Гильермо Мартинес - Долгая смерть Лусианы Б. Страница 25

Я отложил газету и попросил еще кофе. Три пожара в трех мебельных магазинах за одну ночь — это не могло быть случайностью, даже если забыть о монете. Какое-то воспоминание судорожно пыталось пробиться сквозь толщу памяти. Насмешливое лицо человека в кафе на улице Коррьентес и страстные отрывочные фразы, лопающиеся, как пузырьки, в дымном от его сигарет воздухе. А вот снова это лицо, с бородой и характерной прядью на лбу, в кругу молодых светящихся лиц, среди них и мое, в толпе студентов, будущих писателей, сражавшихся за место подле него. Затаив дыхание они слушали эту странную говорящую машину, полную раздражения и сарказма, склонную к внезапным озарениям и ярким вспышкам, которая сыпала цитатами и могла одной фразой превознести или ниспровергнуть чье-то творение. Именно о нем, а не о каком-то поджигателе-пиромане, что было бы логично, я подумал в первую очередь. Мне казалось, я снова слышу его — то ли в нашем всегдашнем баре, то ли на празднике по случаю выхода в свет единственного номера журнала. Кто-то говорил об эфемерности уличного искусства — буйство красок и нимб над головой Эль Греко, нарисованный мелом в самой гуще пешеходов, кто-то вспомнил вызывающую скульптуру — кирпич, летящий в голову критику. И вот тогда он предложил устроить пожары в мебельных магазинах. Разве они — не модель идеального буржуазного дома? Брачное ложе, детская кроватка, круглый обеденный стол для всей семьи, книжные шкафы, выставляющие напоказ сокровища старой культуры, умиротворяющий журнальный столик в гостиной… Все это тут, под рукой, и его глаза вызывающе и опасно блестели. Если мы действительно хотим быть поджигателями, можно начать с Буэнос-Айреса, его магазины только и ждут первой спички. Это будет как эпидемия, которую не остановить — за одну ночь весь город в огне, а огонь — высшее и последнее проявление искусства, единственная форма, поглощающая все остальные формы.

Мог ли это быть он, спустя столько лет? Конечно нет — я однажды встретил его на улице, в костюме и галстуке, и он с нескрываемой гордостью поведал, что работает в Министерстве культуры. Я сделал вид, что не поверил: работает, да еще на правительство? Он смущенно улыбнулся и попытался оправдаться, влезть в свой прежний образ. Да нет, это не работа, так, что-то вроде пенсии, которую ему предоставили терпеливые налогоплательщики и перонисты,[22] дай Бог им здоровья. А вообще-то он по-прежнему верен Дюшану.[23] Просто художник, чтобы не растрачивать себя понапрасну, ничем не должен пренебрегать — ни наследством, ни стипендиями, ни пожертвованиями. Ни службой в Министерстве культуры, криво усмехнувшись, добавил он.

Нет, это не мог быть он. Но я тут же вспомнил другую фразу, которую слышал от него в далеком прошлом: нужно писать не о том, что было, а о том, что могло бы быть. И вдруг впервые за долгое время передо мной забрезжила тема, я почувствовал, что ночной пожар — это некое предзнаменование, что теперь оставшееся без внимания происшествие в мебельном магазине и даже коротенькая заметка в газете готовы поверить мне свои секреты. Я вышел на улицу и в предвкушении давно забытого счастья купил в книжном магазине толстую тетрадь в твердом переплете. Ведь в Салинасе по утрам я буду свободен — вдруг удастся начать новый роман? Не успел я открыть дверь в квартиру, как в глаза мне бросился тревожно мигающий красный сигнал автоответчика, словно оружие с дистанционным управлением, готовое вот-вот нанести удар. Я нажал кнопку и услышал отчаянный голос Лусианы. Говорила она сбивчиво, словно с трудом подыскивая слова. Вчера вечером она обо всем рассказала сестре, но Валентина ей не поверила или не захотела поверить. Она умоляла меня позвонить, если я еще не уехал. Я взглянул на часы и взял сумку — будем считать, она опоздала и я уже отправился в аэропорт.

Глава 10

Когда самолет взмыл над рекой и город превратился в огромный макет, я ощутил не только подобие невесомости, но и внутреннее облегчение, словно история Лусианы, разговор с Клостером и ночной пожар тоже отдалились, уменьшились в размерах и стали вполне безобидными. Я вспомнил, как в романах Викторианской эпохи родители отправляли за границу героя или героиню, избравших, на их взгляд, недостойный предмет любви, но время и расстояние лишь обостряли чувства влюбленных. Правда, в моем случае путешествие все-таки дало результат, и напряжение несколько ослабло, словно мне и правда удалось освободиться, а когда час спустя из ничего возник маленький город, похожий на костяшку домино, брошенную на тусклое разбитое зеркало белесой от соли пустыни между двумя линиями горизонта, я почувствовал, что действительно уехал за тысячу километров от дома.

Потом мной полностью завладели две любезные дамы — декан и профессор литературного факультета, приехавшие меня встречать. Из аэропорта мы поехали кружным путем, чтобы я мог немного познакомиться с окрестностями, и я увидел краешек Салинас-Грандес.[24] Город казался заброшенной декорацией — конторы закрыты, улицы безлюдны, но меня успокоили, что в пять сиеста закончится. Милые хозяйки отвезли меня в отель, а через два часа заехали, чтобы сопроводить на первое занятие.

