Виктор Точинов - Темные игры Страница 27

Дверная ручка яростно дергается вверх-вниз. Танька сбрасывает оцепенение.

– Димка! Ты меня слышишь?! Очнись, Димка, игра кончилась… Ты слышишь меня?!!! Проснись, ты же Димка, ты не Мальчик-Вампи-и-и – ир!!!!!

Ее голос, сначала трогательно-умоляющий, срывается на бешеный крик… И тут Боря смеется – жутким, квакающим смехом, перешедшим в стон боли:

– Хе-хе-хе-у-уй-а-а, бес… бесполезно… он слышит только Эдика… а Эдик… хе-хе-ох-х…

Он перебрался от стола к стеллажу и бесцеремонно скидывает с него все на пол. Едва успевает поймать падающий кожаный футлярчик с мобильником – взрыв боли от резкого движения не может заглушить радость: сейчас, сейчас, он наберет две знакомых цифры и все встанет на свои места, все вернется, психа заберут куда следует, через пару недель Эдик выйдет из больницы и с гордостью станет показывать украшающие мужчину шрамы, когда они со смехом начнут вспоминать происшедшее….

На панели трубки тускло светится красный огонек – разряжена.

Сука-а-а!!!! В вампиров ему играть… не мог зарядить…

Он безнадежно давит кнопки – господи, ну всего две цифры, всего десять слов… – когда маленькое витражное стекло влетает внутрь комнаты и рука с загнутыми крючками пальцами ползет вниз, к замку…

Танька визжит. Отскакивает от дверей. Борис с размаху швыряет мертвый мобильник в окно – ни трещинки… Не простые, совсем не простые стекла в этой квартире.

Надо напасть, надо напасть сейчас… – мелькает у него при виде руки, с трудом проползающей в узкое отверстие, – пока он застрял, неужели мы вдвоем… Он сам не верит себе и знает, что даже вдвоем они ничего не сделают.

– Кладовка, – выдыхает Танька в ухо жарким шепотом, – он не найдет, он же ничего не соображает…

Кладовка – не то сильно разросшийся встроенный шкаф, не то чулан-недомерок – набита всяким барахлом. Здесь тесновато, могут стоять рядом двое, самое большее трое. На дверях, цельных и массивных дверях, ровесниках квартиры, – ни замка, ни задвижки…

… Танька жмется к нему в темноте, не обращает внимания на липкую, заблеванную рубашку; он оттолкивает ее и шарит руками по стоящему на полу и на полках хламу… подпереть… подпереть дверь… родители совсем скоро приедут… не сожрет же он их четверых разом… Под руки попадаются лыжные палки, Борис лихорадочно пихает их в массивную дверную ручку – а в комнате щелкает замок и снова топают шаги – удивительно тяжелые для худенького двенадцатилетнего мальчика.

Может, он и не соображал ничего, этот Мальчик-Вампир, но инстинкт привел его безошибочно, прямиком к их убежищу. Дверь содрогается, с потолка сыпется мелкая штукатурная крошка. Дергай, дергай… только ручку оторвешь… попробуй-ка прогрызть эту дверку… лишь бы выдержали палки… лишь бы выдержали…

– Кол! – выкрикивает Танька, уже не таясь, – нужен кол, он его не убьет, но хоть остановит…

Остановит… до следующей серии… Борис снова шарит по кладовке, ничего подходящего нет (а дверь ходит ходуном от постоянных рывков) – пытается отломать доску от полки – приколочено все на совесть. Ему кажется, что в кладовке стало светлей, он видит теперь то, что лихорадочно ощупывают пальцы. Он оборачивается – старые алюминиевые лыжные палки заметно изогнуты, дверь чуть приоткрылась, свет льется в щель шириной в два пальца… С каждым рывком щель растет…

Борис видит и хватает с пола маленькую, в три ступеньки, деревянную лесенку (доставать вещи с верхних полок? – не важно!) и с размаху бьет ей о стену. Потом еще, еще, еще… На боль в сломанных ребрах не обращает внимания. Радостно всхлипывает, когда в руках остается обломок лестницы с острым расщепленным концом.

Щель уже достаточно широка, можно просунуть хоть руку, хоть голову – но Мальчик-Вампир не спешит.

Борис сжимает кол, готовясь воткнуть его в тварь – не в Димку, слабака и неудачника, – в поганую кровожадную тварь. В Мальчика-Вампира. За секунду до того, как согнутые в ломаную дугу палки выпадают, Борису представляется удивительно яркая картина: он стоит над проткнутым тщедушным тельцем и пытается объяснить приехавшей милиции, кого ему пришлось убить…

… Мальчик-Вампир низко, очень низко пригибается и ныряет в полутьму кладовки. Борис промахивается и кричит, тут же захлебнувшись слабеющим хрипом. Танька вопит громко и долго, минуты две… – потом смолкает и она…

… Скрюченные, окровавленные пальцы на удивление ловко справились с неподдавшимся Таньке замком; Мальчик-Вампир бесшумно выскользнул на лестничную площадку. Он был очень несчастен – ничего не знающий и не помнящий о себе, не знающий вообще ничего, кроме терзающего голода, причиняющего постоянную невыносимую боль – боль, которую могла на короткое время приглушить только горячая человеческая кровь…

Внизу, у входной двери подъезда, раздались голоса, два мужских и два женских, – весело перекликающиеся голоса… Левый угол рта Мальчика приподнялся в очень неприятной усмешке, обнажая длинный, желтый, слегка изогнутый клык….

