Светлана Чехонадская - Амнезия Страница 26

– Знаете… – Она прикрыла глаза и стала разговаривать так, в темноте. – Я устала. Если это делаете вы, то делайте скорее. Я не покончу с собой, это совершенно точно. Поэтому вам придется принимать решение самому.

– Ах вот в чем дело! – сказал в темноте его голос и вдруг изменил свое положение. Наверное, Турчанинов встал и пошел куда-то. Хлопнула дверца шкафа, стукнул стул. – Вы считаете, что я оказался здесь, чтобы вам отомстить? – спросил он издалека.

– И мне, и отцу. И вы вполне могли совершить на меня покушение. К милиционеру на встречу я бы пришла. Сказали бы, что это важно для отца, – и я бы пришла.

– Теперь все понятно. – Слышно было, что голос вернулся на место: Турчанинов снова сел за стол напротив нее. – К слову, мы с вами раньше никогда не встречались… Открывайте глаза, хватит.

Она послушно открыла глаза. Он сидел и внимательно смотрел на нее. В руках его был какой-то конверт.

– Через месяц после самоубийства вашего отца ко мне приехал адвокат из фонда, – сказал Турчанинов. – Он передал мне это письмо.

– Чье письмо?

– Вашего отца.

Она взяла листок, растерянно посмотрела на Турчанинова, потом взглянула на листок, потом снова на главврача.

– Читайте, читайте, – поторопил он. – Уже поздно.

«Уважаемый Иван Григорьевич! Больше всего на свете я хочу, чтобы вы испытали удовлетворение, когда начнете читать эти строки. Не потому, что я раскаялся, а потому, что удовлетворение – первая плата за то, о чем я вас попрошу. Аванс, так сказать, и, возможно, самое ценное, что я вообще могу вам предложить. То есть я, как обычно, меркантилен, я все считаю и пересчитываю, и даже на краю смерти продолжаю считать и пересчитывать.

Простите меня за сумбурность, мое состояние в последнее время очень тяжелое, я страшно устал.

Уже написав первые предложения, я понял, что не знаю, какой будет ваша реакция. И будет ли в ней присутствовать удовлетворение? Я плохо представляю ваш образ мыслей, и раньше его плохо представлял.

Точнее… Я считал вас недалеким человеком, простите за искренность. Однажды вы меня спросили: мучает ли меня совесть? Это был глупый вопрос. Я сражался в жестоком мире по законам жестокого мира. Совести вообще нет, она придумана для таких, как вы, чтобы вы не мешали таким, как я. То есть, если пользоваться терминами нашей с вами великой литературы, вы тварь дрожащая, а я право имею. Достоевский наказал Раскольникова, но это такой вымученный и нереальный конец истории! Никакого наказания не было, и раскаянья не было, говорю это вам по секрету, как человек, убивший не один десяток старушек-процентщиц. Возможно, наказание и раскаянье приходят после смерти, но я не верю в загробную жизнь.

Вы спросите: а нет ли у меня подозрений, что покушение на мою дочь стало таким наказанием? Клянусь, что никогда не рассматривал его под таким углом зрения! Ни единой секунды я не думал, что Бог решил покарать меня за преступления. Знаете, почему ее хотели убить? Потому что я где-то допустил ошибку, а скорее всего, проявил непростительную мягкость – пощадил врага. И это лучшее доказательство того, что я был прав в своих предыдущих жестокостях, которые вы так фанатично разоблачали.

Теперь вы имеете полную картину моего характера. И вам легче будет принять либо не принять мое предложение.

Дело в том, Иван Григорьевич, что на сегодняшний день вы единственный человек, кому я верю. Вот так! Если я в чем-то и раскаялся, так это только в том, что я бесконечно и бессчетно растлевал людей. Я где-то читал, что царский режим проиграл большевикам потому, что большевики не ставили себе никаких моральных ограничений. Царский режим не мог себе этого позволить – он был уверен, что просуществует века, и не имел права брать в союзники подонков. С развращенными людьми можно победить и некоторое время продержаться, но потом они начинают играть против тебя самого.

Я никому больше не верю! Я увидел, что падение человека не имеет пределов, у низости нет дна. Вы скажете, что я сам и проделывал эти ямы в человеческих душах. Да ладно вам, Иван Григорьевич! Это ваш бог их проделал, это его анатомическое изобретение.

В общем, единственный человек, кто оказался мне не по зубам – это вы. И я думаю: может, вы окажетесь не по зубам тому, кто захочет навредить Марине?

Я ее оставляю. Главврач сказал мне, что лгал все эти годы, что и ему сразу было понятно – Марина не встанет. Я не хочу, чтобы она умерла первой. Первым должен умереть отец.

Но у меня остаются некоторые опасения… Я даже не могу их правильно сформулировать… Короче, Иван Григорьевич, я дал поручение фонду следить за ее состоянием и достойно похоронить ее. Но если что-то им вдруг покажется странным, если у них появятся хоть малейшие подозрения, они должны обратиться к вам за помощью.

Потому что вы хороший следователь. Потому что вы честный.

И потому что у нас с вами была дуэль, которую необходимо закончить.

Простите за высокопарные слова… Прощайте».

Она тихонько перевернула листок, отодвинула вырванное интервью, закрыла лицо рукой.

