Эллис Питерс - Монаший капюшон Страница 24

Размышления Кадфаэля были прерваны самым неожиданным образом. Не веря своим ушам, монах услышал, как поминается его имя. Со своего места рядом с приором Робертом поднялся брат Жером. Всем своим видом изображая смирение, с нарочитой кротостью опустив острые глазки, он извергал потоки красноречия. Именно он только что произнес имя Кадфаэля с елейной заботой:

– ...я не говорю, отче, будто в поведении нашего достойного брата было что-то неподобающее. Я лишь прошу о помощи и наставлении ради спасении его души, ибо, возможно, ей угрожает опасность. Отче, мне стало ведомо, что много лет назад, задолго до того, как осененный благодатью Всевышнего, он сподобился познать свое предназначение, брат Кадфаэль питал сердечную склонность к той даме, которая нынче зовется госпожой Бонел и является гостьей нашей обители. И когда несчастье сразило ее мужа, наш брат снова повстречался с ней. Не по своей вине, о нет – здесь и речи не идет о вине – ибо он был призван на помощь умирающему. Но подумай, отче, какому суровому испытанию может подвергнуться благочестие брата, коль скоро он, пусть и по необходимости, видится с женщиной, к которой некогда был глубоко привязан?

Распрямив плечи и подняв голову, приор с высоты своего и без того немалого роста, взглянул на подвергавшегося опасности брата. Судя по всему, он действительно призадумался. Недоумевавший поначалу Кадфаэль очень скоро понял, в чем тут дело. Итак, он недооценил наглость и злобу брата Жерома. Должно быть, почти все время, пока он толковал с Ричильдис, Жером проторчал за дверью, прижавшись ухом к замочной скважине, – судя по тому, сколько он выведал.

– Но можешь ли ты утверждать, – недоверчиво вопросил Роберт, – что брат Кадфаэль вел неподобающие разговоры с этой женщиной? О чем? Всем нам ведомо, что он ухаживал за мастером Бонелом на смертном одре и сделал для несчастного все, что мог. Жена страдальца присутствовала при этом, и мы не можем упрекнуть нашего брата, который явился туда по велению долга.

Все взоры обратились к Кадфаэлю, но тот сидел в хмуром молчании, ожидая продолжения, ибо понял, что для Роберта выступление Жерома было столь же неожиданным, как и для него самого.

– О, никто из нас не посмеет усомниться в его благих намерениях, – охотно подхватил Жером. – Христианский долг повелевает ему оказывать своим умением помощь страждущим, и он поступил, как надлежало. Но, как мне стало известно, брат наш вновь посетил вдову и говорил с ней не далее как минувшей ночью. Несомненно, он приходил лишь затем, чтобы принести утешение в ее горе. Но мне ли объяснять, отче, какие угрозы таят в себе подобные встречи. Боже упаси, братья, чтобы кто-нибудь подумал, что человек, давно отрекшийся от мира, мог поддаться ревности, встретив через много лет ту, что была обручена с ним, но пошла под венец с другим. Нет, о таким даже упоминать не стоит. Но разве нашему возлюбленному брату не пошло бы на пользу, если бы мы решительно оградили его от всякого искушения? Я говорю так, ибо близко к сердцу принимаю благо нашего брата и грядущее спасение его души.

"Ты говоришь так, – стиснув зубы, думал Кадфаэль, – ибо заполучил наконец возможность навредить человеку, которого столько лет ненавидел, исходя бессильной злобой. И да простит мне Господь, но если бы я мог сейчас свернуть твою костлявую шею, то сделал бы это с радостью".

Кадфаэль поднялся, вышел из своего уголка и сказал:

– Я здесь, отец приор и братья, судите мои поступки, как пожелаете. Но брат Жером слишком уж тревожится за мою добродетель, которой ничто не угрожает.

И он, в отличие от Жерома, говорил искренне.

Приор Роберт продолжал смотреть на него слишком уж задумчиво – так, что Кадфаэлю это вовсе не понравилось. Что и говорить, вряд ли Роберту пришелся бы по вкусу какой бы то ни был намек на возможность неподобающего поведения его паствы, он был готов защищать доброе имя братии всегда и везде – прежде всего, ради самого себя. Однако он был не прочь малость приструнить человека, который раздражал его тем, что держался слишком независимо. За прямотой, житейской сметкой, терпимостью и самостоятельностью Кадфаэля приору вечно чудилась скрытая насмешка. Он был далеко не дурак, и, скорее всего, заметил, что его окольным путем подталкивают к мысли о том, что Кадфаэль, встретив свою прежнюю возлюбленную, ставшую женой другого, поддался ревности и лишил соперника жизни собственными руками. Кто, в конце концов, лучше него знал свойства трав и снадобий и мог употребить их как во благо, так и во зло. "Боже упаси, чтобы кто-нибудь подумал об этом", – говорил Жером, старательно подсовывая ему эту идею. Конечно, сомнительно, чтобы приор всерьез воспринял такую вероятность, но едва ли он станет порицать за такое предположение Жерома – человека услужливого и полезного. Да и на самом деле, нельзя утверждать, что это вовсе невозможно. Кадфаэль сам приготовил снадобье из монашьего капюшона, и уж всяко лучше других знал, как его использовать. Ему-то как раз не было нужды где-то добывать отраву, она у него всегда под рукой. За ним спешно послали, чтобы он помог больному, но кто может поручиться, что монах не пустил в ход яд прикинувшись, что пытается спасти несчастного?

