Патриция Хайсмит - Те, кто уходят (litres) Страница 29

Коулман невозмутимо сидел на стуле, размышляя, потом сказал:

– Если я знал хоть что-нибудь, то сказал бы вам при первом разговоре. – Он запутался с сослагательным наклонением, но мысль выразил достаточно точно. – Может быть, он вернулся на Мальорку.

– Нет, мы запрашивали полицию Пальмы и Шанаунса, – сказал капитан, неправильно произнеся название городка. – Его там нет. Отец синьора Гаррета, кроме того, просил меня узнать у вас, кто на Мальорке мог быть в курсе планов синьора Гаррета. И еще отец отправил телеграмму одному из друзей сына на Мальорку, но времени для ответа пока прошло слишком мало. Вы ведь недавно были там с синьором Гарретом, верно?

– К сожалению, не помню имен друзей Гаррета на Мальорке. Я видел некоторых, но пробыл там всего несколько дней. Вы же знаете – прилетал на похороны дочери.

– Да, я понимаю, – пробормотал капитан. – Как вы думаете, синьор Ко-ле-ман, синьор Гаррет мог покончить с собой?

– Я бы не исключал этого, – ответил Коулман. – Куда он мог поехать без паспорта?

Коулман наслаждался обратной поездкой на вапоретто и стоял на открытой палубе, несмотря на дождь. Полиция, кроме того, спрашивала у старшего Гаррета, мог ли младший Гаррет, по его мнению, совершить самоубийство. (Делл’ Изола не сказал, как ответил на это старший Гаррет.) Вероятно, Рей несколько дней назад написал, что Коулман тоже находится в Венеции. Гарреты явно не подозревали его, а это означало, что Рей не сообщил родителям о ненависти, какую испытывает к нему бывший тесть. Рей не стал бы этого делать. Люди, заслуживающие ненависти, редко сообщают о том, что их ненавидят. Коулман хотел, чтобы Рей убрался из Венеции, и полагал, что если хранить презрительное молчание, то Рей через день-два так и сделает – тихонько уберется. Но забавно, почему это он оставил свои вещи в «Сегузо». Из-за неврастении, решил Коулман. Он на самом деле не мог этого понять, хотя и подозревал, что был на верном пути, когда объяснял такой поступок желанием Рея возложить на него, Коулмана, вину за вероятное убийство, к тому же Рей, вероятно, хотел исчезнуть.

К разочарованию Коулмана, Инес не было, когда он вернулся в «Гритти», и Коулману тут же пришло в голову, что ее тоже вызвали в полицию. Но у портье для него имелась записка – в ящичке, где висели два их ключа.

«Ушла купить что-нибудь для Шарлотты. Вернусь между 6 и 7. И.».

Шарлотта, шестнадцатилетняя дочь Инес, сейчас училась во Франции. День для покупок, по мнению Коулмана, был ужасный, но Инес, вероятно, готовилась к Рождеству. Он прошел в свою комнату и убедился, что радиаторы в спальне и ванной включены на максимум (комната тем не менее была вполне комфортабельной), а потом забылся, занявшись еще одним рисунком – вид на людей сверху. Одна из фигур задрала голову и подняла руку, прося то ли милостыню, то ли дождя, пусть публика думает что хочет.

В шесть он выпил виски и попробовал продолжить композицию пастелью на большом листе.

Инес постучала в дверь и вошла за несколько минут до семи. Дождь к этому времени перестал, за окном стояла мрачная темнота.

– Ну? – спросила с улыбкой Инес. – О чем говорили в полиции?

Коулман набрал в грудь побольше воздуха:

– Они говорили с отцом Рея. Хотели узнать, не появились ли у меня какие-то новые соображения относительно местонахождения Рея. Я им сказал – нет, не появились. – Коулман сидел на краю кровати. Для рисования он предпочитал кровати столам. – Хочешь виски, дорогая?

– Да, хочу. Спасибо. – Она сбросила туфли на высоком каблуке, поверх которых теперь были надеты сапожки из прозрачной резины. – Ну и погодка! Я предпочитаю думать, что в дни славы Венеции погода была лучше, иначе трудно представить, как они могли тут жить с таким блеском.

– Никогда не слышал ничего более верного. Но погода тогда была не лучше, – сказал Коулман, наливая ей виски. Он налил в стакан в два раза больше воды из крана. – Купила что-нибудь для Шарлотты?

– Нашла великолепный свитер желтого сезанновского цвета, а на ее письменный стол – кожаный футляр для бумаги и марок. Из зеленого сафьяна. Очень красивый. И я, как ты понимаешь, хотела ей сказать, что это из Венеции.

Коулман передал ей стакан с виски, взял свой:

– Будь здорова!

Инес отхлебнула виски, села на кровать Коулмана по другую сторону и спросила:

– Что говорят родители Рея?

Она сидела выпрямившись и слегка повернувшись, словно в дамском седле.

Коулман услышал в ее голосе беспокойство.

