Леонид Могилев - Тройное Дно Страница 29

Иван был несколько смущен, но, несомненно, обрадован.

— Вот, чайку сейчас треснем. Сельдь отличная. Я тут ничего не успел прикупить, — слукавил он.

— Что ты, что ты! — И Колюн распахнул чемодан. Пошли припасы: брусника, тушенка, мед, орехи, рыба. В ту зиму венгерской тушенкой Первоуральск завалили. Давали без талонов и паспортов. Ирония судьбы. Еще кульки, еще мешочек.

— Ну, пошла потеха. А это что? — возмущенно указал Иван на коньяк.

— А что?

— Четырнадцать рублей. Семь сухого! На Гороховой сухого нынче море… Ты деньгами, Колюн, не швыряйся. Береги.

— Так за встречу…

Иван вначале ел осмотрительно, а после третьей стопки навалился.

Денег у Колюна было: на обратный билет — это далеко, в паспорте, командировочные на неделю, отчасти уже потраченные, полсотни своих и тридцать — выданных ему на апельсины. Крупные в принципе деньги.

Закусывал Колюн исключительно сельдью. Подействовала полярная магия.

— Ты сейчас где? — спрашивал Иван.

— В школе, учителем физики, — отвечал Колюн. — А ты-то где?

— А в одном месте. Вот восстановлюсь в институте — и по дорогам. Как и задумывалось. Ты вот завтра поспи, а я утром схожу кое-куда. Дело у меня там есть. А потом в Лавру и к Казанскому. И к крейсеру «Аврора». Хочешь видеть ледокол революции?

Колюн размяк. Ему было хорошо.

— Захмелились слегка, — заерзал Иван, — а как у вас там с вином?

— Какое вино? Водка талонная.

— А хорошего вина не хочешь?

— А у тебя есть? Давай.

Таких ностальгических рассказов Пуляеву довелось услышать здесь уже с десяток, и он как бы отвлекся, стал думать про свое, раскладывать приметы и индивидуальные особенности новых товарищей по полочкам, запирать ящички в картотеке, которую создавал мысленно, чтобы потом вместе со Зверевым снова выдвигать, отпирать ящички, вынимать карточки, искать. И снова ничего не находить. Текла причудливая вязь рассказа, текли потоки портвейна, опрокидывались стопки, старые и зеленые. В зеленых стеклышках отражался уродливый мир «лимиты» и коммуналок. Одним суждено было пройти свой путь, уцепиться зубами за свою соломинку, выплыть, вернуться в жизнь, получить прописку, однажды ночью выйти во двор, где снег и Млечный Путь над головой, несбыточный и прекрасный, а жизнь-то и прошла… Другие до берега не доплывали и, цепляясь за других, близких и дорогих, тащили их за собой на дно, где то ли бетон, то ли кафельная плитка, а не то плита кладбищенская и хорошо, если не место. На кладбище для бомжей…

— Ха. Давай. Идти надо, — продолжал Иван.

— Так, поди, поздно уже, — отозвался с надеждой Колюн.

— Для меня не поздно.

Они оделись. Вышли в каменный колодец.

— Здорово! Кто тут жил раньше?

— Господа присяжные заседатели. Федора Михайловича читал?

— Не всего. И давно уже. И не до конца. Слушай! А зачем вино? Поедем на Невский! Сейчас там огни, наверное. Иллюминация.

Иван с сожалением посмотрел на друга детства:

— Неформалы там на гармошках играют. Завтра, Колюн, завтра.

Пришли на «пьяный угол».

— Ванек! Сколько лет, сколько весен! Давно не был.

— Вот, друг приехал. Что у тебя?

— Портвейн, Вань.

— Какой? — лицемерно поинтересовался Иван.

— Вань, армянский. Они там воюют, а портвейн шлют. Вот это и есть интернационализм.

— Но это же отлично, что армянский, — расцвел Иван, — дай-ка нам троечку. — И Колюну: — Пятнарик отстегни.

И Колюн отстегнул.

Возвращались весело. Ночь тепла, будущее безоблачно, встреча радостна, портвейн с собой.

Дома Колюн отрубился после первой бутылки, видно намаялся с дороги.

А Иван сидел долго. Допивал. Оставил, как всегда, на три пальца, укрыл Колюна сползшим было одеялом и себе постелил на полу. А через какой-то миг затрепетал будильник.

Колюн проснулся рано: сказалась разница во времени, которую в поезде не изжил. Долго лежал, смотрел в потолок. Встал, раздвинул шторы. За окном улица, точнее — переулок. Интересно! Люди идут. Ленинградцы. Вот бы переехать сюда совсем. Послонялся по комнате. Осмотрел книжную полку. Иван периодически собирал неплохую библиотеку. Бестселлеры оставались женам, кое-что пропадало после «панельных» визитов. Больше у Ивана красть было нечего. Колюн нашел тоненького Юлиана Тувима. Такого он не знал. Не знал и того, что это есть любимейшая книга Ивана. Лег опять на диван и зачитался. А тут и Иван. Вошел в своем пальтище — шумный и справедливый. Пиво принес. Стрельнул на работе пятерочку.