Темные игры полуночи

– Нездешний, – сказал Серегин. – Вон, белесый какой…

«Белесый» относилось не к волосам трупа – к коже. Волос почти не было – реденький венчик вокруг купола лысины. Цвет жалких остатков шевелюры определить было трудно – залиты кровью. И на теле, и вокруг крови хватает… Почерневшей.

Но что нездешний – это точно. Под астраханским жарким солнышком даже к маю месяцу такой цвет кожи не сохранишь.

– Ну и чем его? – уныло спросил Зорич. Сейчас окажется, что это самая поганая бытовуха, что приехавший с севера родственник попал по пьяни под какой-нибудь сельхозагрегат, а незадачливый убийца, небось, спит сейчас здоровым алкогольным сном – и бродящие по поселку слухи к вечеру обязательно доползут до участкового, который и получит явку с повинной в обмен на возможность похмелиться… И на хрена они тащились семьдесят верст раскаленной степью с Верхнего Баскунчака?

– Ничем, – сказал доктор Серегин. – По-моему, это падение. Падение с высоты…

Он виновато улыбнулся, сам понимая, что сказал глупость. Падать тут было решительно не с чего – гладкая, как стол, степь. Лишь километрах в трех торчали паучьи лапы высоковольтки.

Серегин не стал настаивать на нелепом предположении, отделавшись затертой до прорех фразой:

– Вскрытие покажет… Но и без вскрытия скажу – все было здесь, ниоткуда его не тащили…

Вот так казус… Ни сельскохозяйственная, ни иная способная так разделать человека техника сюда подъехать не могла – следов никаких… Подъехать… А подлететь? Все же падение? Ага. Решил гость местного босса осмотреть с воздусей, как поля колосятся… И выпал со свистом из люка. А пилот не заметил, дальше полетел. Бред. С тем же успехом пассажир из рейсовика мог в унитазное отверстие выпасть… Да вроде те отверстия за борт не открываются. И пассажиры (как и гости местных боссов) на воздусях не парят в драных майках, вытянутых на коленях трениках и в шлепанцах на босу ногу… Вернее – в одном шлепанце. Вот и ключ к разгадке – на борту какого воздушного судна парный шлепанец завалялся – оттуда и сиганул этот парашютист-склеротик. Там же и парашют забытый валяется…

– Ну, что? Займемся писаниной? – сказал Зорич. – Чует мое сердце – «висяк» классический… А при «висяке», известное дело, лишних бумажек не бывает…

Как в воду глядел. Вскрытие подтвердило правоту Серегина – но разгадке отнюдь не способствовало. Неопознанный труп не пойми откуда свалившегося человека в одном шлепанце пролежал восемь месяцев в холодильнике морга – и был захоронен под табличкой с номером.

А в нескольких тысячах километров к северо-западу этот человек еще числился живым. Но – пропавшим без вести. Впрочем, на вокзалах, в опорных пунктах и отделах милиции Астраханской области не расклеивали объявления на розыск Василецкого Сергея Сергеевича, 1936 г.р., вышедшего из дома в далеком Санкт-Петербурге – и не вернувшегося.

К тому же в объявлении была одна ошибка.

Из дома Василецкий не выходил.

Увидев впервые эту штуку, Славик расхохотался. Смех вызвала, собственно, не она, а согнувшийся под ее тяжестью Зигхаль. Вид у него был, действительно, на редкость комичный: за спиной рюкзак, в длинных, обезьяньих руках две кошелки; а на шее было надето оно – металлический предмет пятиугольной формы и непонятного назначения.

Штуковина была довольно большая (свисая с загривка владельца, она нижним краем била его при каждом шаге по голеням) и, судя по всему, весьма тяжелая – лицо и шея сгорбившегося Зигхаля приобрели багрово-красный оттенок, он пошатывался и даже постанывал от натуги. Впрочем, этот индивид здоровым цветом лица и твердостью походки никогда не отличался.

Славику он напомнил давние, полузабытые картинки из совсем другой жизни – политические карикатуры в «Правде» и в «Крокодиле». Лет пятнадцать назад именно так изображали на них измученный тяготами жизни западный трудовой люд: изможденное лицо, рваная одежда и на шее похожий хомут, украшенный надписями «ПЛАТА ЗА МЕДИЦИНСКУЮ ПОМОЩЬ», «НАЛОГИ», «ПЛАТА ЗА ЖИЛЬЕ», «ПЛАТА ЗА ОБРАЗОВАНИЕ». А сзади обычно шествовал буржуй в цилиндре, с сигарой в зубах, не отягощенный ничем, кроме необъятного брюха. Иногда надрывающийся пролетарий был чернокожим – тогда хомут символизировал долги развивающихся стран, почему-то не пожелавших встать на путь строительства социализма; паразит-эксплуататор в таком случае щеголял в шортах и пробковом колониальном шлеме…