Предполагалось, что я буду вести семинар для аспирантов, посвященный вечной теме авангардизма в литературе, но, видимо, нужного числа аспирантов не нашлось, и на занятиях присутствовали совсем юные студенты. Я сразу заметил во втором ряду девушку с огромными глазами, серьезную и внимательную, и дольше, чем следовало, задержался на ней взглядом. Я уже давно не занимался с целым курсом, но стоило взять в руки мел, как внутри что-то возликовало, голос окреп, и ко мне, словно собака к хозяину после долгой разлуки, вернулось навсегда, казалось, утраченное красноречие. На волне охватившей меня педагогической эйфории я утверждал, опровергал, приводил примеры. Мне на ум пришли теологи, уверенные в том, что сотворение молитвы само по себе рождает веру. Возможно, человек реагирует на это механически или испытывает своеобразный толчок, но в моем случае роль молитвы сыграли привычные мелочи — прикосновение мела к доске, начальные предложения — и, наверное, заинтересованный взгляд той девушки. И вот уже чудо свершилось, и столько раз читанная лекция зазвучала по-новому, даже избитые шутки пришлись как нельзя более кстати. Но в середине занятия моя задорная уверенность вдруг поколебалась, и на мгновение передо мной разверзлась пропасть. Я пытался объяснить слушателям, какую кодификацию использовал Джон Кейдж[25] в партитуре «Музыки перемен» и как она соотносится с гексаграммами «И цзин». Я нарисовал таблицы для звуков, их интенсивности и длительности и уже собирался напомнить, что гексаграммы чертили, полагаясь на волю случая, то есть шесть раз подбрасывали монетку и получали таким образом нужные линии, но слово «случай» словно сорвало какую-то пломбу, и перед моим внутренним взором возникла испещренная черточками и крестиками салфетка, где случай являл наконец присущую ему определенность. Что значит потеря убежденности для того, кто и так всегда во всем сомневался? Это сродни головокружению, когда цепляешься за уходящую из-под ног землю и пытаешься утвердиться хоть в чем-то, пусть даже мелком и незначительном. Начиная с этого момента и до конца занятий со мной творилось что-то странное и пугающее. Каждую фразу насмешливый внутренний голос заканчивал словами «или нет», каждое разъяснение — словами «или все наоборот», а каждое заключение — загадочным оборотом «но противоположное также может быть верно», причем мне становилось все труднее делать вид, будто мои выводы вытекают из непреложных суждений. Этот внутренний спор, несомненно, все портил — я опять потерял неожиданно пришедшую уверенность, отчего паузы становились длиннее, голос предательски дрожал, руки вспотели, и, когда пришло время заканчивать, я с облегчением вздохнул. Я балансировал на грани провала, и дай-то бог, чтобы присутствующие приписали это исключительно усталости. Больше всего меня беспокоила моя студентка. Как ни глупо, но про себя я с самого начала называл ее именно так, словно она была приготовленным для меня радушными хозяевами подарком. Я расстроился, что ее не будет на ужине, куда пригласили только преподавателей, но, к счастью, ей поручили какие-то дела, связанные с моим пребыванием, и за подписанием обычных в таких случаях бумажек мне удалось убедить ее присоединиться к нам. К сожалению, повлиять на распределение мест за столом я был не в силах, так что пришлось довольствоваться взглядами издалека, но уж тут я проявил немалое рвение.

На следующий день я проснулся рано и, воодушевленный гостиничным завтраком, лившимся в окно солнечным светом и манящей обложкой новенькой тетради, решил приступить к роману о художниках-поджигателях. Однако не прошло и двух часов, как благой порыв развеялся, и я отправился на прогулку. Я зашел в два-три торговых центра, заглянул в унылый книжный магазин, прошелся по главным улицам и за час до обеда, казалось, уже все знал наизусть. Во время сиесты я снова вышел прогуляться, и, как ни странно, вымерший, пустынный город гораздо больше заинтриговал меня. Я представил, как тысячи людей лежат сейчас в своих кроватях, хотя кто-то ведь наверняка не соблюдает сиесту, только вот где эти люди? Я пересек по диагонали центральную площадь, свернул на боковую улицу и увидел неоновую вывеску, несколько странную при свете дня, и лестницу, которая могла вести, например, в кинотеатр. Подчиняясь какому-то импульсу, я поднялся по ней, толкнул дверь и оказался в огромном зале игровых автоматов. Они были там — люди разных возрастов, но преимущественно зрелые женщины, взгромоздившиеся на высокие стулья, молчаливые, будто загипнотизированные, механически опускающие монеты в прорези и потому сами похожие на автоматы. Их было гораздо больше, чем я ожидал увидеть, и я ничуть не удивился бы, заметив среди них декана или кого-нибудь из моих студентов. Я вернулся на тихую улицу, прошел немного дальше и заметил еще два-три подобных заведения, заполненных завсегдатаями, словно все жители посвятили сиесту вавилонской лотерее.[26] После занятий я поужинал в одиночестве и опять отправился побродить, теперь уже по ночному городу. После одиннадцати открытыми оказались лишь два или три бара. В ближайшем к отелю сидели в ожидании клиентов две немолодые расфуфыренные проститутки, которые улыбнулись мне, но я поспешил опустить голову и пройти мимо. Когда я вернулся в свой номер и уже собирался погасить свет перед сном, мне представилось, будто я участвую в некой компьютерной игре и вижу все, что меня ждет в ближайшие дни: столик с открытой пустой тетрадью, немногочисленные торговые центры, убогий книжный магазин, залы игровых автоматов, на удивление переполненные во время сиесты, единственный кинотеатр, факультетская аудитория, открытые допоздна два бара… Мне предстоит выполнить несколько героических миссий — написать первую главу романа, разбогатеть с помощью игрового автомата и переспать с моей студенткой, но придется столкнуться и с определенными опасностями — открыть в себе пристрастие к игре, поддаться на призывные взгляды проституток и подцепить нехорошую болезнь или стать предметом вялотекущего академического скандала из-за собственной неосмотрительности по отношению все к той же студентке.