"К тому же, – подумал Кадфаэль, – я видел, как Эльфрик шел по двору, и запросто мог остановить его, чтобы перемолвиться словечком, да и поинтересоваться, чем это так вкусно пахнет. Эльфрик, понятное дело, мог сказать мне, для кого это блюдо предназначено, ну а я, приподняв крышку, мог добавить туда своей приправы. Все могло произойти буквально за считанные мгновения. До чего же легко угодить под подозрение, и попробуй потом оправдаться!"

– Это действительно правда, брат? – с расстановкой вопросил Роберт. – Что ты близко знал госпожу Бонел в молодости, до того как принял обет?

– Правда, – напрямик ответил Кадфаэль, – если под словами "близко знал" понимать то доброе и чистое, что может связывать юные сердца. Перед тем как я стал крестоносцем, мы обручились, но об этом никто не ведал. Это было более сорока лет назад, и после того я с ней не встречался. Пока меня не было, она вышла замуж, а я, вернувшись, надел монашескую рясу.

Он был краток: чем меньше говорить об этом – тем лучше.

– Почему же ты ничего не сказал, когда они поселились в доме нашей обители?

– Я не знал, кто такая эта госпожа Бонел, пока не увидел ее. Это имя ничего мне не говорило, ведь я слышал только о ее первом замужестве. Когда меня позвали к больному, иных мыслей, кроме желания помочь, у меня не было.

– Ты говоришь правду, брат, – признал Роберт, – я сам там был и не заметил в твоем поведении ничего предосудительного.

– Отец приор, – торопливо встрял Жером, – я вовсе не хотел сказать, что брат Кадфаэль в чем-то виновен. Это не так... – с языка его чуть было не слетело: "пока"! Но все же он не осмелился произнести это вслух. – Меня беспокоит лишь то, как помочь ему избежать искушения. Дьявол повсюду расставляет силки, он и христианские чувства может обратить в соблазн.

Приор Роберт продолжал смотреть на Кадфаэля тяжелым, изучающим взглядом. Пусть даже он не высказал осуждения, но его приподнятые брови говорили о явном неодобрении. Ни один из братьев вверенной ему обители никогда бы не признался в том, что вообще заметил женщину, если только не был движим чувством христианского долга или настоятельной необходимостью.

– Ухаживая за больным, ты делал доброе дело, брат Кадфаэль, – сказал Роберт, – но правда ли, что ты посетил эту женщину прошлой ночью? Если так, то с какой целью? Если она нуждалась в духовном утешении, на то есть приходской священник. Когда ты явился в тот дом два дня назад, у тебя были на то веские основания, но о прошлой ночи этого никак не скажешь.

Кадфаэль отвечал спокойно и терпеливо: он понимал, что раздражительностью все равно делу не поможешь, а кроме того, знал, что брата Жерома более всего выводит из себя невозмутимость и сдержанность.

– Я пошел туда, – сказал он, – чтобы задать ей некоторое вопросы, которые могут помочь прояснить обстоятельства смерти ее мужа, в чем ты, отче, должен быть искренне заинтересован, так же как и все мы, ибо чем скорее будет установлена истина, тем скорее мир и спокойствие вернутся в нашу обитель.

– Но, – возразил приор Роберт, – это дело шерифа и его людей, и тебя оно не касается. Насколько я понимаю, сейчас уже нет сомнений в том, чья это вина, и вся заминка в том, что еще не поймали юнца, пошедшего на столь гнусное злодеяние. Нет, брат Кадфаэль, твои объяснения меня не удовлетворяют.

– Отец приор, – отвечал на это Кадфаэль, – я принимаю твое суждение с надлежащим почтением и смирением, но, возможно, мои соображения тоже заслуживают внимания. Мне думается, что сомнение в том, чья это вина, все еще есть, и установить истину будет не так-то просто. У меня была причина пойти в тот дом: ведь это же мое снадобье, призванное исцелять и унимать боль, послужило орудием смерти—и ни наша святая обитель, ни, тем более, я, не можем оставаться в стороне.