Стивен Кинг - Метод дыхания Страница 3

Подошел Стивенс и спросил, не хочу ли я еще виски. С чувством сожаления я отказался. Он кивнул: «Очень хорошо, сэр». Его лицо сохраняло неизменное выражение, но все же у меня появилось смутное ощущение, что я ему понравился.

Некоторое время спустя меня оторвал от книги его смех. Кто-то бросил пакетик с химическим порошком в огонь, и пламя стало разноцветным. Я снова подумал о своем детстве, но без тени ностальгического романтизма. Мне показалось, что необходимо подчеркнуть это, Бог знает почему. Я подумал о том времени, когда ребенком делал то же самое. Но в этом воспоминании не было места для грусти.

Я заметил, что все остальные сдвинули кресла в полукруг рядом с камином. Стивенс приготовил дымящееся блюдо превосходных сосисок. Гарри Стайн вернулся через «кроличью» дверь. Грегсон остался в бильярдной комнате, судя по звукам, тренируя удар.

После некоторого колебания я присоединился к ним. История, которую я услышал, была не слишком занимательна. Ее рассказал Норман Стет. Не хочу пересказывать эту историю, но для того, чтобы сделать вывод о ее достоинствах или недостатках, достаточно будет сказать, что речь в ней шла о человеке, который утонул в телефонной будке.

Когда Стет, которого уже тоже нет в живых в настоящий момент, завершил свое повествование, кто-то сказал:

– Вы должны были бы приберечь эту историю для Рождества, Норман.

Раздался смех, смысл которого я, конечно же, не понял. По крайней мере в тот вечер.

Тогда свой рассказ начал Уотерхауз. Такого Уотерхауза я не смог бы представить себе никогда, сколько бы ни пытался. Выпускник Йельского университета, член почетного общества «Фи-Бета-Капа», седовласый, одетый в тройку, глава столь крупной юридической фирмы – и этот самый Уотерхауз рассказывал историю про учительницу, которая застряла в туалете. Туалет располагался позади одной из классных комнат, где она преподавала. Как-то раз она застряла в одной из дырок, и так случилось, что в этот день туалет должны были увезти на выставку «Жизнь как она есть в Новой Англии» в Бостоне.

– Учительница не произнесла ни звука все время, пока туалет загружали на платформу грузовика, она оцепенела от отчаяния и ужаса, – сказал Уотерхауз. – И когда дверь туалета распахнулась на автостраде 128 в Сомервилле, в самый разгар часа пик…

Впрочем, оставим эту историю и все другие, которые могли бы последовать за ней. Это не мои сегодняшние истории. Стивенс достал откуда-то бутылку бренди, настолько хорошего, что в это трудно было поверить. Иохансен поднял тост, который мог бы произнести любой из нас: «За сам рассказ, а не за того, кто его рассказывает».

Мы выпили за это.

Чуть позднее собравшиеся стали расходиться. Было не слишком поздно, по крайней мере еще не полночь, но, когда вам шестой десяток, поздно наступает все раньше и раньше. Я увидел Уотерхауза, надевающего пальто с помощью Стивенса, и решил, что мне тоже пора уходить. Мне показалось странным, что Уотерхауз может удалиться, не сказав мне хотя бы одного слова на прощание (и было похоже, что именно так он и поступит; ведь если бы я возвратился из библиотеки, где ставил взятую мною книгу на место, сорока секундами позже, он бы уже ушел), хотя это было бы не более странным, чем многое другое, что я увидел за этот вечер.

Я вышел из клуба сразу вслед за ним, и Уотерхауз, оглянувшись вокруг, как будто удивился, увидев меня, или испугался, как человек, очнувшийся от дремоты.

– Поедем на такси вместе? – спросил он, как будто бы мы только случайно встретились на этой пустынной, продуваемой ветром улице.

– Спасибо, – ответил я. Но слова означали много больше, чем простая благодарность за предложение поехать в одном такси, и я надеялся, что по моему тону было легко догадаться об этом. Но он кивнул так, словно я не имел в виду ничего другого. Машина с зажженным огоньком медленно ехала вдоль улицы – похоже, людям, подобным Уотерхаузу, везло с такси даже в такие ужасно холодные и снежные ночи в Нью-Йорке, когда вы готовы поклясться, что на всем острове Манхэттен не найдется ни одной свободной машины.

В спасительном тепле автомобиля, под размеренные щелчки счетчика, отмеряющего наш путь, я сказал ему, как мне понравился его рассказ. Я не помнил, когда еще так сильно и непосредственно смеялся с тех пор, как мне минуло восемнадцать, и я не льстил ему, это было правдой.

– Да? Как мило с вашей стороны сказать мне об этом. – Его голос был холодно-вежлив. Я упал духом, чувствуя, как зарделись мои щеки. Вовсе не всегда обязательно слышать хлопок, чтобы знать, что дверь закрылась.