– Вы оказались не по зубам… Он предлагал вам взятку во время следствия?

– Да.

– Много?

– Очень много.

– И только после того как вы отказались, он начал пугать?

– Не думаю, что угрозы были настоящие. Он предложил мне взятку, когда все остальные уже были куплены. Иногда мне казалось, что он просто хочет моего морального падения, чтобы доказать самому себе: все продается и все покупается. Я предложенной суммы не стоил, на том этапе я мог лишь чуть-чуть помешать, но решать его судьбу уже не был способен.

– Вы отказались от денег, чтобы тоже доказать: не все продается и не все покупается?

– Но это ведь так, Марина? – немного растерянно сказал он. – Это такая очевидная вещь, что даже неудобно говорить о ней! Разве можно купить себе память? Или купить мать? Вы не вернете отца ни за какие деньги. В мире покупается очень ограниченное число вещей. Не понимаю, откуда взялась иллюзия, на которой ваш отец строил свою жизнь. Наш народ при советской власти был излишне романтичным, теперь стесняется своего романтизма и стал излишне циничным. Это пройдет, это как у подростков: стыдно подарить букет любимой девочке, значит, надо дернуть ее за косичку… Ничего, все пройдет… Марина, получив это письмо, я не испытал никакого удовлетворения. Мне тогда было не до писем – у меня началась очень трудная жизнь. Я ведь и его самоубийство воспринял равнодушно, лишь мельком подумал, что это письмо – доказательство именно самоубийства. А два месяца назад меня нашел адвокат фонда, который сказал, что, кажется, наступило то время, о котором писал Королев. Главврач Сергеев стал беспричинно увольнять всех сотрудников и заменять их совершенно новыми людьми. На все вопросы он давал путаные объяснения, заявлял, например, что вас, Марина, могут убить. Это в фонде никому не понравилось. Сергеева решили на всякий случай заменить, а поскольку любая угрожающая вам опасность была предусмотрена завещанием Королева – заменить мной. Мне предложили очень приличный аванс и хорошую зарплату. Я должен был просто понаблюдать, что к чему. Разумеется, я согласился, в основном из-за денег. Я даже не предполагал, свидетелем чего стану! Вы внезапно очнулись. Мне кажется, среди всех ошеломленных я был самым ошеломленным! Кстати, это могут подтвердить в фонде. Это все были их решения, единственная моя самодеятельность – не очень удачная, если откровенно, – это попытка выдавать себя за нейрохирурга Турчанинова. У него однажды консультировался мой бывший коллега с Петровки, он и предложил воспользоваться тем, что мы однофамильцы. В общем, и Иртеньевы, и сотрудники клиники считали, что я нейрохирург Турчанинов. На самом деле, тот врач уехал из России в Америку шесть лет назад, он старше меня, и зовут его Игорь.

– Дождь закончился, – сказала она и вдруг улыбнулась. – Простите меня, пожалуйста.

Турчанинов молчал и глядел на Марину очень печально – у нее сердце сдавила тоска от этого взгляда.

– Да мы квиты, вообще-то, – произнес он после паузы. – Я ведь вас тоже подозреваю.

– Подозреваете меня? В чем?

– Да в том же самом, Марина.

Внезапно замигал свет – видимо, упало напряжение. В коридоре послышались шаги, снова застучал по откосам дождь. «А накапало сколько! – воскликнул голос Елены Павловны. – Что ж вы окна-то не закрыли, штора вся мокрая. Вы знаете, сколько она стоит?» – «Я, между прочим, охранник! – пробурчал мужской голос. – Ругайте своих медсестер, а ко мне не лезьте! Сейчас я тут буду с пистолетом корячиться, шторы ваши задвигать!» – «Нахал!»

– В чем вы меня подозреваете? – спросила Марина. – Я не понимаю.

– Сегодня на Петровке мне сказали, что бывший главврач Сергеев был в Испании с двадцать второго по двадцать девятое апреля. Тогда же там находилась ваша мачеха Лола, и в те же дни была убита ваша мать. Более того, полиция Марбеллы нашла свидетеля – уборщицу, которая утверждает, что двадцать восьмого апреля Елена Королева сказала ей, что вечером к ней приедет гость из России. «Это главный врач клиники, в которой лежит моя дочь», – добавила Елена, а потом спохватилась: «Он просил никому не говорить!» – произнесла она по-русски. Уборщица понимает простые русские фразы, поняла и эту. Сергеев – врач, он сделает любой укол. Елена могла подставить ему руку не под героин. Например, успокаивающее? Или укол от головной боли – она жаловалась уборщице, что у нее страшно болит голова, а таблетки не помогают. Ей вообще таблетки уже не помогали, несколько раз за последний год к ней приезжала медсестра из клиники, чтобы вколоть обезболивающее от мигрени. Ампулы с этим лекарством лежали у нее в кухонном шкафу. Так что Сергеев мог вызваться сам, а потом подменить лекарство. Есть и еще одна неприятная информация – ее мне на днях сообщили коллеги с Петровки. Сергеев и Лола – любовники. Давние любовники. Сергеев стал главным врачом по ее протекции, это она перетащила его из медицинского института, где он закончил аспирантуру и преподавал.