Альдо Пазетти - Рассказы Страница 3

— Видите, видите… а вы нас чуть с ума не свели!

Осужденный посмотрел на них и все понял. Схватил ружье и выстрелил в себя.

НЕУМОЛИМЫЙ СУДЬЯ

В мрачном зале суда Миолии Главный судья Пруденца весьма оперативно вел заседание. Это был красивый, импозантный старик с длинной, доходившей до груди, бородой. Глаза у него были голубые, как летнее море в штиль, но крайне переменчивые. Внезапно их голубизна светлела и становилась леденисто-холодной. И все боялись этой мгновенной смены оттенка.

В зале сидело множество людей, да и в ложе Великого герцога яблоку негде было упасть.

— Хотелось бы посмотреть, как Пруденца проводит в жизнь свою реформу, — сказал Главный церемониймейстер барон Орбайс.

— Кое-что уже проявилось, — отозвался Главный камергер граф Цурлино. — По-моему, с годами пороха в пороховницах заметно поубавилось. Старик теперь выносит смехотворно мягкие приговоры за весьма тяжкие преступления…

— Соблюдайте тишину, господа.

Из клетки заключенных охранники вывели молодого изможденного блондина и подтолкнули его на помост перед креслом Главного судьи. Сам характер ведения процесса, похоже, коренным образом изменился. Пруденца, внимательно изучив дело, вызывал обвиняемых в зал суда и выносил приговор, не подлежащий обжалованию.

— Ты совершил убийство, защищая мать! — сказал Главный судья.

— Да, — подтвердил юноша.

— Ты по гроб жизни будешь смиренно заботиться о ней, — вынес свой приговор Пруденца. — Возвращайся к матери.

Цурлино и Орбайс обменялись многозначительными взглядами.

— Он явно рехнулся! — прошептал граф.

Перед Главным судьей предстал другой обвиняемый, тоже еще молодой, но ранняя седина в волосах говорила о пережитых страданиях.

— Ты, — сказал Главный судья, указывая на него пальцем, — убил любимую женщину за измену.

— Да.

— Теперь, пока бьется твое сердце, ты не узнаешь больше любви. Иди!

Орбайс привстал было, но все же сдержался. У Цурлино голова покачивалась, словно маятник.

Третий обвиняемый был уже в годах. Он с трудом передвигал ноги и упорно не поднимал глаз. Обтрепанные края брюк волочились по полу.

— Ты вор! — сказал ему Главный судья.

— Да.

— Но воровал ты, чтобы накормить голодных детей. Ты оправдан.

В зале недоуменно зашумели. Главный церемониймейстер не утерпел и выкрикнул:

— Но он был вооружен!

Главный судья сделал вид, будто не слышит. Следующим ввели прекрасно одетого господина. Он выступал уверенно, раскланялся с публикой и заговорил первым.

— Ваше превосходительство, — мягко сказал он, — произошло недоразумение. Я даже не знаю…

Голубые глаза Пруденцы посветлели и стали суровыми. Люди в зале поежились от страха.

— Ты раб! — изрек старец.

— Выбирайте выражения, ваше превосходительство! Я занимаю важный пост, и даже при дворе меня…

— Вот именно! Ты рабски служишь всем, не думая о чести. Заплати тебе побольше, и ты будешь лизать дерьмо своего хозяина. И не раз это делал! Приговариваю тебя.

— Приговариваете? Меня?

— К смерти!

Стража силой увела обвиняемого. Сидевшие в зале онемели. У графа Цурлино от гнева трясся подбородок.

— Приговорить к смерти дворянина только за то, что он… Неслыханно!..

Он умолк. Пруденца уже целил пальцем в следующего обвиняемого — высокого, поджарого господина с моноклем и в великолепном плаще.

— Ты не умеешь любить! — изрек Главный судья. — Вместо сердца у тебя лед. Сколько ты оставил трупов на своем пути!

— Я никого не убивал! — бесстрастно ответил обвиняемый.

— Нет, убивал! Убивал безжалостно, цинично, хоть и не применял оружия. Ты прятал нож под полой своей трусости и жадности.

— Я боролся!

— Подлыми средствами. Приговариваю тебя к смерти!

В зале поднялось сильнейшее волнение, которое страже с трудом удавалось сдерживать. Орбайс и Цурлино вскочили, гневно размахивая руками и крича что-то. Тем временем на помост уже ввели очередного обвиняемого.

— Ты вор! — объявил Пруденца, не обращая внимания на шум.

— Ваше превосходительство, — усмехнулся обвиняемый, — вы, верно, шутите! Миллионы граждан именно мне доверяют все свое добро.

