Елена Прокофьева - Явление зверя Страница 29

— Наверное, вам все это кажется полным бредом: в наше-то время — и такой ужас: рабство, милостыню заставляют просить, силой удерживают…

— Нет, не покажется. Я знаю обо всем этом, Софья. Я знаю об этом гораздо больше, чем вы. Например, известно ли вам, что у них там целая империя, своя религия, свои законы?

— Нет, не известно… Я вообще не предполагала, что в наше время такое может быть! Об этом писали в газетах, да? Я, знаете ли, не читаю газет, не люблю…

— Писали. Но не так подробно. Всего газетчики не знают. А о чем-то просто боятся писать. То, что я знаю про империю нищих, мне рассказал один мой… друг. Он непосредственно столкнулся со всем этим… Ему пришлось многое о них узнать…

Я не сказал ей, что он погиб. Незачем. К тому же — мне до сих пор больно говорить об этом. Когда-то Оля Кондратьева, плача, обвинила меня в том, что я никогда никого не любил и просто не понимаю, что такое любовь! Оля была наслышана о моих отношениях с женой, с Ниной Гзовской и прочими дамами… И сделала ложный вывод.

Да, у меня было много женщин, но ни одну из них я не любил.

Но при этом — любовь у меня все-таки была.

Однажды.

Но — очень странная.

Не та любовь, о которой легко можно рассказать.

Потому что моей любовью была не Она, а Он.

Восемнадцатилетний художник Венечка Лещинский.

Так навеки и оставшийся восемнадцатилетним.

А в живописи он так и не преуспел…

…Я тогда работал над ролью Оскара Уайльда. И попросил одного из моих театральных знакомых — человека, не скрывавшего своей нетрадиционной сексуальной ориентации, — ввести меня в тусовку геев. Да, тогда я и предположить не мог, что я сам… В общем-то, в те времена я страдал мачизмом. Укладывал в постель всех подвернувшихся баб — актрисок, поклонниц, — лишь бы присутствовала новизна и не нужно было тратить время на ухаживание. Именно тяга к новизне меня и сгубила!

В тусовке меня приняли с восторгом и интересом. Хотя я сразу предупредил всех ищущих моего внимания, что я «не по тому делу» и просто пытаюсь прочувствовать их состояние. А потом я познакомился с Венькой. Он имел некоторое отношение к киношному миру. Его отец — Юзеф Теодорович Лещинский — был в свое время популярным сценаристом. Правда, после перестройки старший Лещинский переехал в Краков и творил свою великую драматургию сугубо для продажи на Запад. Особенно любили его во Франции и в Германии. У него была такая активная творческая жизнь, что на сына времени никак не хватало… К тому же он презирал Венечку за его «извращения». И бедный мальчик жил в Москве один-одинешенек. В огромной отцовской квартире. Деньги отец ему посылал регулярно, их ему всегда хватало на все про все: и на богемный образ жизни, и на причудливые наряды, и на ночные кутежи в клубах для секс-меньшинств. Но, сдается мне, не очень-то мальчишка был счастлив. Потому как не в деньгах счастье. Особенно — если у человека есть хоть что-нибудь в душе. А у Веньки было отнюдь не что-нибудь — в душе у него было очень много всякого, но преимущественно доброго и светлого.

За несколько лет до того в их семье случилась трагедия. Пропала без вести Венькина племянница, совсем маленькая девочка, дочка его старшей сестры. Никакие розыски — даже обращение к Ванге — не дали результатов. Ванга сказала, что девочка под землей. И родные решили, что она погибла. Сестра Веньки заболела и умерла от горя. И мать их тоже, кажется, умерла… Во всяком случае, когда мы с Венькой познакомились, он жил один.

Но случилось невероятное. Девочка нашлась!

В Москве проживал муж покойной Венькиной сестрицы, Андрей. Он снова женился, и его новая жена, Анастасия, каким-то образом узнала девочку среди оборванных детей, побиравшихся в метро. Оказалось, что Ванга была права: Венькина племянница действительно жила под землей…

Девочку Андрей и Анастасия забрали к себе, у нее было что-то не в порядке с психикой, чего, собственно, и следовало ожидать. Потом приехал Юзеф Теодорович, и все вместе они начали разбираться в произошедшем. Тогда-то я и узнал от Веньки, что нищие вовсе не от бедности побираются, это у них бизнес такой, и что у них целая империя под землей существует и что они нас, благополучных и работящих, считают чем-то вроде дойной скотинки, которая обеспечивает им привольное житье.

К сожалению, больше ни во что он меня так и не посвятил. Впрочем, отношения в ту пору у нас были сложные. Я все никак не мог разобраться в себе и в том, что, собственно, я к нему чувствую. То ли дружба, то ли любовь, то ли вообще во мне взыграли отцовские чувства. Но я нуждался в нем. В его обществе. В наших долгих ночных беседах. И меня раздражало, что он постоянно покидает меня ради каких-то там их семейных таинственных дел. Мы ссорились… Как же я теперь об этом сожалею!

