Виктор Каннинг - Проходная пешка Страница 28

Близился вечер, высокое небо только что очистилось от облаков, грубую поверхность торфяников смягчали ярко-красные и желтые блики заходящего солнца. Ястреб пролетел над самыми холмами, поднялся и завис в воздухе, зорко осматривая землю, Рейкса с последней капсулой. Рейкс следил, как птица не спеша машет крыльями, как опускает клюв, дождался, когда ее унесло ветром в сторону. Потом бросил последнюю капсулу, отступил, услышал мягкий хлопок, который приглушил ветер, гулявший в кустах вереска.

В то самое утро, когда Рейкс шагал к машине по торфяному склону, Мери Уорбутон сидела у себя в спальне. Она только что вернулась из магазинов и теперь держала в руках письмо, пришедшее с вечерней почтой. Письмо подтвердило опасения, которые возникли у нее несколько месяцев назад. Мери вышла из комнаты и спустилась к телефону.

И в этот же час в одной из парижских квартир пожилой светловолосый мужчина прочитал в «Таймс» некролог о Сарлинге. Длинное неприятное лицо делало его похожим на Веллингтона. Мужчина отложил некролог и через распахнутые шторы взглянул на Сену. Желтоватые блики умирающего дня еще играли на воде. Караван барж плыл вниз по реке. Мужчина щелкнул черным язычком интеркома.

— Да, месье, — ответил женский голос.

— У вас под рукой досье на Эпплгейта?

— Досье в Лондоне, месье. У нас только копия.

— Принесите ее. И еще: соедините меня с Бенсоном.

Он выключил интерком и вернулся к бумагам на столе.

Рейкс и Мери пообедали вместе. Миссис Гамильтон ушла, Мери осталась ночевать у него. Березовые поленья стрельнули в камине в наконец вспыхнули сильным желто-голубым пламенем, серебристая береста пускала струйки розового дыма.

Рейкс бросил на стол номер еженедельника «Филд», развалился в кресле и расслабился. Почти забыл о Мери, он вспоминал ручей в Гемпшире, вновь ощущал, как форель тянет вглубь наживку.

— Пенни за твои мысли, — сказала Мери.

Рейкс с улыбкой повернулся к ней.

— Они тебе не понравятся.

— А ты попробуй расскажи.

— Я размышлял о рыбалке.

— Ох, Энди, — засмеялась она.

Он тоже рассмеялся и подумал, почему ее «Энди» звучит совсем не так, как из уст Беллы. Мери тоже удобно устроилась в кресле, положила ноги на расшитый пуфик. На ней были красные брючки и джемпер из шерсти ангорской кошки, выкрашенный в желто-зеленый: цвет. «Почти как грудка у лазоревки», — подумал Рейкс. Она провела руками по распущенным волосам, качнула головой. Он так хорошо знал это движение и здесь, в кресле, и в спальне, в постели; этот знакомый изгиб тела, округлость обнаженных рук. Рейкс взял ящик с сигаретами, встряхнул, предлагая ей, и, когда она в ответ покачала головой, достал сигарету себе.

Мери смотрела, как он прикуривает, твердой рукой держит зажигалку — язычок пламени не колыхнется в неподвижном воздухе комнаты. «Не сказать, — подумала она, — значит, обмануть его».

Мери любила прямоту, была не из тех, кто пытается повернуть разговор так, чтобы поудобнее подойти к неприятному, поэтому решила — еще до того, как позвонила ему и сказала, что приедет к вечеру с ночевкой, — самый подходящий момент настанет после обеда, после бренди. Когда до постели недалеко, тогда и надо во всем признаться, ведь его любовь отличается от ее любви. Его любовь состоит и из таких малозначительных для нее вещей, как Альвертон, традиции Рейксов, а ей нужен только он, хочется быть с ним всегда.

Поэтому она ринулась вперед, очертя голову, с одной мыслью: «Господи, надеюсь, все будет хорошо, не надо только плакать, не надо слез, слезу вынуждают мужчин давать сиюминутные обещания, о которых они сожалеют уже на другой день».

— Энди, я должна тебе кое-что сказать.

— Что?

Нелегко было смотреть на его благостную, не тронутую подозрениями улыбку.

— Так вот. Последние полгода я не носила спираль и не принимала таблетки…

Он подался вперед:

— Черт возьми, ведь ты рисковала.

— Ты был бы против, если бы что-нибудь случилось? Ведь мы всегда могли бы пожениться и ждать, пока будет готов Альвертон.

— Думаю, могли бы. Хотя я смотрю на это по-другому. И все-таки, в чем дело?

— Я хотела проверить, могу ли иметь детей. — Она шла напрямик. — Знаешь, сколько раз мы были вместе за эти полгода? Конечно, нет. Зато я подсчитала — тридцать семь. И ничего.

— Это еще ничего не доказывает. Бостоки жили вместе пять лет, усыновили ребенка, а потом она забеременела.

— Меня не интересуют ни Бостоки, ни странности жизни других Я думаю о нас с тобой. О тебе, наверно, даже больше, потому что знаю, как много для тебя значит иметь семью, детей. А факты говорят о том, что они вряд ли у меня будут. Вот так.

Она закусила губу. «Не надо раскисать. Говори только правду». Мери полезла в карман брюк, заметила, что глаза Рейкса следят за ней неотрывно, и вытащила конверт. — Прочти.

Он вынул письмо, посмотрел на обратную чистую сторону, будто промедление могло что-то изменить.

— Это от гинеколога из Плимута.