— Во! Вижу, еще Польска не сгинела. — Дед Ивана был ссыльным польским дворянином. — А пивко-то там у вас есть?

— Откуда, Ваня? Искоренили.

— Тогда навались. — Иван изъял из хранилища еще одну баночку сельди, выпустил ее на тарелку. Колюн сразу потянулся вилкой.

— Во! И я не могу отвыкнуть. Как семечки.

Пиво пили до обеда. Беседовали.

— Ну, сейчас пойдем на Невский?

— Конечно. Там тоже пиво есть.

— В гастрономе?

— В барах. На Староневском, «Маячок», на Владимирском, «Хмель», на Лиговке, «Очки». Там дорого. На Гороховую можно, на Сенную, хотя нет, «Старую заставу» искоренили. А раньше там еще автопоилка была и в столовой бутылочное.

Колюн ничего этого не понимал, только удивился, как это вокруг так много пива. Он еще не знал, что настанут времена, когда на каждом углу будет ему и «Мартовское», и «Балтийское», только радости никакой от этого он уже больше испытывать не будет, а будут только ностальгия и тлен.

— Там и пообедаем? — предположил Колюн.

— Еще чего. Деньгами-то швыряться!

— Я деньги берегу. Мне апельсинов купить надо.

— Я все помню. Если забудешь, заставлю взять. А пообедаем здесь. Ты тут посиди, а я сбегаю.

— Горячего бы. — Колюн хотел супу.

— Будет тебе горячее.

Иван был тот еще артист. Так играл, так отчетливо рыскал в столе и по карманам, так натурально доставал бумажник, что Колюн, растаяв от пива, вскочил:

— Возьми вот! Вдруг не хватит?

— Ну давай! Это что? Четвертной?

Он вернулся не так чтобы очень скоро. В левой руке держал связку сосисок, в правой — полиэтиленовый мешок. Там звякало.

— Счас пообедаем. А потом к ледоколу революции. А потом на Невский. В Лавру опять же.

— А Зимний? А Русский?

— Там реставрация сейчас.

— Ты, видно, часто бываешь в музеях?

— Ты только посмотри, что я взял! — И явились на белый свет шесть бутылок рислинга, по три рубля бутылка. — Редкая удача. Только подошел — дают. У вас там есть рислинг?

— Нет. У нас там колбаса. Килограмм вареной или полкило копченой в руки.

— Вот видишь! Тебе сколько сосисок?

— Ну три.

— Ты что! Трижды три! И мне столько же. Будем жить, чтобы жить. А потом на Невский…

— …Чего ж так голова-то болит, Вань? Прямо ухает в ней…

— А. Проснулся, Коль? А чего ей не ухать? По три сухого с утречка. Хочешь сосиску? Я сварю!

— Ой, дяденька музыкант! Заберите меня с собой!.. Времени сколько?

— Полночь. Спешить надо. А то не успеем.

— А что, на Невский ночью не пускают?

— На Невский я тебя не пускаю. С такой головой туда не ходят. Похмеляться пора. А то мне тут в одно место скоро. К пяти утра.

— А ты чего там пишешь?

— Я, Коль, о жизни размышляю. Может, селедочки?

— Нет. Лучше пошли за рислингом. Я сдохну сейчас.

— Ты, Коль, не можешь сдохнуть. Меня комнаты за твой труп лишат.

Вышли через окно. Иван часто так ходил. На эту сторону дома выходило только одно окно, и оттого соседи не могли наблюдать круговращение странствующих гостей Ивана.

— Все. Опоздали! — Иван дернулся туда, сюда, сплюнул. — Конец нам, Колюн. Ушла уже.

Колюн только застонал в ответ.

— А! Чу! Вон мелькнуло. Счас!

Иван сбегал и вернулся.

— Здесь. Шмон был. Прячется. Ты это… Сам сходи. Чего тебе больше хочется? Выбери. Там разное есть.

Колюн вернулся с шампанским.

— Ты что? Офонарел? Гусаришь? Я тебе что сказал? Деньги беречь. Это ты так бережешь?

— Я сейчас не могу беречь. Давай…

— Осторожно, осторожно открывай. Дай, я. — И Иван открыл бутылку с тихим шлепком. Выпили всю в два приема. Колюн охмелел сразу и безвозвратно.

— Ну, пошли. На Невский, — сказал Колюн и пошел.

— Стой, на Невский с вином не пускают. И вообще мне на работу скоро. А ты тут с пьянством своим. Там «Прибрежное» было. Представляешь, сколько могли взять?

— Чего ты, Вань? Я шампанское только на Новый год пью. Рюмочку. Больше не достается. Так что, завтра с утра на Невский?

— Ну, естественно.

Ночью выпал снег, и, как оказалось, такого обильного не было уже двести лет. Он совершенно укрыл город многих революций и перевоплощений. Он укрыл дома, площади, набережные, дворцы и трущобы. Легкий туман принудил водителей зажечь желтые фары, а дворников разразиться уму непостижимыми словами.