Давид Лагеркранц - Искушение Тьюринга Страница 3

– Это ничего не значит, – пробурчал он.

– Почему это?

– Люди слишком часто поступают вопреки логике.

– То есть?

– Даже тот, кто собирается умереть, может строить планы на будущее. У всех нас семь пятниц на неделе. Кроме того, мысль о самоубийстве могла прийти позже.

– Да… Тем более что Тьюринг, по-видимому, был человек очень непростой. Большой ученый.

– Похоже на то.

– Я в жизни не видел столько книг в одном месте.

– Я видел и больше, – возразил Корелл. – Но дело не в этом.

– А в чем?

– Сам не знаю. Что-то здесь не так… Ты отключил плиту на втором этаже?

Алек Блок кивнул. Он как будто собирался что-то сказать, но не мог решиться.

– А что… в этом доме так много яда? – осторожно спросил он.

– Да.

Яда было достаточно, чтобы отправить на тот свет несколько десятков человек. Они поговорили на эту тему, но так ни к чему и не пришли.

– Такое впечатление, что он разыгрывал из себя алхимика… Ну, или золотых дел мастера, – заметил вдруг Блок.

– Ты о чем?

Тут Блок объяснил, что нашел в мастерской позолоченную ложку.

– Тонкой работы вещица, – добавил он. – И, похоже, Тьюринг сделал ее сам… Можешь посмотреть там, наверху.

– В самом деле? – рассеянно переспросил Корелл.

Он уже почти не слушал коллегу, погрузившись в свои мысли.

Глава 3

Еще в годы войны Корелл понял, что безумие ощущается на расстоянии как некое сгущение воздуха или даже запах, причем совсем не обязательно горького миндаля. И теперь, выйдя на дождь, он почти не сомневался: то, с чем он столкнулся в этом доме, было не чем иным, как хорошо замаскированным безумием. Неприятное чувство контакта с чем-то нездоровым не пропадало даже после того, как без двадцати семь вечера санитары вынесли тело из дома.

В это время подул теплый восточный ветер, и дождь несколько сбавил, но не утих совсем. Корелл посмотрел на горничную, стоявшую под фонарем с зонтиком в руках, который она, как видно, все же решилась одолжить незадачливому полицейскому. Старушка показалась ему на удивление маленькой и жалкой, как ребенок, и Корелл решил, что время для допроса настало самое подходящее.

Итак, ее звали Элиза Клейтон, и проживала она на Маунт-Плезант-Лейси-Грин – не так далеко отсюда. Четыре раза в неделю миссис Клейтон помогала доктору Тьюрингу по хозяйству. По ее словам, это не составляло для нее проблемы, если не принимать в расчет книги и бумаги профессора, с которыми она просто не знала, что делать.

Сегодня после обеда горничная пришла к Тьюрингу и открыла дверь своим ключом. В спальне горел свет. Бутылки с молоком все еще стояли у порога, газеты лежали в почтовом ящике. На кухне миссис Клейтон насторожила тарелка с недоеденной котлетой из мяса ягненка. Ботинки доктора Тьюринга старушка обнаружила у двери в туалет. Сам профессор лежал в спальне, накрытый одеялом до подбородка, – «каким его и увидел инспектор». Миссис Клейтон взяла его руку – она была холодна как лед. Тут женщина закричала: «Вы и не представляете себе, какой это был для меня шок!» Телефона в доме профессора не имелось, пришлось звонить от соседа, мистера Гибсона. Вот и всё, больше ей сказать было нечего.

– Я так не думаю, – возразил Корелл.

Горничная подняла на него удивленные глаза.

– Меня интересует, что происходило до этого, – пояснил полицейский.

В ответ миссис Клейтон сказала, что на прошлые выходные к Тьюрингу приходил его друг доктор Ганди, и они весело провели время. А во вторник профессор пригласил в гости соседей, мистера и миссис Уэбб, которые потом – не то в среду, не то в четверг – куда-то уехали, и все опять получилось замечательно.

– Мистер Тьюринг был в прекрасном настроении и много шутил со мной.

Корелл не стал вдаваться в подробности, даже не спросил миссис Клейтон, каким образом шутил с ней хозяин. Он просто давал старушке выговориться и строчил в своем блокноте.

Монолог миссис Клейтон больше походил на речь обвиняемого в свою защиту, чем на свидетельские показания, и здесь Корелл хорошо ее понимал. Как горничная мистера Тьюринга, старушка чувствовала свою ответственность за случившееся.

Других женщин, судя по всему, в доме не было. Миссис Клейтон несколько раз упомянула лишь мать профессора Этель.

– Боже мой, что я ей скажу?..

– Пока ничего говорить не надо, – успокоил ее инспектор. – С родственниками профессора мы свяжемся в свое время. А у вас есть кто-нибудь, с кем вы намерены поделиться всем этим?

