Майкл Маршалл - Мы здесь Страница 25

Ну а схватка между тем все бушевала, все равно что огнистые сполохи молний рассекали воздух. Имеют ли представление эти две враждующих рати, эти два мифических войска, что он здесь, внизу, под этим самым столом? Есть ли им до этого дело? Мальчик никогда не мог толком уяснить, чья он вина – мамина или папина (обличительные доводы гремели в оба адреса), но то, что он непременно чья-то вина, – это было точно. Так что лучше держаться подальше. Лечь на дно. Истаять в затенении или еще где поглубже.

А лучше вообще не быть.

И вот тогда…

Постепенно где-то сзади его шеи защекотал холодок, стало легонько покалывать в затылке. Примерно так же в тот, первый раз ощущалось далекое эхо того поезда, но сейчас этого быть не могло: поезд-то уже прибыл.

Мальчик открыл глаза, но ощущение не проходило. Он отнял руки от ушей (перебранка тут же сделалась громче) и, хмурясь, скрестил их на груди. Больше всего его тревожило, что это какой-то новый знак, еще более зловещий, чем посвист поезда: предвестье того, что схватка перерастет в какое-нибудь побоище и одному из дерущихся (скорее всего матери, хотя кто их знает) на этот раз достанется всерьез. По-настоящему.

Это ощущение росло, просачиваясь вниз по шее. Вот оно уже вкрадчиво поползло по верху спины ребенка, по его плечам, вниз по хребтине…

Он повернулся и увидел, что за спиной у него сидит еще один мальчик. Сидит аккуратно, со скрещенными ногами, руки сложены на груди.

Вот это да! На миг у малыша даже пропал дар речи. Да и что он мог спросить у этого чужака?

Между тем тот мальчик улыбнулся – яркой солнечной улыбкой, показывающей, что этого ребенка он знает и очень даже любит. А еще он ждет не дождется, чтобы они вместе отправились погулять, поиграть, когда эта ненавистная перепалка родителей наконец уляжется (всегда ведь так было: погремит и успокоится, и все встанет на свои места).

– Привет, Дэвид, – весело подмигнул незнакомец.

– Ты… Ты кто? – прошептал мальчик.

Улыбка чужака сделалась еще шире, и в его острых синих глазах мелькнула озорная искорка.

– Я? Твой друг, – ответил он.

Дэвид неожиданно очнулся – вокруг ночь, рядом беременная жена. Он наконец вспомнил, где впервые увидел того человека в синих джинсах и белой сорочке.

Вспомнил и его имя.

Медж.

Часть 2

«Я уверен, что человеческое воображение не могло изобрести ничего, что не было бы правдой, в этом мире или в иных мирах».

Жерар де Нерваль

«Аврелия»[4]

Глава 18

Меня звать Билли, и по утрам я прихожу в себя. Первое приключение на дню для меня – выяснить, где я нахожусь. Это может быть на скамейке в парке. Или глядь, а ты стоишь, прислоненный к стене в каком-нибудь проулке или сидишь на полу в овощном отделе гастронома. А в другой раз лежишь у кого-нибудь на этаже.

Каждый раз стараешься, чтобы это происходило на новом месте, но иногда, открывая глаза, вдруг понимаешь, что ты здесь когда-то уже просыпался. Казалось бы, в таком супергороде, как Нью-Йорк, такое невозможно, но когда подступает время сна, то в силу измотанности, бывает, под конец дня делаешь то, что уже делал раньше, и сам того не замечаешь. Особенно в последнее время. Наверное, все так устроены. Человек просыпается, идет на работу, затем приходит домой, ест примерно то же, что и вчера или на прошлой неделе, пялится в ящик и видит те же передачи, что и всегда, и наконец укладывается спать в ту же старую кровать. А ежели вознестись, скажем, на небо, как какой-нибудь инопланетянин или бог, и день за днем наблюдать за каким-нибудь отдельно взятым индивидом, то непременно увидишь, что каким бы сложным и насыщенным его день ему самому ни казался, это все петляние по проложенной траектории. Время от времени это начинает досаждать, печалить и даже злить, и тогда индивид идет на то, чтобы что-нибудь изменить. Вот он и изменяет: бросает работу, переезжает в другой дом, трахается не с тем, с кем положено, и через это получает развод.

Только потом не успеешь опомниться, как вдруг понимаешь, что снова скользишь по накатанной: те же яйца, только в профиль. А так почти без разницы.

У меня вон тоже свои тропы. Бегут в разных направлениях: территории памяти, а также места, оказавшиеся полезными в плане убивания времени. Есть среди нас – Странников, Ангелов и Угловых – такие, кто изыскали способы расходовать свои дни так, чтобы они не оказались растрачены впустую. Я тоже пытался кое-что для себя найти. Однако, когда начала складываться общая картина, я почувствовал, что что-то рушится.