Потом погиб этот парень, Андрей. Как-то странно погиб. Венька на эту тему опять же не распространялся.

А потом погиб Венька.

Я так и не узнал, что с ним произошло на самом деле. Юзеф Теодорович никогда не отличался любезностью и был неразговорчив. Агрессивный гомофоб. К тому же он был уверен, что мы с Венькой — любовники… Именно он распустил в киношной тусовке слухи о моей нетрадиционной сексуальной ориентации. И пришлось мне потом самоутверждаться всеми возможными способами и спать с такими противными бабами, что я чуть было на самом деле не стал голубым, окончательно разочаровавшись в противоположном поле.

Веньку нашли мертвым где-то на окраине Москвы, на открытом участке путей, — там, где поезд выезжает из тоннеля и некоторое время едет под открытым небом. Не очень понятно было, как он умудрился туда попасть… Но погиб он не под поездом. Его застрелили.

Эти скудные подробности — все, что я смог вытянуть из Анастасии.

После смерти Андрея она сошлась с Юзефом Теодоровичем. Мне это тогда показалось забавным… Андрею, если бы он узнал, наверное, тоже. Когда твоя вторая жена изменяет твоей памяти с тестем «от первого брака»… Это пикантно! Андрей был молодой и здоровый парень. Я как-то раз его видел. Столкнулся с ним, выходя из Венькиной квартиры. А Юзеф Теодорович — далеко не молод, не красив и вообще несимпатичный тип.

После гибели Веньки Анастасия со старшим Лещинским и обретенной Юзефовой внучкой укатили в Польшу. Дальнейшей судьбы семейства Лещинских я не знаю.

А про Веньку она мне еще сказала, будто убил его «новый князь грязи». Она еще кое-что рассказала мне об этом подземном мире… Но я тогда не поверил. Подумал: она не в себе. Только чокнутая дура могла влюбиться в такого монстра, как Юзеф.

Теперь-то мне кажется, что она говорила чистейшую правду. И следовало мне ее порасспросить. Может, сообщила бы подробности. Конечно, я не кинулся бы мстить. В жизни я далеко не супермен. И потом, я считаю месть бессмысленной. Веньку она мне не вернет. Только дополнительные неприятности в жизни огребу. А мне их и без того хватает.

Просто хотелось бы больше знать о Веньке. О жизни и смерти единственного человека, которого я по-настоящему любил. Единственного, если не считать родителей, — но ведь это совсем другое…

«Повесть о Сонечке» Марины Цветаевой мне дала Софья. Она восхищалась прозой Цветаевой, хотя в большинстве случаев была не согласна с автором в оценках и выводах. Мне приходилось читать у Цветаевой только драматургию: когда-то играл Казанову… А проза сначала показалась какой-то вязкой, истеричной и невнятной. Но потом втянулся. А потом… Когда я прочел — для меня это было настоящим откровением. Наверное, это действительно лучшая книга о любви. О любви не к представителю противоположного или, наоборот, своего пола, не к объекту страсти — о любви к человеческому существу. Как она пишет — и это слова, обращенные к сыну, о Сонечке она рассказывает ему! — «это было женское существо, которое я больше всего на свете любила. Может быть — больше всех существ (мужских и женских)». И в письме: «Все лето писала свою Сонечку — повесть о подруге, недавно умершей в России. Даже трудно сказать «подруге» — это просто была любовь — в женском образе».

Цветаева любила мужа. У нее было трое детей. Но это не помешало ей влюбиться в женщину! Причем — без особой взаимности… Как я понимаю, со стороны Сонечки Голлидэй была только дружба. Со стороны Марины — пламенная любовь, так и не нашедшая выхода. Она пишет: «Не помню, чтобы я ее целовала, кроме поцелуев обычных, почти машинальных, при встрече и прощании. И вовсе не из-за дурной — или хорошей — стыдливости; это было — так же, как с «ты»: я слишком любила ее, все прочее было меньше». Или еще: «Это был сухой огонь, чистое вдохновение, без попытки разрядить, растратить, осуществить. Беда без попытки помочь».

А сколько поэзии во вполне прозаическом описании внешности Сонечки! Вот она — Любовь с большой буквы, Любовь творческого человека, человека с воображением, Любовь, бесконечно преображающая то существо, на которое направлено чувство. На фотографии — девушка с неправильными чертами лица и тонкими губами. Быть может — косы только хороши. Да и то — видал я косы получше! Но сколько увидела в ней влюбленная поэтесса! И розовое сияние лица, и темный янтарь глаз, и какие-то ножки необыкновенные…