— Знаю. Но ты умеешь скрытно обделывать свои махинации и ловко избегаешь тюрьмы. Ты — циркач. Мастер своего дела.

— Проверьте мои бухгалтерские книги, ваше превосходительство.

— Приговариваю тебя к смерти!

— У меня все в соответствии с законом!

— К смерти!

Пруденца знаком приказал увести обвиняемого и закрыл заседание. И тут началось нечто невообразимое.

Публика перескакивала через загородку, взбиралась на столы и скамьи, кто-то подпалил помост для обвиняемых. Во главе озверевшей толпы были Орбайс и Цурлино.

— Этот чертов старикашка просто издевается над нами! — истерически вопил Главный церемониймейстер. — Он или садист, или паяц!

Взбешенные зрители сволокли Пруденцу с его судейского кресла и потащили по улицам во дворец Великого герцога.

Великий герцог бунта не одобрил: он возлежал со своей фавориткой, посещавшей его по пятницам. Когда Орбайс и Цурлино предстали перед ним в Зале Любви, он выслушал их весьма неприветливо.

— Пришлите ко мне старика! — оборвал он их жалобы.

К приходу Главного судьи Великий герцог уже облачился в пижаму.

— Я в курсе дела, — с улыбкой сказал он, — и в целом разделяю ваши взгляды. Но вы что же, хотите истребить все наше население? Что же я буду за Великий герцог без подданных? Нет, такое правосудие не для нас, Пруденца. Идите, идите себе спокойно.

— Куда, ваше высочество?

— На плаху. И, право же, не надо расстраиваться!..

ЗАКОН НЕ ОБОЙТИ

В дверь постучал маленький, худенький человек с картонной папкой под мышкой. От этого слабого толчка гнилая, источенная мышами, хлипкая дверь мгновенно подалась. В двери не было ни замка, ни даже щеколды. Эту смехотворную заслонку, казалось, поставили только затем, чтобы в щелях ее завывал ветер.

Во время одного из самых страшных в истории человечества наводнений три четверти зданий рухнули как карточный домик. Могучий поток грязи унес в море одежду, запасы продовольствия, скот и великое множество всякого добра. Город будто вымер. Население, оплакав свои потери, укрылось в чудом уцелевших домах и церквах.

И вот человечек вошел в древний, полуразвалившийся, давным-давно заброшенный монастырь. Теперь его заполонили те, кто выжили после наводнения и не нашли прибежища в городе. В каждой келье поселилось по семье. С потолка свисала паутина, постепенно обволакивая и стены.

— Синьор Карло Брамбилла, профессор Альфредо Козими! — сурово выкрикнул человечек.

Из келий показались два сонных беженца. Профессор был высокий и совершенно лысый, а Карло Брамбилла — приземистый, коренастый, с узеньким лобиком и нечесаной бородой.

— Я налоговый агент, — сухо представился вошедший и достал из папки какие-то бумаги, испещренные формулами и таблицами.

— Тут живут бедняки, — робко прошептал Брамбилла.

— Какие с нас можно взять налоги? — поддержал его профессор Козими.

— Бедные или не бедные, это мы еще проверим, — ответил налоговый агент, сурово оглядев профессора из-под очков. — Вы, насколько мне известно, профессор.

— Я преподаю в лицее…

— Чтобы стать профессором, надо долго учиться, а для учебы нужны деньги.

— Но ведь столько лет прошло… — в растерянности пробормотал Козими.

— А я вот малограмотный! — с торжеством в голосе воскликнул Брамбилла. — Уже в девять лет окурки собирал. С грехом пополам умею читать и писать.

Налоговый агент сосредоточенно делал пометки в реестровой книге: почерк у него был изящный, с завитками, явно составлявшими предмет его гордости. Время от времени он прерывался и окидывал взглядом страницу, как художник, любующийся своим творением. Может, он и в самом деле творил.

— Ваша профессия? — спросил человечек у Брамбиллы.

— Какая там профессия, шеф! — запротестовал Брамбилла, дрыгая ногами, как обезьяна, у которой отнимают банан. — У меня ремесло, и, поверьте, собачье ремесло! Вот профессор Козими не даст соврать: он каждое утро слышит, как я в четыре ухожу. Сам-то он встает в восемь. А я картошкой торгую.

Козими был как на иголках и хотел уже уточнить: «Не только картошкой». Но тут налоговый агент резко повернулся к нему и тоном сурового судьи спросил:

— Так вы, значит, встаете в восемь?

— Занятия в лицее начинаются в девять утра… И потом, вечером я засиживаюсь допоздна.

— При нынешних-то ценах на свечи такое немногим доступно, — с иронией заметил чиновник, снова записывая что-то в свой «кондуит».