Признаю: всему этому предшествовал период, когда я ко всему нашему укладу относился с доподлинным восторгом. «Фаза Незнайки», как ее именуют Собранные, или «дурость неискушенных». Было ощущение невероятной свободы. Ничего не надо делать, нигде не надо быть. Сплошные выходные, один затяжной день первокурсника с бесконечным очарованием тех, кому за двадцать, когда впереди, кажется, вся вечность – гуляй не хочу, играй не хочу, ни одна из дверей перед тобой не захлопнется, а единственные перемены в жизни – это те, что к лучшему.

Как оно начало меняться, я даже не заметил. Помню только, что настал день, и я ощутил себя по-иному. Был период вялости, апатии, депрессии. А там один из наших отвел меня в сторонку и разъяснил, что почем.

Был ли я удивлен? Понятно, что да. Хотя… на каком-то уровне подозрение все-таки существовало. Что чего-то здесь недостает, какого-то аспекта жизни, который мне не по глазам. Ну а другие время от времени разве не испытывают то же самое?

В целом все шло распрекрасно. Дела клеились, хотя я все не мог найти места, которое бы мне соответствовало внутренне. Я наживал знакомства, были у меня и друзья, только вот не чувствовалось, что они – это те, кто мне нужен, кого я жду. Я что-то такое делал, у меня была жизнь или, по крайней мере, ее видимость. Просто не было ощущения, что я достиг того, о чем думаю.

Шло время, катились годы, но так и не возникало чувства, что я приближаюсь к узнаванию хотя бы одного из своих вещих снов о будущем, которые я когда-то столь бережно лелеял в памяти. Если предположить, что это были сны, а не воспоминания.

Теперь же я знаю, кто я, но не могу с этим смириться. Не могу принять, что это все и ничего более, все, чем я стал и чем теперь пребуду вовеки. Когда-то я был любим – и что, я теперь не могу рассчитывать, что нечто подобное произойдет со мной снова, хотя бы однажды? Неужто уже ничего не возвратится из той поры нашей жизни, когда мы значили друг для друга больше всего на свете? Неужели никогда?

Видимо, нет. Спросите любого, случалось ли такое прежде: никто ни о чем подобном не слышал. Но это, понятно, не останавливает меня от попыток. Я стучусь в окна. Ночую в домах их друзей. Прячу их ключи. Постоянно вишу у них за плечами, всегда в нескольких шагах позади. Недавно я слышал, что один из нас вышел на реальный контакт со своим другом и даже разговаривал с ним. Парня того звать Медж, и я считал его другом до того, как подобные вещи перестали меня занимать. Мы с ним все еще иногда пересекаемся. Хотя Медж – человек очень сильный, напористый, один из самых совершенных Наконечников. У него весомость. Если справиться не сможет даже он, то уж нам-то не удастся и подавно. Во всяком случае, мне. Мой вес всегда был так себе, и я чувствую, что даже он меня покидает. Каждое утро я смотрю на свои руки. И каждый день они выглядят все прозрачнее.

Иногда мне кажется, что я чувствую запах больниц и слышу шепот людей, призрачно шаркающих по коридорам в бумажно-тонких халатах, которых они никогда не снимают.

Я не уверен, есть ли во мне бойцовский дух, а уж тем более сила.

Вечерами, когда стемнеет, я стою на улице возле дома, где я, по-моему, когда-то жил. Я узнаю в нем все: форму фронтона и цвет кирпичей, вид оконных перемычек и крыши, расположение деревьев на внешней стороне улицы. Знаю и то, как он устроен внутри, хотя случайный взгляд снаружи подсказывает, что мне или изменяет память, или же дом частично изменен: не та расцветка штор, не та окраска стен.

Несколько раз, не в силах совладать с собой, я поднимался по лестнице к двери: четыре каменных ступени, по которым я, помнится, столько раз сбегал вниз ребенком (или мне так кажется) и пытался постучать или позвонить в звонок. Но никто не подходит, и дверь никогда не открывается. Я могу притрагиваться к предметам, но я почти ничего не в силах сдвинуть, и в этом, вероятно, суть проблемы. Может, они просто не слышат. Надеюсь, что это и есть ответ. Так лучше, чем думать, что они слышат, но специально не открывают дверь, сговорившись не пускать меня обратно домой.

Вот почему я стараюсь каждую ночь проводить где-нибудь в другом месте. Из надежды, что, когда поутру я проснусь, все будет по-другому и я вдруг даже окажусь в постели в том самом доме – в той жизни, которая имеет смысл. Правда, с некоторых пор мне это снится все реже и реже, а верить все трудней и трудней.