Я хотел быть с тобой - потом родиться снова - и снова быть с тобой. Умереть, чтобы любить в первый раз. Потому что в первый раз все по-настоящему. Второй раз - уже привычка. А привычки – вред здоровья... Знаешь, какая у нас была самая вредная привычка?

- Откуда я знаю?

- Бросать деньги на ветер. Ой, как мы это любили! Мы ж постоянно отдыхали, постоянно. Прикинь, сколько денег надо, чтобы целый год отдыхать! То, что там лежит... - Вадим показал на закрытый ящик, в который забросил сумку с папиным подарком: - тридцать тонн - это мелочь по сравнению с тем, что мы тратили, любовь моя. Я ж такой, богатенький, меня хлебом не корми, - дай отдохнуть, выпить шампанского, хорошо поесть. Я новый русский. Ты тоже дурой не была. Из нас получилась идеальная пара - понимали друг друга с полуслова. Бывало, только взглянешь, а я уже просек, куда летим отдыхать: Испания, Франция, Италия, курорты, пляжи! И все нам завидовали: идеальная пара: нигде не работают, не учатся - только купаются да загорают, - как им, козлам, удается? А у нас, действительно, от постоянных солнечных ванн были офигеть какие черные морды, белые зубы и ватные мозги... Временами, конечно, деньги заканчивались. Но мы летели в Союз, брали у батьки еще десять-двадцать тонн и возвращались отдыхать. Проблем не было, чего ты смеешься?

Нарисованная идиллия пробрала Настю до колик. Вадим опустил ладонь на вздрагивающий от хохота живот девушки и подбросил в огонек пороху:

- Мы столько ели - не смейся - столько тратили в свое удовольствие, что у нас вздулись пуза вот такой величины. – Его пятерня приподнялась на полметра от Настиного живота. - Руки - ноги едва шевелились, глаза стали выкатываться из орбит – внутри просто не было места, все битком. Да, мы здорово поправились, счастливый получился год. Радовались - дальше некуда. Дальше - обрыв. Вот и вернулись к началу. Теперь у нас все в первый раз, по-настоящему. Придется отъедаться снова. Знаешь, как нас раньше боялись на пляжах? Иностранцы, они ж тупые, не врубаются, смотрят: бегают два новых русских - загорелые как два солдатских сапога, сытые, довольные, жирные, играют сами с собой, - смотрят и пугаются. Ненавижу иностранщину, не понимает они широкой русской души... Как-то загорали в Испании, помню, никто из местных с нами играть не хотел, так мы сами по себе: гоняли друг за другом по пляжу, гоняли... Ты, вроде, чем-то провинилась. Не помню, что натворила, только я решил тебя наказать и купил литр молока. У тебя же аллергия: молоко, сливки, там, сметана, - действует безотказно, когда ты становишься плохой девчонкой, - сердце в пятки опускается. Я знаю, знаю, как тебя достать, любовь моя... Ну вот. Купил, короче, пакет молока и бегу с ним через весь пляж. Ты тикаешь - я бегу. А пакет-то открыт - брызги летят во все стороны: на шмотки, на физиономии, на ноги иностранцев! Они ни фига не врубаются, ты орешь, чтобы кто-нибудь тебе помог, - ну, а кто тебе поможет за границей? Русских везде боятся, в наши внутренние проблемы предпочитают не вмешиваться, чуют, чем пахнет ядрена вошь... Короче, ты визжишь, я пытаюсь догнать - не вписываюсь в поворот... Блин, что там было! Международный скандал! Я ж постоянно переедал, весил как слон. А тут не вписался в поворот, споткнулся, выплеснул все молоко на какого-то горячего испанца и так неудачно упал, что раздавил ему жену – ну, эту, которая под ним загорала, - в лепешку размазал бабу: она сразу, вся такая, как подгоревший сырник, лежит пластом, не дышит, не жалуется. А испанец как заревет! По-испански - я хрен что понимаю. Сбегаются иностранцы, иномарки, бабу увозят на черном катафалке, а нам с тобой предлагают в течение сорока восьми часов извиниться перед овдовевшим испанцем и покинуть пределы страны. Чего только не пережили… А как ты меня разыгрывала! Дурачилась, пряталась, тоже мне. А я искал. Искал и не находил. Я отчаивался, садился на красный песок и выл как голодный шакал. Весь мир становился мертвой пустыней, если тебя не было рядом. Кругом ни души, пустота, заграница. Представляешь, что значит быть одному за границей? Все тебя считают шакалом, козлом, коммунистом. Французы, испанцы, англичане, - они, блин, думают, что мы чукчи и эскимосы. Я орал: "Где ты, любовь моя?!" - а эти болваны разбегались в бомбоубежища! "Настя!!!" - кричал я, а ты не отзывалась. Ты скрывала свои прелести за Луной, смотрела на Землю через две контактные линзы, дулась и не хотела спускаться... Когда мы познакомились, ты ходила в очках, я предлагал купить красивую оправу, но ты ни в какую: линзы и все. Ну и зря, с очками интереснее - не с этими, конечно, эти вообще выбросить пора - с нормальными окулярами. Знаешь, когда ты их забывала, хватала меня за руку и боялась отпустить. Ты уже не пряталась за Луной - в десяти шагах ни фига не видела - какая Луна? Жутко боялась потеряться и остаться одна, я любил тебя такую до потери сознания: не Дианой, а просто бэйби, которая боится потеряться, счастливой от того, что держится за мою руку. Настя, как я тебя хотел! Как я тебя хочу! Как никого. Как никогда…

