Клювы - Максим Ахмадович Кабир Страница 25

что она не наступила в странах центральноевропейского времени. Будто там распылили газ, который часом позже отравил мир. Упаси Дагон, я ни в чем никого не обвиняю. Да и обрабатываю данные в полевых условиях. Я, как и вы, не спал сутки, а за окнами – Ночь Гребаных Ножей. Но вот что я думаю, котики из Нью-Йорка, – а я в курсе, что вся прогрессивная Америка следит за нами, затаив дыхание, и правительство кумекает, как защитить народ от мистера Спать-Убивать… Через пятнадцать минут вы перелистнете страничку календаря и войдете в двадцать шестое августа. День, когда Европе пришел храпящий конец. Я бы на вашем месте не ложился сегодня спать. А что до Океании, Австралии, Азии и Сибири – котики, вы серьезно считаете, что вышли сухими из воды?

Филип выключил ролик. Никто не стал обсуждать услышанное. Женщины молчали. Рон осушал бутылочку.

Филип задался вопросом: чем занят сейчас его отец в доме для престарелых? Режет глотки ночным сиделкам? Это было бы в духе старого хрена.

– У тебя есть дети? – спросила Вилма. – А жена?

– Я вдовец. Детей нет. А у тебя?

– Была дочь. Умерла в младенчестве. Захлебнулась рвотными массами во сне.

– Мне жаль.

– Это было двадцать лет назад. Ни одной ее фотографии не сохранилось. Я вообще не помню ее лица. – Вилма улыбнулась печальной некрасивой улыбкой. – А что у вас? – посмотрела она на Камилу.

– Разведена. Сын сидит в Панкрацкой тюрьме. Там рано ложатся и крепко спят. Я лишь опасаюсь, что они умрут от голода в камерах.

– У спящих организм работает по-другому, – сказал Филип. – И скоро это завершится.

– Дай Бог.

– Я где-то читала, – Вилма потрогала кончик своего носа, – что ежеминутно два миллиарда людей пребывают во сне. Два миллиарда потенциальных убийц. Треть человечества.

– Мы ведь не знаем…

Филип не договорил.

– Внимание! Прошу внимания!

«Клетчатая рубашка» забрался на пивную бочку и воздел к небу кулак. Беженцы зашушукали, повернулись к нему.

– Кто здесь владеет английским языком?

– Я! – откликнулся смазливый парень в классических брюках и накрахмаленной рубашке – официант.

– Будете моим переводчиком. – «Клетка» прочистил горло. – Друзья! Жители и гости Праги! Меня зовут Радек Адамов. Мы с вами находимся в особенном месте. Сакральном, я бы сказал, священном. Эта крепость и эта страна дали вам убежище. – Он подождал, пока официант переведет для туристов. – Как и вы, я верю, что Америка уже разрабатывает стратегию выхода из ситуации. Но сейчас, в данный момент, мы обязаны сами себя защитить. – Адамов обвел взглядом притихшую толпу. – Караульные засекли скопление жаворонков снаружи.

По лагерю пробежал взволнованный шепоток.

– Стены Вышеграда крепки, – успокоил Адамов. – Но нужны добровольцы, чтобы контролировать ворота.

– Есть же солдаты! – крикнул кто-то.

Капитан за спиной Адамова массировал лоб и беззвучно шевелил губами.

– Есть! – подтвердил Адамов. Кого-то он Филипу напоминал. – И мы благодарны им за мужество. Но в тяжкую для Чехии годину, – Филип болезненно поморщился, – каждый мужчина – солдат! – Даже официант приосанился, переводя речь оратора. – Те из вас, кто согласен взять оружие и оборонять наших женщин, – поднимите руки.

Беженцы оборачивались. Руки тянулись неохотно. Десяток добровольцев. Второй десяток.

– Почему только мужчины? – Вилма поводила в воздухе ладонью. – Слыхали про равноправие?

– Слыхал и всячески поощряю, пани. Прошу простить меня.

«Муссолини, – осенило Филипа, – вот на кого Адамов похож».

Он поднял руку.

В ту же секунду произошло два события: у туалета женщина замахала смартфоном:

– В Америке началось!