Когда такси подъехало к тротуару у моего дома, я вновь поблагодарил его, и на этот раз он проявил чуть больше теплоты.

– Хорошо, что вы пришли по первому же приглашению, – сказал он. – Приходите еще, если захотите. Не ждите приглашения, мы в 249Б не очень любим церемонии. Четверги лучше всего подходят для историй, но клуб открыт каждый вечер.

Я должен буду вступить в его члены?

Вопрос вертелся у меня на кончике языка. Я хотел задать его, мне казалось необходимым спросить об этом. Я обдумывал его, мысленно произносил (по своей адвокатской привычке), чтобы услышать, как он звучит, но в этот момент Уотерхауз велел таксисту ехать. Такси тронулось, а я стоял на тротуаре, полы моего пальто бились о колени, и думал: Он знал, что я собираюсь спросить его об этом, он знал и специально сказал водителю, чтобы тот трогал, а я не успел задать вопрос. Затем я сказал себе, что это абсурд или паранойя. И это действительно так. Но в то же время это было правдой. Я мог насмехаться надо всем, но никакая насмешка не может изменить сути того, что есть.

Я медленно подошел к двери и вошел в дом.

Эллен была в полусне, когда я сел на кровать, чтобы снять ботинки. Она повернулась на другой бок и издала какой-то вопросительный звук, я сказал ей, чтобы она спала.

Она опять пробормотала что-то, напоминавшее «Нуктам?».

Сидя в наполовину расстегнутой рубашке, я не решался что-либо сказать. И вдруг отчетливо осознал, что если я расскажу ей, то больше никогда не увижу эту дверь с другой стороны.

– Все было хорошо, – сказал я. – Пожилые люди рассказывали истории о войне.

– Я же тебе говорила.

– Но это было совсем неплохо. Я, может быть, снова пойду туда. Это может оказаться полезным для моего положения в фирме.

– В фирме. – Она чуть подтрунивала надо мной. – Ты старый зануда, любовь моя.

– Чтобы узнать кого-то, надо жизнь положить, – сказал я, но она уже снова заснула. Я разделся, принял душ, надел пижаму, но вместо того чтобы ложиться спать, накинул халат и взял бутылку виски. Я пил его маленькими глотками, сидя за столом на кухне и глядя в окно на холодную Мэдисон-авеню. Я размышлял. У меня слегка шумело в голове от выпитого за весь вечер алкоголя. Но эти ощущения не были неприятными, как бывает при похмелье.

Когда Эллен спросила меня, как провел вечер, мысли, пришедшие мне в голову, были столь же неясными, как и в тот момент, когда я стоял на тротуаре и провожал глазами отъезжающую машину с Уотерхаузом. Бога ради, что плохого было бы в том, если бы я рассказал жене о безобидном вечере в клубе моего босса? И пусть даже в этом и было что-то зазорное, кто узнал бы, что я это сделал? Нет, воистину все это было смешным и безумным одновременно. Однако сердце подсказывало мне, что то, о чем я думал, действительно имеет место.

Я встретил Джорджа Уотерхауза на следующий день в холле между бухгалтерией и библиотекой. Встретил? Точнее сказать, прошел мимо. Он кивнул мне и удалился, не сказав ни слова… как он поступал все эти годы.

Весь день у меня болели мышцы живота. Это было единственным, что убеждало меня в реальности вечера, проведенного мною в клубе.

Прошло три недели. Четыре… пять. Второго приглашения от Уотерхауза не последовало. Наверное, я сделал что-то не так, не подходил им. Или просто сам убеждал себя в этом. Подобные мысли угнетали меня. Полагаю, что со временем мои переживания потеряли бы остроту, утихли, как случается со всякими неприятными ощущениями. Но я не переставал вспоминать самые необычные моменты того вечера – отдельные островки света в библиотеке; абсурдный и потешный рассказ Уотерхауза об учительнице, застрявшей в туалете; запах кожи среди узких стеллажей. И мои чувства, когда я стоял возле узкого окна и смотрел на ледяные кристаллики, меняющие цвет от зеленого к янтарному и красному. Я думал о состоянии покоя, который тогда испытал.

В течение этих пяти недель я заходил в библиотеку и пролистывал книги Алджернона Уильямса (у меня были собственные три тома, и я их уже просмотрел). Одно издание претендовало на полное собрание стихотворений этого поэта, но и там я не обнаружил «Колокольного звона».

Во время посещения Нью-Йоркской публичной библиотеки я пытался найти в каталоге карточку с перечислением произведений Эдварда Грея Севиля, но отыскал лишь мистический роман, написанный женщиной по имени Рут Севиль.