– Они спрашивали, не может ли кто на Мальорке знать что-нибудь. Его тамошние друзья. Я не помню ни одного по имени, но городок там небольшой, если они пожелают послать туда кого-нибудь. Его на Мальорке нет. Они уже искали… или спрашивали.

– А что они говорят о тебе?

– Обо мне?

– Они не считают, что ты мог что-то сделать с ним?

Вопрос был задан спокойным беспристрастным тоном, вовсе не в духе Инес.

– Они мне ничего такого не говорили.

– Что ты сделал, Эдвард? Ты сказал мне правду?

Коулман напомнил себе, что ему на все это наплевать – пусть себе Инес думает что хочет, пусть строит догадки.

– Я сделал то, что тебе сказал.

Инес молча смотрела на него.

Коулман вытащил из кармана платок, высморкался и беззаботно сказал:

– Кажется, ты мне не веришь.

– Я не знаю, чему верить. Сегодня я некоторое время общалась со Смит-Питерсами…

– Мне иногда кажется, что их восемь, а не просто два. Скучнее людей я еще не встречал, и они все время путаются под ногами.

– Знаешь, Эдвард, – сказала Инес, понизив голос, – они считают, что ты мог убить Рея. Выкинуть его за борт без сознания или что-то в этом роде.

Глупость! Коулман сразу же подумал о «Марианне II», о ее лакированном коричневом корпусе, о том, что после той ночи они ни разу не пользовались катером. Четыре дня, на которые они брали катер в аренду, истекли.

– Я никак не могу повлиять на их мысли. И что они теперь собираются делать?

– Я не думаю, чтобы они собирались что-то делать. Вернее, я не знаю, – быстро добавила она, нервно пожав плечами.

«Вероятно, знает», – подумал Коулман. Это было важное соображение. Коулман попыхтел немного сигарой, потом стал укладывать пастель в деревянную коробочку.

– Так что такого они сказали? Ляпнули ни с того ни с сего, что им кажется, будто я его убил?

– Да нет же, господи! – Ее французский акцент стал заметнее, что случалось с ней от нервного напряжения. – Они спросили меня, мог ли ты, по моему мнению, причинить ему какой-то вред, а потом сказали, что, по их мнению, мог. Они прекрасно видели, что ты его ненавидишь.

– Но даже если и так?

– Если ненавидишь?

– Да.

Инес помедлила:

– Но ты его убил?

– А если и так? – спросил Коулман, понизив голос.

– Убил, Эдвард?

Коулман, держа пустой стакан, прошел по комнате пружинистой походкой, потом повернулся к ней:

– Да, убил. Но кто это может доказать и кто может с этим что-нибудь сделать?

Он чувствовал себя так, словно бросил перчатку, но, к сожалению, его противники не казались достойными, у них даже не возникло желания сделать поединок увлекательным.

– Ты правду говоришь, Эдвард? Ты не шутишь? – спросила она почти шепотом.

– Я не шучу. Я столкнул его с лодки. С катера. После драки. Он не потерял сознания, но, вероятно, утонул. До земли было далеко. – Коулман сказал это горьким тоном, но с вызовом и без сожаления. Он вложил в эти слова все свое желание, чтобы так оно и было на самом деле. И он видел, что Инес ему поверила. Потом он добавил уже спокойнее: – Ты, вероятно, решишь сообщить полиции. Валяй. И возможно, захочешь расстаться со мной – что ж, уходи прямо сейчас. – Он раскинул руки в стороны. – Иди и расскажи Смит-Питерсам. Позвони сейчас.

– Эх, Эдвард, неужели ты думаешь, что я бы стала говорить такие вещи по телефону! – произнесла Инес дрожащим голосом. – Неужели ты думаешь, я вообще стала бы говорить! – Ее голос стал пронзительным из-за слез. Она прикусила нижнюю губу, потом сказала: – Значит, ты убил.

Коулман медленно налил себе еще виски, не слишком много.

– Тело непременно всплывет. Его обязательно найдут, – заявила Инес.

– Да, обязательно, – проговорил Коулман из ванной.

– Почему же ты тогда остаешься в Венеции. Здесь тебе находиться опасно.

Ее тревога, очевидная в словах и голосе, тронула Коулмана.

– Если они захотят повесить это на меня, то все равно повесят, где бы я ни был – в Венеции, Нью-Йорке или Риме. – Он снова вышел в спальню, встал, широко расставив ноги, и посмотрел сверху вниз на Инес, которая все еще сидела на кровати, как в дамском седле. – Меня это не беспокоит, – решительно сказал Коулман и направился к темному окну. Потом повернулся и произнес: – Да, я его ненавидел. Он стал причиной смерти моей дочери. И я считаю его… считал… совершенно бесполезным. Люди разные. Души! Все говорят про души. Но некоторые души достойнее других. И душа моей дочери стоила миллиона таких душ, как его. Я даже сравнивать их не хочу, не хочу допускать, что они были сотворены из одной материи. Ты меня понимаешь? Правосудие свершилось. Да. И если мне придется за это заплатить, я готов. И что?