Константин Образцов - Культ Страница 27

– Кстати, да, – неожиданно подал голос Паша Мерзлых. – И про Инквизицию говорили, что на самом деле на костре ведьм сжигали светские власти, а инквизиторы типа только просвещали людей на тему, правильно или неправильно они верят.

Класс загудел.

– Аркадий Леонидович, вот в учебнике написано, что в эпоху Возрождения люди освободились от церковного мракобесия, а вы нас заставили записать в тетради, что Ренессанс был культурной катастрофой, – раздался тоненький голосок Вики Цай. – Так это правда или нет?

– И то, что реальная продолжительность жизни всегда была одинаковой, просто неправильно высчитывать среднее арифметическое с учетом войн и эпидемий, а в учебнике по-другому!

– И что зарождение капитализма и мануфактуры разрушили нравственные ценности патриархального мира!

– А правда, что не Колумб Америку открыл, а викинги?

– А я читала, что на самом деле не Джордано Бруно сожгли, а Коперника!

– Дура, на самом деле Галилея сожгли!

– Да какая разница, если никто ничего на самом деле не знает, все только врут!

Аркадий Леонидович не знал, что ответить. Иногда студенты, еще не утратившие вкуса к знаниям, тоже бросали ему вызов, втягивая в дискуссии, то тогда обе стороны сражались по правилам, оперируя ссылками на заслуживающие доверия источники и уважаемых авторов; то были поединки соперников, вооруженных отточенными рапирами и умеющих ими владеть. Сейчас он чувствовал себя стоящим перед возбужденными дикарями каменного века с булыжниками и палками. Да, в происходящем была и часть его вины: не проповедовать, не спорить, не возмущаться, не реагировать обещал он себе, и нужно было просто сдержать это обещание, сохранять покой, читать по учебнику, повторяя чудовищные трюизмы торжествующего невежественного сознания, не утруждающего себя онтологическими рассуждениями и радостно топчущегося по праху Средневековья, размахивая при этом знаменем пошлейшего гуманизма. Странным образом, но в дикарском отрицании всех научных, культурных и нравственных авторитетов, которое он видел перед собой сейчас, была самая настоящая победа того самого гуманизма: нет истины, есть только множество пестрых правд, и каждый может выбрать любую себе по вкусу, как газировку в супермаркете; нет абсолютных ценностей, нет единых для всех законов и правил; есть только вранье, приспособленчество и подделки на любые случаи жизни. И нет ничего, что стоило бы любить, потому что любить – глупость, когда живешь в мире одноразовых, легкодоступных и так же легко заменяемых вещей.

Он вздохнул. Невозможно спорить с людьми, которые считают авторитетным источником информации публикации и картинки в социальной сети. В своих давних дискуссиях со студентами Аркадий Леонидович никогда не использовал в качестве довода собственный авторитет; это справедливо сочли бы не только дурным тоном, но и признаком исчерпанности аргументов: «Я кандидат наук и поэтому прав». Но такое правило применимо лишь там, где действуют хоть какие-то законы; дикари же понимают, увы, только доводы другого порядка.

– Дорогие друзья! – Аркадий Леонидович специально понизил голос, и мощный, десятилетиями отработанный лекторский бас перекрыл детский гомон. Шум тут же стих, будто ветер сорвал пену с волны. – Так случилось, что я ваш учитель, а вы – мои ученики. Поэтому здесь и сейчас единственным источником знаний по истории являюсь я. И источником ваших оценок, кстати, тоже.

Последняя фраза подействовала, как выстрел в воздух на разбушевавшихся туземцев. В «восьмерке», скорее всего, намек на оценки полностью бы проигнорировали, но в «единице» это сработало. Класс замер.

– Я уважаю и ценю ваше стремление к дискуссиям, – продолжал Аркадий Леонидович, возвышаясь над классом. Сидящий на первой парте Даниил съежился в его тени. – Вы всегда можете подойти ко мне после уроков с вопросами и замечаниями. Тогда и будем спорить. А пока могу подтвердить, что Джордано Бруно сожгли на костре за отрицание добровольной жертвы Христа и попытку создания секты под названием «Новая философия», Америку открыл Колумб, а Реформация в Европе – специально для вас, Роман, сообщаю – началась тридцать первого октября одна тысяча пятьсот семнадцатого года. Всем понятно?

Ответом были молчаливые кивки.

– Роман, в виде исключения сегодня за ошибочный ответ я не поставлю вам оценку.

– Да ставьте что хотите, – огрызнулся тот и уставился в окно.

