Лайонел Дэвидсон - Ночь святого Вацлава Страница 3

Сам бы я даже близко не подошел к Хрюну с этим разговором.

Но еще больше, чем вечные хлопоты вокруг Хрюна, ее занимал мой дядя Бела. Бела – это мамин брат. За несколько лет до войны он уехал в Канаду и теперь проживал в Ванкувере. Он никогда не был женат и, приехав однажды к маменьке в Англию, уже после нашего переезда из Чехии, сказал ей, что я его единственный наследник.

В любой семье вроде моей, где имеются европейские связи и родственники-эмигранты, непременно есть и фигура типа дяди Белы. Я смутно помнил массивного человека с астматической одышкой, о котором отец говорил, что он дикий скряга. Он и в самом деле не помогал маменьке никогда и ни в чем, Их его единственным подарком была безвкусная брошка с цирконами, которую она никогда не надевала.

Имя Белы почти не исчезало из маменькиных разговоров. Послушать ее, так он непременно сделает меня по меньшей мере миллионером, и единственное, что возмущает, – почему он до сих пор не удосужился перевести деньги на мое имя.

Может, из-за того, что он так прочно утвердился среди маменькиных мифов, я постепенно стал воспринимать его как какое-то недоразумение. Маменька постоянно ему писала и, насколько мне известно, каждый раз старалась ненароком ввернуть мое имя. А дядя Бела с тем же старанием опускал его в своих редких и на удивление безликих письмах – явно раскаивался в своем прежнем порыве. У него был консервный завод, и единственным упоминанием о положении дел было ежегодное нытье по поводу того, что фруктов мало и они очень подорожали.

Хотя Маура ни разу с маменькой не встречалась, она точно так же уповала на Белу, а уж трепыхалась по этому поводу даже еще больше. Тем более, что она знала истинное положение моих дел и потому считала мое нежелание просить у него помощи настоящим кретинизмом. Я же в пику ей превратил дядю Белу в ходячий анекдот – мол, чем сильнее мы ждем корабля, тем меньше у него шансов добраться до гавани. Но постепенно он сделался для нас некой вездесущей тенью, и даже сам я по дурости поддерживал в себе эту мистическую веру в него.

Сигарета догорела, я придавил окурок, скрепя сердце расстался с тахтой и пошел вниз, звонить. Маура тут же ответила.

– Это Николас, – сказал я.

– Ну?

– Что – «ну?» – раздраженно буркнул я.

Она чмокнула меня в трубку и спросила:

– Ну, как это было? Ты с ним говорил?

– Ага.

– Ты рано ушел. Я решила, что ты с ним поругался.

Миссис Нолан вышла из своего закутка, и, решив, что с таким же успехом можно изложить все обеим политическим партиям сразу, я быстро сказал:

– Слушай, Маура, мне пришлось уплатить за машину, и теперь на всю неделю – ни шиллинга. Я не смогу принести бутылку.

– Ну, притащи бутылку пива, Николас. Там у них еще с прошлого раза полно.

– И на пиво тоже нет, – громко сказал я. – У меня нечем платить за квартиру. Придется парочку дней поскучать без ленча. Так что сегодня мне вообще нечего туда соваться.

Маура вроде усекла, что это рассчитано на чужие уши, и сказала:

– А ты купи и запиши на мой счет.

– Да не стоит.

– Хорошо, тогда встретимся прямо там. А все-таки, что же он тебе сказал?

– Ладно. Пока. – И я быстренько повесил трубку. В любом деле главное – быстрота.

Миссис Нолан слушала, стоя у меня за спиной.

– Поражаюсь, как после таких грубостей ваша барышня вообще соглашается с вами встречаться! – сказала она.

– Я очень нервничаю из-за денег, миссис Нолан! – бледно улыбаясь, ответил я.

– Да уж вижу, что на этой неделе мне платы не видать! – сказала она своим особенным тоном, в котором звучала шутливая угроза.

– Вы же знаете, миссис Нолан, что у меня и в мыслях нет подводить вас с квартирной платой! – решительно возразил я. – Я уж как-нибудь выкручусь…

– Да разве я про вас, чудак вы этакий? Это я про других. Только вы им не рассказывайте, а то и они побегут машины покупать. – Она шутливо подтолкнула меня плечом в знак того, что ничего такого не имеет в виду. – И обязательно идите на свою вечеринку, а то вдруг кто-нибудь уведет вашу подружку! Уж тут-то мы загрустим, правда ведь? У меня завалялась бутылочка портвейна, можете ее взять.

Я пошел за ней на кухню и соблаговолил взять бутылку английского портвейна, которую она вынула для меня из холодильника. У нее всегда была заначка в этом странном месте.

– А пока не убегайте далека. Через десять минут ужин. По случаю пятницы у меня для вас отличная рыбка, такая, как вам готовила ваша мама. – Она повторяла это каждую пятницу, и я никогда не понимал, о чем она говорит.

3

Чтобы сэкономить на бензине, я отправился на эту тусовку пешком, и пока шел, все думал, что же сказать Мауре. Мне было двадцать четыре, а ей – двадцать один, и ничего такого серьезного у нас с ней не было. Но в последние недели появилось и стало расти ощущение, что сделай я усилие в делах, связанных с Хрюном или с Белой или вообще с миром бизнеса, то есть начни я как-то над собой работать – и можно будет подумать о серьезном.