– Я вдова, – вздохнула миссис Клейтон. – Это ничего, я справляюсь…

Корелл задал еще пару вопросов, после чего они распрощались, и он побрел в полицейский участок на Грин-лейн.

Дождь к тому времени прекратился, чему Корелл был несказанно рад. На его памяти не случалось такого потопа. В сумерках помощник инспектора то и дело наступал в лужи. В одном из домов пела Дорис Дэй: «So I told a friendly star. The way that dreamers often do»[2]. Корелл напевал под нос, хотя песня успела надоесть ему за эту весну. Он видел фильм «Бедовая Джейн», принесший ей популярность.

Инспектор ускорил шаг, и вскоре музыка стихла в отдалении. Он посмотрел на небо, по которому, вытянувшись в линию, бежали серые тучи, и попытался сосредоточиться на расследовании. Что, кроме отсутствия предсмертной записки, свидетельствовало против версии самоубийства? Не так много.

Размышления снова увели Корелла в сторону. Воспоминания о доме доктора Тьюринга навевали на него тоску. И только страницы тетради с математическими расчетами будили воображение, словно приоткрытая дверь в лучший, неведомый мир.

Леонарду Кореллу было двадцать восемь лет. В годы войны, по молодости, он избежал призыва и теперь не мог избавиться от ощущения, что жизнь проходит мимо него.

Его карьеру в полиции можно было считать успешной. Место помощника инспектора в отделе криминальных расследований в Уилмслоу он получил сравнительно быстро. Распрощался с формой, но удовлетворения не чувствовал. Дело даже не в том, что по статусу рождения Корелл мог претендовать на большее, – скорее в увлечениях и склонностях, развившихся у него благодаря полученному в детстве образованию. И в книгах.

Мальчиком он тоже любил математические задачи и головоломки.

Корелл родился в лондонском Вест-Энде[3]. Но первые удары судьбы посыпались на его семью уже в 1929 году, во время обрушения финансовых рынков. Отец из последних сил держал марку, сохраняя хорошую мину при плохой игре, но это лишь ускорило отток денег из дома. То, что отец упорно не замечал на-двигавшейся катастрофы, сделало ее лишь более сокрушительной. Но главное – своим поведением он убедил сына в избранности семьи и в том, что тот может заниматься чем хочет. В результате надежды не оправдались, и Корелл в полной мере ощутил себя обманутым жизнью неудачником.

Мир его детства распадался на глазах. Один за другим дом покидала прислуга. Ее не осталось, когда в конце концов семья переехала в Саутпорт. Только Леонард да мать с отцом.

Потом, каждый в свой срок, ушли родители, и Корелл остался один.

Жизнь отняла у него все, но было бы несправедливым упрощением винить во всем лишь внешние обстоятельства. В конце концов, это Леонард, и никто другой, поддался романтическим иллюзиям и слишком долго смотрел на мир сквозь розовые очки.

Судьба не замедлила отмерить причитавшуюся ему долю разочарований и трагедий. И с каждым разом словно забирала часть его самого. Получалось, что молодой человек, шагавший в тот вечер по улицам Уилмслоу в направлении полицейского участка, был уже не вполне Леонардом Кореллом, а лишь тем, что от того осталось.

Поспешность, с какой велось расследование, удивляла его. Кто-то из управления полиции в Честере решил, что предварительное вскрытие должно быть проведено в тот же вечер и при непосредственном участии Корелла. Впоследствии эти часы вспоминались ему словно в тумане. Корелл вообще плохо переносил вскрытия. Вот и на этот раз бо́льшую часть времени он стоял отвернувшись от трупа. Это не помогало. Стук хирургических инструментов, темнота снаружи, усугубляемая засевшим в носу запахом горького миндаля, выворачивали желудок наизнанку. Что за работа, господи боже ты мой!

Когда доктор Чарлз Бёрд пробормотал: «Отравление, вне всякого сомнения, отравление…», Корелл подумал вдруг о красивой голубой краске, которой было бы неплохо выкрасить зловеще-белый интерьер прозекторской. Вопросов патологоанатома он почти не слышал. Отвечал неопределенно и односложно, чем, возможно, и спровоцировал желание доктора взглянуть на дом своими глазами. Кореллу в предстоящей экскурсии предназначалась роль гида.

Первой его мыслью было: «Нет, ни за что в жизни, я достаточно насмотрелся на это место». Но по здравом размышлении молодой помощник инспектора переменил свою позицию.

Бёрда он недолюбливал за высокомерие. Доктор говорил нарочито много и громко, при этом всячески давая понять, что последнее слово все равно останется за ним. И внешне Бёрд производил на Корелла отталкивающее впечатление. Белки его глаз заволакивала какая-то странная муть, походившая на въевшуюся грязь. Для Корелла он был самой нежелательной компанией. С другой стороны, возвращаться домой не хотелось. Да и осмотреть дом покойника еще раз было нелишне.