На листке было отпечатано:

«Сообщаю результаты Вашего посещения моей клиники. Вспомните, что шесть лет назад у Вас был довольно опасный аппендицит. Как я объяснил тогда Вашим родителям, пришлось осушить большой гнойник в брюшной полости. Во время операции был удален аппендикс, а также правый яичник и большая часть правой фаллопиевой трубы. Эти чрезвычайные меры мы применили, чтобы спасти Вашу жизнь. Я сожалею, но Ваши шансы на беременность при обычном зачатии весьма невелики…»

Рейкс положил письмо на колени и взглянул на Мери. Увидел, что она готова расплакаться, но борется со слезами. Его волной захлестнула жалость к ней и отчасти к самому себе, восхищение ее честностью, и он подумал, словно посмотрев на себя со стороны: «Если бы я знал, что такое любовь, и если бы на самом деле любил ее, то наплевал бы на это».

— Родители тебе ничего не сказали? — спросил он.

— Только намекали. Я тогда как раз заканчивала школу. Операция как-то не запомнилась, а родители, видимо, не хотели, чтобы я обо всем узнала.

— Диагноз еще нужно проверить.

— Хочешь убедиться?

— К чему ты клонишь?

— Энди, ведь мы с тобой знаем наши чувства друг к другу. Давай начистоту: главное для тебя — Альвертон и семья Рейксов. Тебе нужна женщина, способная заполнить дом твоими детьми. А я, наверно, не смогу это сделать.

— Ну что ж, придется рискнуть… — Рейкс встал, подошел к Мери, взял ее за руку.

— Я понимаю, как много значат для тебя дети, и считаю, что не могу просить тебя решиться на такой шаг.

— За кого ты меня принимаешь? За конюха, который ходит по стойлам и выбирает кобылу для скрещивания? Думаешь, я и знакомился с тобой с таким расчетом?

— Нет, не думаю. Ты тогда не загадывал так далеко вперед. Но сейчас все это перед тобой как на ладони: Альвертон, дети, двое мальчишек уезжают в Бланделл, как и все мужчины Рейксов. Думаешь, я не понимаю? Думаешь, не знаю, о чем ты размышлял тогда, сидя у реки?… Ты видел себя с сыном, рассказывал ему о премудростях рыбной ловли и преимуществах жизни в деревне, о которых тебе поведал еще отец.

— Ну что ж, если у нас не будет сына, так тому и быть. Я оросил твоей руки, и ты сказала «да». Так что же мне, по-твоему, теперь делать? — Он бросил письмо ей на колени. — Сказать: «Извините, но придется купить другую кобылу?» Да побойся Бога!

— Нет, я не жду от тебя таких слов. Сейчас во всяком случае. Но именно эти мысли придут к тебе позже. Ты не сможешь от них избавиться. Поэтому знай: я не держу тебя, Энди. Ты свободен.

— Не будь дурочкой, черт возьми! — Он встал, притянул ее к себе и обнял. — Думаешь, для меня что-нибудь значат слова какого-то лекаришки? Врачи, адвокаты — они ни черта не смыслят в своем деле.

Рейкс целовал ее глаза, прижимал к себе. Он понимал, чего ей стоит этот разговор, понимал ее страх, понимал, что обязан развеять его, и в то же время сознавал, что больше всего на свете хочет именно детей, собственных детей, продолжение рода Рейксов.

Все еще лежа в его объятиях, она отвела лицо и посмотрела ему в глаза:

— Ты молодец, Энди. Но я говорю серьезно. Ты же знаешь, мне не до шуток, более того, я не жду от тебя немедленных обещаний.

— Ни слова больше. Я не желаю слушать. Ты должна выбросить это из головы так же, как и я.

Гораздо позже, лежа в постели, после любви, он понял: о том, чтобы выбросить это из головы, не может быть и речи. За словами еще можно уследить, но не за мыслями… И во мраке, рядом с теплой Мери, трудно было заглушить горечь досады. Долгие годы, подвергаясь неисчислимым опасностям, он работал, чтобы вернуть себе Альвертон и ввести туда жену. Но теперь, в темном беспорядке ночных мыслей, ему казалось, есть какая-то сила, направленная против него, она препятствует его возвращению. Однажды он уже вернулся, но тотчас попал в лапы к Сарлингу. Теперь он освободился от него, возвратился вновь — и вот пожалуйста. С Сарлингом он сумел справиться, но Мери — другое дело. Против ее прямолинейной честности, когда она в отчаянии предложила ему свободу, у него — сейчас по крайней мере — нет достойного оружия. Ему было бы в тысячу раз легче, не будь она столь искренней, не сходи она к врачу в Плимуте, оставь она свои сомнения при себе, тогда перед ним не стоял бы этот вопрос. Они прожили бы годы, прежде чем все открылось. А потом? Что бы он сделал тогда? Одному Богу известно. Рейкс знал лишь, что, если нельзя войти в Альвертон хозяином, возвращаться туда не стоит вообще. Кстати, почему он так сильно хочет обзавестись поместьем и детьми? Может быть, он чего-то боится? Знает, что сумеет спрятаться от страхов и забыть их только в Альвертоне? Неужели он и впрямь Фрэмптон, а не Рейкс, и связался с Бернерсом не для того, чтобы отплатить за отца, снова обосноваться в Альвертоне и восстановить имя Рейксов, а лишь потому, что такова его суть? И все то время, когда он кричал, что работает на тихую деревенскую жизнь… неужели за этим скрывались те чудовищные притязания, которые заставляют людей презирать законы, обращать и себя, и свой ум против общества, потому что в обществе нет такого занятия, в которое они могли бы уйти с головой?