Это будило во мне жуткие комплексы. Я, как мог, старался показать себя с наилучшей стороны и, затаив дыхание, отмечал каждый дюйм своего продвижения. И вроде бы все потихоньку налаживалось.

Под рев патефона я вошел в калитку. Парень, у которого была тусовка, открыл мне дверь и заорал:

– Ники собственной персоной! Двигай сюда, гроза народов!

Никто, кроме него, не называл меня Ники, меня воротило и от этого прозвища, и от него самого. Его звали Вал, он занимался кинорекламой и жил со стареющей моделью по имени Одри. В их обществе я всегда чувствовал себя отвратно.

– А это еще что? – загоготал он, указывая на бутылку, которую я мрачно сжимал в руке. – О господи, да он никак портвейн приволок! Ну, ты прям аристократ из Сити! Что, боишься с ним расстаться? Да лей его прямо в чан, чувачок! И себе черпани стакашек. Возьми там, на кухне! – трещал он, а в дверь уже снова звонили.

Я выполнил указание, и когда вошел в гостиную, он уже представлял двух очередных гостей. Он сделал паузу, чтобы привлечь внимание ко мне:

– А этот тип проскользнул так, что я даже не заметил. Не унывай, Ники! Борис Карлов вот-вот врежет дуба!

Он всегда называл дядю Белу этим прозвищем – предполагалось, что это должно вызывать смех. А я ему подыгрывал и теперь сделал то же самое, закричав надтреснутым голосом:

– Тогда рад будешь, что со мной знаком!

Я видел, что Маура куксится в другом конце гостиной – шутки по поводу дяди Белы ей претили. А потому я расположился так, чтобы с ней не встречаться. И ловко лавируя, умудрился продержаться на расстоянии от нее целый вечер; когда уже перед уходом мы встретились в прихожей, она была просто в ярости.

Я вел ее под руку через темную площадь, и губы у нее были сжаты в ниточку.

– Значит, никакой прибавки тебе не видать, да?

– Мы с ним снова поговорим, на той неделе…

– И тебя это устраивает, так ведь?

Темная скамейка, на которой при хорошем раскладе я бы мог кое-чего добиться, была от нас ярдах в пятидесяти.

– Он сказал, что подумает, – туманно промямлил я. – Он не отрицает, что я не просто так… То есть, можно сказать, перспектива есть.

– Ты на участие в прибылях намекнул?

– Конечно! – твердо ответил я.

Светлое пятно ее лица повернулось ко мне в темноте, но она не промолвила ни слова.

Мы уже сидели на скамейке.

– Может, малость погреемся? – неуклюже предложил я.

– Давай лучше не будем, Николас. Я сегодня жутко устала.

– А-а…

– У меня весь день голова трещала, и все из-за тебя. Не возражаешь, если я пойду спать?

– Нет. Да… – глупо забормотал я.

Ее рука легко коснулась моего лица:

– Ну хочешь, посидим, выкурим по сигаретке?

– Да нет, иди лучше спать. А то ты сегодня и правда была какая-то жеваная.

– Это точно! – едко ответила она.

– Давай провожу тебя до подъезда.

Остаток пути мы прошли в молчании.

– Спокойной ночи, Николас, – сказала она, когда мы дошли до ее дома.

– Спокойной ночи.

– До воскресенья.

«Это если тебе повезет!» – храбро подумал я, шагая обратно. А сам знал, что в воскресенье снова захочу ее увидеть.

Дойдя до дома, я набросил чехол на машину, вошел в парадную, взлетел на три марша вверх, разделся и залез в постель, чувствуя себя так паршиво, как не чувствовал давным-давно. Я стал представлять, что сижу за рулем, а мимо мелькают пронизанные солнцем дороги, сверкает море, и сам я свободен как птица… Но только это не я, а кто-то совсем другой…

– Дядя Бела, – беззвучно прошептал я в потолок, – ну чего бы тебе не помереть, а?

И вдруг он правда помер в моем воображении. Лежа в своей большой ванкуверской кровати. Шумная, наполненная астматическими хрипами комната вдруг смолкла, а белая скользкая простыня все еще дыбилась над куполом его живота. Я склонился над дядей Белой. Его бледная вставная челюсть, наполовину выпав изо рта, сияла в лунном свете, а рот у него приоткрылся, как у выброшенной на мостки рыбы. И все потому, что сегодня пятница, а в пятницу мне надо повидать Хрюна. Хрюново лицо спокойно белеет на подушке в лунном свете, оно и так-то никогда не сулит ничего доброго, а уж теперь и подавно – оно мертвенно-белое и какое-то хорячье, и он говорит, что мне ее не видать, пока не уплачу хоть половину. И я плачу ему половину, а в кошельке остается еще много-много тысяч, потому что я их пересыпал из того самого купола. И вот я сажусь в машину, задом выезжаю из переулка, разворачиваюсь двумя быстрыми и уверенными движениями – и вот оно, вот оно! – этот долгий, наполненный ритмом полет, пронизанная солнцем дорога и руль, такой гладкий и теплый, гладкий и теплый, в том месте, где нет чехла…