Ближе к краю площадки группа беженцев отпрянула, врезаясь друг в друга:

– Эта телка уснула! Уснула!

Студентка с афрокосичками оторвала голову от перил и медленно разогнулась. Автоматчики уже бежали к ней. Вцепились в локти, поволокли, вяло сопротивляющуюся, через двор. Люди расступились.

– Заприте ее! – крикнула Камила. – Просто где-нибудь заприте!

Солдаты вытащили студентку на улицу.

– Они же ее запрут? – спросила Камила.

За стеной хлопнул пистолет.

4.5

Бывший парень Оксаны («гражданский муж» – дурацкое выражение) словно выпячивал свою ограниченность. Он не читал книг и кривился, завидев в руках Оксаны томик Стига Ларссона или Жан-Кристофа Гранже. Он не разбирался в музыке и просил выключить «мяукающего педика» – Лагутенко. Его не интересовали путешествия, спорт и автомобили. В свободное время он играл в приставку. Если, конечно, не убирал квартиру.

Мало какие фильмы он выдерживал до финальных титров. Но раз десять на Оксаниной памяти пересматривал «Полицейскую академию». Не смеялся, не улыбался, смотрел так, словно это был Тарковский.

Ваня с отвращением отворачивался от чужих детей, но мечтал о сыне. Оксана тайно пила противозачаточные таблетки.

Он был скверным любовником. Слушая после трехминутного секса его храп, Оксана зажмуривалась до белого пламени под веками.

На работе (он что-то там зачищал циркулярной пилой) Ваня ни с кем не общался. Коллеги считали его чудны́м. Да кому она врет – мудаком его считали. С единственным другом (веселым, действительно неплохим) он порвал отношения из-за какого-то пустяка. Он игнорировал электронные письма от сослуживцев, не был зарегистрирован в соцсетях, но проверял страницы Оксаны. («Ты что, шлюха?» – спросил он, разглядывая фотографию, где Оксана позировала в скромном купальнике; она удалила фото.)

Ваня гордился своей пунктуальностью, но она заменила бы это его качество на, скажем, нежность. Нежен он был лишь с котом. Оксане нравилось наблюдать, как Ваня чешет Мурчика за ухом. В эти моменты проявлялась его человечность.

Еще ей нравилось его стричь. Ежемесячный ритуал тоже был каким-то странным образом связан с нежностью, с нормальными отношениями молодого мужчины и молодой женщины.

Она умирала от умиления, когда он закапывал лицо в ее груди и говорил с трогательной серьезностью: «Я в домике». Но такое случалось редко, а после двух лет совместного быта не случалось вовсе.

Его мучили фантомные боли. Ампутированная стопа чесалась.

Три года он носил одни и те же джинсы, один и тот же свитер. Модные вещи, подаренные Оксаной, пылились в шкафу – «пылились» в переносном смысле, пыли Ваня объявил войну.

Он ненавидел подруг Оксаны («тупые курицы») и запрещал ей с ними общаться. Не делал комплиментов, не хвалил стряпню. Прозвищем «вонючие опарыши» награждал политиков, соседей, просто прохожих. Его будто тошнило от жизни, он будто не жил, а ехал в смердящем лифте и желал поскорее выйти.

Оксана думала, что ему лет сто. Иногда – что двести.

В Польшу он поехал, чтобы собрать деньги на запланированного ребенка. Звонил ей по скайпу. Он оброс и похудел.

«Я тебя не узнаю», – думала Оксана.

Нет, не так.

«Я не знаю этого человека».

Она рассказывала о проблемах с начальством, жаловалась, вымаливала сочувствие.

– Не грузи меня! – обрубил он. – Ты не сталкивалась с настоящими проблемами.

Словно то, что она никогда не наступала на мины, делало ее пустой и наивной.

В доме было чисто. Чистый линолеум (и под кроватью, и под шкафами). Чистые антресоли. Начищенные до блеска конфорки.

У него были свои, неприкосновенные, вилка, ложка и чашка. Однажды Оксана с ужасом заметила, что он пересчитывает количество зеленого горошка на тарелке.

Подруги влюблялись, выходили замуж, вили