– Ну, что ж, – сказал Аркадий Леонидович после паузы, – продолжим. Открываем тетради и записываем сегодняшнюю тему…

После урока, разумеется, никто не подошел для продолжения споров. Статус-кво был восстановлен, вожак подтвердил свое лидерство, шоу закончилось, а в смартфонах все равно интереснее. Едва прозвенел звонок, Рома встал, зло сдернул сумку со стула и вышел из класса первым, толкнув кого-то плечом.

– Ты чего на историка наехал? – спросил Даниил.

Это были первые слова за сегодняшний день, обращенные к другу. Ну, не считая «привет».

– Достал, – буркнул Рома.

– Ну да, меня тоже иногда бесит, – поддакнул Женя. – Все у него плохо: Возрождение – плохо, капитализм – плохо…

– Ладно, чего вы, нормальный мужик, – вступился Макс.

– Да похер на него, – отмахнулся Рома. – Который час?

– Половина первого.

– Еще долго.

– Да.

Если предположить, что Мамочка столь же строго придерживается принципа повторяемости собственных действий, как и они во время своего ритуала, то за работу она должна взяться около восьми часов вечера, как и в прошлый раз. Нет ничего хуже, чем ждать, особенно когда ставки высоки. Даниил мог бы и не спрашивать друга, почему он сорвался на историка; они все были на нервах. А еще было страшно; кому-то за то, что просьбы не исполнятся, а кому-то наверняка от того, каким образом может произойти их исполнение. Лично Даниил на месте своих товарищей больше боялся бы за последнее. После невольной исповеди, в которую превратилось высказывание их желаний, Даниил ощущал себя так, как будто они все четверо разделись друг перед другом догола. Подобно тому, как в душевой бассейна взгляд постоянно и невольно упирался в чужие отвратительно-бесстыдные интимные органы, так и сейчас мысли все время крутились вокруг того, что мама Жени оказалась гулящей, а Рома желает смерти своему деду. Немного не то, что хотел бы узнать о друзьях. Себя самого Даниил успокаивал тем, что он-то ничего плохого не попросил: что может быть невиннее – и безопаснее, кстати! – простого желания, чтобы девочка обратила на него внимание; ну, и еще за грудь потрогать, может быть, в качестве бонуса. Кому это повредит? Да никому ровным счетом. Но все равно он тоже волновался.

С утра он сфотографировал себе на планшет расписание уроков десятого класса и на каждой перемене таскался по лестницам и коридорам, чтобы увидеть Лилю Скворцову. Иногда получалось, и тогда он ошивался неподалеку, подглядывал из-за угла, как она смеется, как разговаривает с одноклассницами, как небрежно откидывает рукой с лица рыжую челку, как идет, плавно качая завораживающе полными бедрами, и тогда Даниил с каждой секундой чувствовал, как что-то горячее, волнующее все сильнее перехватывает дыхание в горле, как мысли о Лиле становятся ярче, сильнее и не отступают, как раньше. Это становилось похоже на одержимость. Пару раз Лили не оказалось рядом с кабинетами, где должны были проходить занятия ее класса; Даниил метался по школе и один раз успел увидеть ее перед самым звонком на урок, выходящей из столовой, а другой – на втором этаже, с подружками из одиннадцатого класса: Ирой Глотовой, дочерью мэра, Ингой, сестрой Жени, и еще двумя девочками, имен которых Даниил не помнил. Он напустил на себя озабоченный вид, уткнулся в планшет и медленно продефилировал мимо, осторожно косясь в сторону туго натянутой ткани цветастой кофточки и юбки чуть выше круглых коленей.

– Мы в половине одиннадцатого собираемся, ну, плюс-минус десять минут, – говорила старшая Глотова. – Если придешь позже, набери меня или Ингу, мы скажем, как нас найти внутри.

– Я постараюсь к одиннадцати подойти, – ответила Лиля. – Супер, сто лет уже в «Селедке» не была, там как сейчас, есть что новое?

Дальнейшего разговора Даниил не услышал, но информацию взял на заметку.

Весь последний урок он ерзал, как будто у него зудело в заднем проходе, а со звонком бегом бросился вниз, в раздевалку. Отдышался немного, подошел к своей куртке и сделал вид, что деловито копается в сумке. Лиля появилась через две минуты. В узком проходе меж вешалок пахнуло теплым, женским и нежным, так, что Даниил засопел, а голова у него чуть закружилась. Он сдернул куртку с крючка и повернулся.

– Проходи, мальчик, – сказала Лиля, улыбнулась и повернулась вполоборота, выставив грудь. Даниил что-то пробормотал и протиснулся мимо, едва не коснувшись носом затянутого в лифчик и кофточку великолепия.