Его губы плавно опустились на ее рот и сняли утренний нектар с маленьких пушинок над верхней губой нимфы. Так шмель, едва притрагиваясь к лепестку, целует святая святых цветка, оставаясь витать в небесах, дабы не испачкать предмета ночных грез грязными подметками. Вадим окунулся в стихию, вновь озаренную запахом куртки, вязанного свитера и чудом воскрешенного девства.

... Таинство слияния прошло быстро. Гораздо быстрее, чем хотелось бы. Настя ничего не почувствовала. Вадиму хватило десяти секунд, чтобы разрядиться. Затем он блаженно улыбнулся, положил голову на подушку и глубоко вздохнул. Еще через десять секунд Вадик спал. Настя залезла в джинсы, которые он с нее стащил, заправилась, привела себя в порядок и вышла из номера.

17

... Вскоре Вадим стоял у входа в костел под названием Нигулисте между двумя поразительными афишами:

"В связи с кровавым преднамеренным убийством органиста Августа Яолы, концерт из произведений Иоганна Баха переносится на двадцать четвертое декабря. Имя исполнителя будет объявлено дополнительно", - гласил первый плакат.

"Добро пожаловать на персональную выставку Августа Яолы!" – бодро призывал второй.

Вадик задумался, чему бы отдать предпочтение: дождаться двадцать четвертого декабря или прямо сейчас сходить на персональную выставку убитого органиста? В конце концов, он решил совместить оба удовольствия, открыл дверь, ведущую в собор, и переступил через порог.

Его встретили два ангельских создания - дети Кобры, которых он видел в своем доме на снежном облаке. Но теперь у обеих были пепельные волосы, ниспадавшие до плеч, так что отличить девчонок казалось совершенно невозможно.

- Кока-кола, - сказала одна.

- Хочешь посмотреть на бронзового мальчика, Чапаев? - предложила вторая.

- Кока-кола, - повторила первая.

- Иди все время прямо, никуда не сворачивай! - Вторая показала пальцем вверх.

- Спасибо, - поблагодарил Вадим и направился прямо.

- Кока-кола!

- Никуда не сворачивай! - пропели ему вслед.

Он вышел на просторное место. Видимо, это и была персональная выставка Августа Яолы: огромный зал, высокий потолок и свет, устремленный в одну точку в центре зала. Ослепительные лучи скрещивались на одной-единственной бронзовой статуэтке.

Небольшая такая фигурка...

Голый бронзовый парень стоит на коленях. Его ноги словно пустили под землей глубокие, жадные корни и сами наполовину вросли, утонули в почве. Тело дугой откинуто назад. Руки по запястья - в земле, их тоже затягивают вниз корневые жилы. Обезумевшее лицо устремлено к небу. Во всем теле: от еле проступающих над поверхностью земли пяток до затылка, - мышцы сведены в предельной судороге. Нет ни одной жилы, ни одного куска мяса, не натянутого до боли. И голова, с которой стекают не то слезы, не то пот, и шея, и тело - единый вылитый ком, рвущийся из живых щупальцев земли. Все говорит о том, что в следующий момент этот пацан отдаст душу. Непонятно лишь, кому она достанется: всепожирающему болоту или равнодушному небу...